Вечность свернется ракушкой
и уснет перламутровым сном.
И если выйти на улицу,
будет Париж.

И «слышишь,
как с этих красивых мансард и крыш
сходит на город
сливовый вечерний
тон?
Дышит летний пряный аккордеон.
Слышишь, спичка вспыхивает,
трепещет, манит,
и выходит выпить двойной бурбон
кто-то, чрезвычайно похожий
на Модильяни?
Знаешь, как черно кружево листвы
на самом кончике дня,
на светлом атласе
в ночь глядящего неба,
помнишь, как эти мостовые горьки,
видишь, как ощупью я изучаю
шершавые стены и
голубям подаю крошки
белого хлеба?
Сладость моя «рук твоих не коснуться,
несказанность главного,
неразрешенность объятий и тем,
и странное, нервное счастье это »
знать, что та,
похожая на Эбютерн,
вышла за кофе,
и они
не
разминутся.

Кому теперь, милый, вся эта трава,
такая счастливая, жирная,
вскормленная щедро
дождем,
и запах ее,
и тяжелеющая голова
цветка, уходящего
в ленивый медовый сон?
Кому теперь, милый, вся эта благость
кленовых глыб,
вся эта небость, и сочность,
и зеленость чудная эта вся?
И стаи дней, как стаи заблудших рыб,
носами тычутся в окна мои,
приюта прося.
И я лежу на дне
в аквариуме своем,
а море зеленое вышло из берегов,
и затопило пряностью
пустующий город и дом,
и горький сок пустило,
и растворило кровь.
Кому теперь, милый, масляный этот свет,
на листья стекающий щедро
из солнечного ведра?
С кем теперь преломить мне
теплый полуденный хлеб
и выпить тягучего, желтого
одуванчикового вина?
Кому теперь, милый, дарить мне
этот земной клубок,
эти большие сосны, море это, и трав
недолгодневный, пугающий
сладкий летний рок,
и нежность свою,
на которую
уже
не имею
прав?

Вода уходящая обнажает спину берега.
Сядь на песок, и поедем на этом драконе в небо.
Но сладко пахнет не сказанными еще бедами
парус твой, тяжелый от ветра и света.
Я знаю, что будет, и я начинаю медленно
считать до ста и камушки в ладони грею.
Вода отступает, густая, тяжелая, медная,
и знаю я, что досчитать не успею.
Мы были друзьями, но ты уже снасти ладишь,
а мой дракон расправляет песчаные крылья.
Мы стали чужими.
И я говорю тебе: «Ладно...» —
и отпускаю руку твою.
Бьется рыба под килем.
Я знаю, что будет, а будет большое молчанье,
оно будет сниться тебе, как странное звездное море,
как ржавая связка с потерянными ключами,
как неизбывное, ласковое, необъяснимое горе.
А я нырну глубоко и буду считать до счастья.
Нет таких слов, чтобы хранить тебя вечно.
Водою морскою пахнут тюбики с краской.
Высушит ветер время. Треснет закатом вечер.
И я отращу себе жабры и буду глядеть на солнце
за синим густым раствором веками хранимой соли,
ты остаешься со мной, даже когда не вернешься —
тысячу лет спустя
мы встретимся в этом море.
И глянет небо драконьим желто-зеленым взором.
Письма взметнутся птицами,
не отосланными ко мне.
И вспомнится человечье,
что кругом «одно горе
и мы в нем»
как рыбы
в воде.

Плитки шоколадные дюссельдорфских крыш
солнце оближет так, что станет завидно.
На углу Хоффельдштрассе кофе на вынос беру и дениш
с таким восхитительным кремом и теплым повидлом.
Отсюда недалеко есть чудесный парк,
в котором скамейки пахнут спелым летом.
Мое утро сегодня будет устроено так,
что ничего не будет важнее, чем это.
Чем этот кофе, и мой размеренный шаг,
и юбки длинной полы в пыли сладчайшей,
ванильный ветер из булочной и «Гутен таг»
какого+то господина, и поворот ближайший
на узкую улицу, где с шоколадных крыш
падает солнце в дырки резные кленов.
Завернут бережно в бумагу свежайший дениш,
ответственным булочником испеченный.
И знаю я, что он «настоящий герой,
встающий в четыре ради сдобного теста,
любовь его без лукавства и суеты пустой,
жизнь без трехстраничного манифеста.
И в этом мне открылся трепет всех высших правд»,
и, с губ облизывая тончайшую сладость сливок,
я знаю, что жизнь моя стоила того, чтоб так
встречать однажды утро,
и этот обрывок
дней моих хранится в божьем столе,
в левом ящике, среди открыток и фото,
как память, что люди бывают счастливы на земле,
и, значит, удачной,
пожалуй,
была
Его
суббота.

Так сладко горчит
цветное драже
последних дней,
осталось грамм двести,
держи пакетик.
Счастье наше
умирает в моей душе
тихо и страшно,
как умирают дети.
И мы с тобой,
не выпустив рук,
не сомкнувши глаз,
не думали о рассвете,
и за щекой прятали дни,
солнечные,
как конфеты.
Слова коверкали,
болтали ногами,
читали теплые книжки,
ждали весны,
и лета ждали,
и торопились слишком,
бежали стремглав
по склону к реке,
серебряной, как дыханье,
и было нам не сложнее жить,
чем застегнуть сандалии.
Но оказалось, что про запас
не спрятать от жизни ни крошки,
осталось грамм сто,
может быть, пятьдесят,
держи пакетик,
мы были хорошие,
ты был хороший.
Мятно горчит
божье драже,
катай языком
конфеты.
Сладкая льдинка,
кончается жизнь,
грамм десять
осталось
где-то.

Снег, которого не было,
вдруг взял и пошел.
Ничего не случилось такого,
но смотришь и думаешь: «Хорошо...»

Хорошо это белое
для дорог, деревьев и крыш.
Ты стоишь посреди этого белого,
а кажется, что летишь.
И ты задержишь дыханье
и даже замедлишь шаг,
чтоб навсегда запомнить
этот большой снегопад.

И главной иронией жизни
окажется то, что ты
никогда не станешь счастливей,
чем в этот самый момент,
когда ты глядел, безумный,
как валится снежный горох,
и, одинокий,
бессильный,
молился
и плакал,
как Бог.