Живет на свете человек-пластырь, счастлив, не одинок,
Он уже не включает дверной звонок,
Ключи затеряны в шахте лифта, дверь нараспашку,
Человек надевает рубашку,
Провожает гостей на кухню и наливает чай:
«Ну, давай рассказывай, сообщай».

И они раздеваются перед ним, ничего не боясь,
Дергают молнию, расстегивают живот,
Говорят о том, что им больно, что нарушена связь
Между домом надежд и теми, кто в нем живет.

У человека в квартире столько пролито слез,
Сколько воды в реках материка,
Человек-пластырь находит нужный вопрос,
У него такая ласковая рука,
У него такие солнечные глаза,
Что хватило бы сжечь целый смешанный лес,
Он весь словно сделанный из чудес,
Человек-пластырь, победитель квадратного колеса,
Заклинатель душ, чародей родниковых вод,
Полуголый рыцарь, полубезумный врач —
У него есть корабль без флага, и он плывет
С фонарем в самый темный туннель, не ломая мачт.

Он живет на свете, зная, зачем живет.
Я приду к нему и расстегну живот,
Не заметив ящичка у плиты,
Где он прячет собственные бинты.

Останься. Сегодня такая ночь, что меня переламывает и кроет.
Мы с тобой нарисуем что-нибудь немыслимое, цветное, большое,
Протянем его через стены с юго-запада на эго-север,
И будем говорить о себе, пока язык не лопнет, не посинеет.

Я вытащу из тебя, как фокусник, множество шариков для пинг-понга,
Затяну все мысли твои и руки к себе под майку, ведь я — воронка,
Водоворот без цели, случайная турбулентность, и черный ящик
Выплюнет свист и шорохи к тем, кто его обрящет.

У меня под кожей — целое население букв и знаков,
А под ребрами — республика Предуралья.

А твои зрачки — партитура для гимна нашего зазеркалья.

А дыхание наше сегодня — громче любого гонга.

Оставайся, мы поиграем.
У нас есть шарики для пинг-понга.

Сегодня горячий май на дворе —
Улицы плавятся, лица в поту,
Каждый, кто может, сидит в норе,
Пьет лимонад
И смотрит,
Как я иду

Через жаровню мостов,
Голубиный лет,
Крылья стегают воздух, и он поет,
Красный трамвай колесом отбивает такт,
Девочка ест растаявший шоколад,
Вот настоящее — плитку засунуть в рот,
Носом втянуть запылившийся кислород
И не предвидеть страшных событий нить —
Чувства, когда мучительно хочешь пить.

Сегодня расцвел жаркий полуденный май.
Майки и кружева, шорты, сланцы, очки,
Тяни из кармана истину, вынимай,
Прямо в нее солнца лови пучки,

Россыпь веснушек, легкость, слова, нева,
Невыносимо кружится голова,
И, раскричавшись, топая в голубей,
Ты побежишь — быстрее, еще быстрей,
В пекло толпы,
Наступая себе на шнурки,
Не замечая тяжесть чужой руки,
В майскую пропасть,
В жадный весенний пар
Падает кучкой воска хмельной Икар.

Не поднимай, пожалуйста, не обнимай,
На языке тает горячий май —
Воздух поет, опускается с высоты,
Девочка тянет ручки, прося воды.

Здесь, в стране бесконечных «пше»,
Я роняю ласковые клише,

А внутри раздирает когтями бок
Инвалидка-память без рук, без ног.

Ты лови уколы живой тоски,
Собери их все, а потом — беги

Прямо в бой с собой и под бой часов
Упади фортуне под колесо,

И пока тебя накрывает тьмой,
Инвалидка поет в унисон с тобой

Про следы волос на горячем лбу
И про гром обрушившихся табу,
О кислотных ливнях, и пауках,
И о содранных в кровь руках.

О луне, нырнувшей в печальный взгляд,
О рассвете, вылившемся в закат,
О вокзалах, выросших из могил,
И о том, что кто-то тебя любил.

Здесь в стране бесконечных «пше»
Ты все больше думаешь о душе
И с ее окраин срубаешь лес
Инвалидке-памяти на протез.

И он скачет в закат отчетлив — ни друг, ни ворог.
Облака над ним похожи на грязный творог.
Исчезает прошлое — фатум, урок и морок.
Про искусство терять написано столько книг.

Привокзальный кофе, запахи туалета,
И внутри рюкзака — огромное наше лето.
Я стою в Адриатике — счастлива и раздета.
И огромные волны срываются на блицкриг.

Но и эта отчетливость линий — лицо фантома.
Мы забудем об этом, как только коснемся дома.
Сколько было гроз, в которых не помнишь грома.
Сколько было слов, где каждое — о любви.

А искусство терять — как живопись на ракушке.
Как смешные стихи, что принц написал пастушке.
Как ребенок, что ищет причину в разбитой кружке:
Я убрался, мамочка, не реви.

Так однажды все перестанет менять окраску.
И последний пожарный в бессилии снимет каску.
И случайный прохожий твою поднимает маску
И твоей походкой идет по твоим делам.

Но сейчас — мы держимся за руки на перроне.
На творожном небе солнце сидит на троне,
И оно не гаснет, не старится и не тонет.
А в искусстве терять мы бездари, что уж там.

Запри меня и долго не выпускай.
Погаси все diamonds in the sky,
Не показывай мне никаких ключей,
Не зови врачей.

Я погасну — медленно, как свеча,
Пусть истлеет платьев моих парча,
И взорвется yellow submarine
На одной из мин.

Ты откроешь клетку в минуту до,
Ты замрешь как вкопанный в шаге от,
И войдет прохожий в простом пальто,
И меня, полумертвую, заберет.

Не ищи меня, книги мои листай,
Раскидай все diamonds in the sky,
Их сочтет невидимый казначей
В темноте ночей.

Так под гнетом душевных ран
Comes the sun,
Here comes
The sun.

От меня не осталось честности и чистоты,
Я — выжимка из стихов, еды и воды,
Человеческая трясина, мясо с его ребра,
Апогей безоружности — полая кобура.
Я уже не влюбляюсь, мне просто слегка тепло,
И порой забываю, какое сейчас число,
Кладу на язык горчицу прочитанных книг
И общаюсь лишь с теми, кто ко всему привык.

И они говорят: тонула в Неве весна
И кричала так, что дети лишились сна,
И какой-то лодочник ей протянул весло...

Повезло — говорю,
Как же ей повезло.