Ты мне досталась по ленд-лизу
Во время Третьей мировой.
Ты помнишь, шёл я по карнизу
Над обожжённой мостовой,
А ты летела в платье белом,
Разбив оконце чердака,
Но овладела смертным телом
Моя бессмертная рука.
И ты, стремившаяся к тверди,
Как в небеса стремится дым,
Вдруг убоялась дерзкой смерти
Под обаянием моим.

Внизу, под марш артиллериста,
Шагали пыльные полки,
Но я не выпустил батиста
Из окровавленной руки.
Держал тебя, как держат птицу,
Жалея хрупкие крыла,
Пока смещался за границу
Жестокий фронт добра и зла.
Мы полетели над закатом,
Над стольным городом руин;
Ты помахала вслед солдатам,
Но обернулся лишь один.

В железном визге артобстрела,
Ломая стебли камышей,
Я нёс тебя, как носят тело
Из грязи вражеских траншей.
В тот миг все люди были братья,
Весь мир казался неземным,
Когда сплелись твои объятья
Над одиночеством моим.
И словно из морей на сушу,
Как из сраженья в лазарет,
Я нёс тебя, как носят душу
За облака, где смерти нет.

На тебе свитерок из мглы,
а глаза – поточней зеркал.
Нет достойней, чем ты, хулы
на земной голубой овал.

Носишь шапку из чёрных мхов,
пьёшь вино из зелёных рек
и ссыпаешь труху стихов
в колбы пыльных библиотек.

Там, где время семи сортов,
где змеиный повис клубок
перекошенных правдой ртов,
передушенных ложью строк;

там, где нет на тебе лица
под личиной папье-маше,
там, где ясным лицом лжеца
отмеряют покой душе;

там, где мало овечьих благ,
но достаточно волчьих злоб,
там, где смерть – предпоследний шаг,
там, где жизнь – золотой озноб;

там, где ночь хороша внутри,
а снаружи – такая дрянь!
там, где пахнет золой зари
на окошке твоём герань;

там, где мать не проспит забот,
а жена – не уснёт вовек;
там... где небо готовит брод
для таких же, как ты, калек.

Луна в окошке мутном,
чаёк в стакане синем.
Легко в вагоне утлом
нырять в волнах России.

То проводница плачет,
То тётя режет сало,
То дядя с полки скачет –
Ему стакана мало.

Дрожу под одеялом,
Как бабочка в пробирке.
Прохладно за Уралом,
Зато тепло – в Бутырке.

А мимо – звёзды, звоны,
Гудки товарных, скорых.
Вон там, за лесом, – зоны
И хариус в озёрах…

Вагон-то наш купейный,
И путь-то наш – железный.
Летим во тьме кофейной
Над Родиной, над бездной.

Пятьсот весёлый поезд,
В котором плохо спится.
Уже не мучит совесть,
Но плачет проводница.

Чего ей так неймётся,
Чего ей надо, бедной?
Чего ей не поётся
Над Родиной, над бездной?

Ведь так стучат колёса!
Мелькают километры,
Свистят, летя с откоса,
Таинственные ветры!

Не плачь, душа родная,
Вернётся твой любезный.
Споёте с ним, рыдая,
Над Родиной, над бездной.

Добавил дядя триста,
И тётя полстакана –
За ночь, за машиниста,
За Таню, за Ивана…

И я хлебнул того же
За ночь, где проводница
Всё плачет, святый Боже,
как раненая птица;

За поезд наш нескорый,
За Родину над бездной,
За узкий путь, который
Воистину железный…

Мой голос тих в пучине ора,
Среди поющих – хрипловат…
Недавно выгнали из хора,
Я снова в чём-то виноват.

Недотянул какой-то ноты,
Когда "бродяга в лодку сел"…
Но я же плакал, идиоты!
Я плакал – значит, тоже пел.

Но умолкают лицемеры
Когда, войдя в недетский раж,
Ору я в храме "Символ веры",
Хриплю, сбиваясь, "Отче наш"…

И подходя к известной Чаше,
Я смутно думаю о том,
Что не нужны мне песни ваши,
Их не поют перед Судом.

Но я и там молчать не стану,
Не зря прошёл и Крым и рым,
"Прости мя, Отче!" – громко гряну
Охрипшим шёпотом своим…

Не хочу – так и Бог не поможет!
Век не прожит, а вечное гложет,
и бумага от правды бела.
Я и сам ей обсыпан, как мельник,
но молчу, безъязыкий отшельник
над холодной равниной стола.

Это что же? Болезнь или скука?
Все заходят, без слова, без стука,
накурили, украли и прочь...
А вокруг – тишина из гранита,
и в постели твоей, неприкрыта,
чья-то падшая пьяная дочь.

А за стенами – стоны и храпы,
тянет сон свои липкие лапы
и, смеясь, задувает глаза.
Все отваги охвачены дрожью.
Все бумаги оплачены ложью,
и в камине трещат образа.

Мы захватаны, словно страницы,
нас читали от каждой ресницы
до следов на проклятой земле.
И под мутным стеклом небосвода,
позабыв, что такое свобода,
мы горды тайниками в столе.

И себе, как другому сословью,
задолжали слезами и кровью
и, губами едва шевеля,
что-то силимся вспомнить из песен...
А за окнами снежная плесень,
полуправда шута – февраля.

Костюмчик вроде бы изысканный,
но лик измучен, как борзая.
Штанина правая обрызгана,
а левая, как смерть, косая.

Там на углу, где "Бутербродная",
в кругу друзей и святотатства,
клеймит душа твоя безродная
пороки мира и арбатства.

Усердствует гитара бренная,
не греет пальтецо из плюша,
и ластится к ногам смиренная
географическая суша.
На этой улице заезженной,
как шутка с непечатной фразой,
ты непростительно изнеженный
и незаконно синеглазый.

Как жаль, что ты продался массово
надзору форменного хама, –
ведь ты красив, как проза Гамсуна
или как песня Вальсингама…

Я не учил фарси и греческий,
не торговал в Дамаске шёлком;
Мой взгляд почти что человеческий,
хотя и называют волком.

Не вем ни идишу, ни инглишу,
того, на чём вы говорите,
но всех волнует, как я выгляжу,
когда завою на санскрите.

Моя тропа, как нитка, узкая,
моя нора в сугробе стылом.
Моя страна почти что русская
в своём величии унылом.

Служу ей только из доверия
к её поэтам и пророкам;
моя страна – почти империя;
и не окинешь волчьим оком.

Ни пустыря для воя вольного
или избушки для ночлега.
Трава для полюшка футбольного.
Снежок для волчьего разбега.

Быть может, я ошибся адресом,
когда кормили волка ноги,
и не расслышал в пенье ангельском
нечеловеческой тревоги.

Таких, как я, шесть тысяч выбыло
от пуль, ножей и алкоголя;
судьба в империи без выбора,
зато в законе – Божья воля…

С востока пыль, на юге марево,
на западе – разврат, цунами…
У волка служба государева –
Ходить в поход за зипунами.

Таких, как я, осталось семеро –
В бронежилетах человечьих.
Я русский волк, идущий с севера
За теми, кто в мехах овечьих.

За слова, бывает, платят кровью –
Впрочем, не "бывает", а всегда.
Я себе, как барскому сословью,
Задолжал и чести, и стыда.

От себя не скроешься в тумане,
Не уйдёшь от собственных теней:
Тащат, как монголы, на аркане
По степям, по остриям камней…

Хоть обсыпься пеплом или прахом,
А как глянешь в чистый водоём:
Там лицо, изрезанное страхом,
Чёрный зрак, пробитый копиём…