Проза и поэзия
Алексей Решетов
Стихи о военном детстве
К воспоминаниям о своём военном детстве Алексей Решетов обращался всю жизнь — как в стихах, так и в повести «Зёрнышки спелых яблок». Он родился 3 апреля 1937 года. Ему было всего полгода, а его брату около полутора лет, когда во время сталинских репрессий был безвинно замучен и через год расстрелян его 28-летний отец, видный хабаровский журналист. Мать, прошедшая несколько сталинских лагерей, досиживала свой срок в Боровске — на севере Пермского края. Сюда и прибыли в 1945 году после трехмесячного пути из Хабаровска повзрослевшие Алёша с братом и бабушкой Ольгой Александровной Павчинской, воспитывавшей их всё это время без отца и матери. Это был глубокий тыл, но там было множество бараков для пленных немцев и бендеровцев. В одном из таких бараков и ютилась семья Решетовых. Алексея Решетова постигла участь миллионов детей, переживших репрессии и Великую Отечественную Войну, и о тех тяжёлых временах нельзя никогда забывать. Здесь даны лишь некоторые стихотворения из его детства, связанные с войной.
Тамара Катаева-Решетова
***
Я был пацаном голопятым,
Но память навек сберегла:
Какая у нас в сорок пятом
Большая победа была!
Какие стояли денёчки,
Когда без вина веселя,
Пластинкой о белом платочке
Вращалась родная земля!
Но память навек сберегла:
Какая у нас в сорок пятом
Большая победа была!
Какие стояли денёчки,
Когда без вина веселя,
Пластинкой о белом платочке
Вращалась родная земля!
***
Дворик после войны
Мирный дворик.
Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко —
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки — вся в цвету — калина,
А под ней — не молод и не стар —
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
Мирный дворик.
Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко —
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки — вся в цвету — калина,
А под ней — не молод и не стар —
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
Стихи о военном детстве
1
Я из чёрного теста, из пепла войны.
И стихи мои, как погорельцы, грустны.
Лишь закрою глаза, и опять я — малец,
В неокрепшее темечко метит свинец.
И несёт почтальон на потёртом ремне
Безотцовщину чёрную брату и мне.
И стихи мои, как погорельцы, грустны.
Лишь закрою глаза, и опять я — малец,
В неокрепшее темечко метит свинец.
И несёт почтальон на потёртом ремне
Безотцовщину чёрную брату и мне.
2
Никогда не забуду, как во время войны
Из картошки из мёрзлой
мать пекла деруны.
Деруны на олифе — и сластят, и горчат,
Но и этому рады я и старший мой брат.
Мы сидим в одеялах — за окошком мороз.
Письмоносец соседке «Смертью храбрых…»
принёс.
И она прибежала к нам — белее стены.
Мать её утешает…
И горят деруны.
Из картошки из мёрзлой
мать пекла деруны.
Деруны на олифе — и сластят, и горчат,
Но и этому рады я и старший мой брат.
Мы сидим в одеялах — за окошком мороз.
Письмоносец соседке «Смертью храбрых…»
принёс.
И она прибежала к нам — белее стены.
Мать её утешает…
И горят деруны.
3
Война прошла! Прошла война,
Но барабанным перепонкам
Казалась странной тишина —
Обманчивой, чрезмерно полной.
На кровью политых полях
Уже пшеницу убирали,
Но всё ещё в госпиталях
Солдаты наши умирали.
Но барабанным перепонкам
Казалась странной тишина —
Обманчивой, чрезмерно полной.
На кровью политых полях
Уже пшеницу убирали,
Но всё ещё в госпиталях
Солдаты наши умирали.
Избушка на Старом Чуртане
Избушка на Старом Чуртане —
Давно её в городе нет,
Но свет её алой герани
Струится, не ведая лет.
Избушка на Старом Чуртане.
Я помню, хоть был ещё мал, —
Ах, как хорошо на баяне
Хозяин избушки играл!
Ах, как хорошо на баяне
Хозяин избушки играл.
Народ собирался заране —
Получше места выбирал.
Задаром, не ради наживы
Играл он с утра дотемна. —
А ну-ка «Землянку», служивый!
Давай-ка про реки вина!
Устроится он у порога,
Отложит свои костыли:
«Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали…»
Давно её в городе нет,
Но свет её алой герани
Струится, не ведая лет.
Избушка на Старом Чуртане.
Я помню, хоть был ещё мал, —
Ах, как хорошо на баяне
Хозяин избушки играл!
Ах, как хорошо на баяне
Хозяин избушки играл.
Народ собирался заране —
Получше места выбирал.
Задаром, не ради наживы
Играл он с утра дотемна. —
А ну-ка «Землянку», служивый!
Давай-ка про реки вина!
Устроится он у порога,
Отложит свои костыли:
«Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали…»
Натурщица
1
Вообразите пасмурный подвал,
Где женщина, протягивая руки,
Развешивает мокрое бельё —
Как будто к справедливости взывая.
Вообразите женское лицо,
Когда от чьих-то пыльных гимнастёрок
Томительно и дымчато пахнёт
Тем мужиком, который не вернётся.
Вообразите замки и мосты,
Что угольком из утюга рисует
Мальчишка конопатый в уголке —
Сын прачки и убитого солдата.
Где женщина, протягивая руки,
Развешивает мокрое бельё —
Как будто к справедливости взывая.
Вообразите женское лицо,
Когда от чьих-то пыльных гимнастёрок
Томительно и дымчато пахнёт
Тем мужиком, который не вернётся.
Вообразите замки и мосты,
Что угольком из утюга рисует
Мальчишка конопатый в уголке —
Сын прачки и убитого солдата.
2
Кому теперь до моды? Никому.
Лишь дедушка-художник без сорочки
Не может белоснежной обойтись —
Крахмаль ему в неделю раз манжеты!
Лишь дедушка-художник без сорочки
Не может белоснежной обойтись —
Крахмаль ему в неделю раз манжеты!
3
В сторонку отодвинувши кармин
Сиену, кобальт и другие краски,
Художник мажет маргарин на хлеб,
Но не ножом, чудак, а мастихином
И угощает мальчика.
А тот не может есть,
А тот глядит на стены:
Там в красной тьме качаются дома,
И гибнут люди в тогах и туниках;
Там Демона вселенская тоска,
И серые цветы фата-морганы,
И женщины, и женщины кругом —
С ребёнком, с лютней, с веером, с клюкою.
Ах да, — художник говорит, — забыл
Ещё тебе сказать я про натурщиц:
Искусство плачет, как дитя,
И грудь ему даёт натурщица, как матерь.
Ах, где теперь натурщицы мои?
Одни эвакуировались сразу,
Другие в санитарках на войне,
А третьи здесь, но страшно похудели.
Сиену, кобальт и другие краски,
Художник мажет маргарин на хлеб,
Но не ножом, чудак, а мастихином
И угощает мальчика.
А тот не может есть,
А тот глядит на стены:
Там в красной тьме качаются дома,
И гибнут люди в тогах и туниках;
Там Демона вселенская тоска,
И серые цветы фата-морганы,
И женщины, и женщины кругом —
С ребёнком, с лютней, с веером, с клюкою.
Ах да, — художник говорит, — забыл
Ещё тебе сказать я про натурщиц:
Искусство плачет, как дитя,
И грудь ему даёт натурщица, как матерь.
Ах, где теперь натурщицы мои?
Одни эвакуировались сразу,
Другие в санитарках на войне,
А третьи здесь, но страшно похудели.
4
И стало лёгким пламенем лицо
И руки у мальчишки. А девчонка
В студёный стыд, дыханье затаив,
Как будто бы в невидимую речку вошла.
И было платьице у ног —
Как островок с цветами голубыми.
И не было подвала и войны,
А было рисование с натуры.
И руки у мальчишки. А девчонка
В студёный стыд, дыханье затаив,
Как будто бы в невидимую речку вошла.
И было платьице у ног —
Как островок с цветами голубыми.
И не было подвала и войны,
А было рисование с натуры.
***
Как жили женщины в бараке
У нас в посёлке горняков,
Как смело вмешивались в драки
Парней и взрослых мужиков,
Как тонко чистили картофель,
С трудом добыв у куркулей,
Как ворожили на крестовых
И на червовых королей,
Как грудь над люлькой обнажали
И тихо пели: ай, ду-ду…
Как утром шпильки ртом держали —
Всё это было на виду.
Да и фанера переборок
И коврик с парой лебедей
От их ночных скороговорок
Не обособили людей.
И нас, мальчишек, волны грусти
Неизъяснимой брали в плен.
И свет таинственных предчувствий
Всё шёл и шёл от смежных стен…
Мы убегали под берёзы —
ивой и мёртвою водой
Там представлялись их угрозы,
Их женский шёпот молодой.
У нас в посёлке горняков,
Как смело вмешивались в драки
Парней и взрослых мужиков,
Как тонко чистили картофель,
С трудом добыв у куркулей,
Как ворожили на крестовых
И на червовых королей,
Как грудь над люлькой обнажали
И тихо пели: ай, ду-ду…
Как утром шпильки ртом держали —
Всё это было на виду.
Да и фанера переборок
И коврик с парой лебедей
От их ночных скороговорок
Не обособили людей.
И нас, мальчишек, волны грусти
Неизъяснимой брали в плен.
И свет таинственных предчувствий
Всё шёл и шёл от смежных стен…
Мы убегали под берёзы —
ивой и мёртвою водой
Там представлялись их угрозы,
Их женский шёпот молодой.
Баба Оля
За окошком вечер зимний.
Сорок третий год.
И стучит машинка «Зингер» —
Баба Оля шьёт.
Шьёт соседке-продавщице
Платье кимоно.
За работу будет пища —
Хлеб или пшено.
Слабо греет керосинка —
Пальцы сводит хлад.
Но стучит машинка «Зингер» —
Внуки есть хотят!
Крест. Могильные былинки.
Тьма средь ясных дней.
Но стучит машинка «Зингер»
В памяти моей.
Сорок третий год.
И стучит машинка «Зингер» —
Баба Оля шьёт.
Шьёт соседке-продавщице
Платье кимоно.
За работу будет пища —
Хлеб или пшено.
Слабо греет керосинка —
Пальцы сводит хлад.
Но стучит машинка «Зингер» —
Внуки есть хотят!
Крест. Могильные былинки.
Тьма средь ясных дней.
Но стучит машинка «Зингер»
В памяти моей.
***
Лежит солдат на поле боя,
Пробита пулей голова.
И никого... Лишь вьюга воет,
Как ошалевшая вдова.
Пробита пулей голова.
И никого... Лишь вьюга воет,
Как ошалевшая вдова.
Тишина
Шёл дымок от гильз ещё покуда
Снег шипел. И вдруг — пришла она,
В дни войны, похожая на чудо,
Хрупкая такая тишина.
И совсем по-мирному нежданно
Зазвенел солдатский котелок,
И совсем нежданно на поляне
Кто-то ясно разглядел цветок.
Кто-то, улыбнувшийся устало,
Пожалел — и не сорвал цветка,
Будто, это тишина стояла
На зелёной ножке стебелька.
Снег шипел. И вдруг — пришла она,
В дни войны, похожая на чудо,
Хрупкая такая тишина.
И совсем по-мирному нежданно
Зазвенел солдатский котелок,
И совсем нежданно на поляне
Кто-то ясно разглядел цветок.
Кто-то, улыбнувшийся устало,
Пожалел — и не сорвал цветка,
Будто, это тишина стояла
На зелёной ножке стебелька.
***
Я помню: с тихою улыбкой Скрипач,
что на войне ослеп,
Водил смычком над тёмной скрипкой,
Как будто резал чёрный хлеб…
что на войне ослеп,
Водил смычком над тёмной скрипкой,
Как будто резал чёрный хлеб…
***
Смакуйте прелести,
Толкуйте о каждой складочке,
А мне Венеры мраморные культи
Напоминают о войне.
***
Убитым хочется дышать.
Я был убит однажды горем
И не забыл, как спазмы в горле
Дыханью начали мешать.
Лежат бойцы в земле глубоко,
И тяжело им ощущать
Утрату выдоха и вдоха.
Глоточек воздуха бы им
На все их роты, все их части.
Они бы плакали над ним,
Они бы умерли от счастья!
Толкуйте о каждой складочке,
А мне Венеры мраморные культи
Напоминают о войне.
***
Убитым хочется дышать.
Я был убит однажды горем
И не забыл, как спазмы в горле
Дыханью начали мешать.
Лежат бойцы в земле глубоко,
И тяжело им ощущать
Утрату выдоха и вдоха.
Глоточек воздуха бы им
На все их роты, все их части.
Они бы плакали над ним,
Они бы умерли от счастья!
***
Человек нёс хлеб — и пел.
И судачили старухи:
Дескать, вот, не утерпел,
Нализался медовухи.
А прохожий трезвым был,
Не шатался, шёл как надо.
Просто он не позабыл,
Какова была блокада,
Как на мизерный паёк
Жил, обманывая голод.
Пусть ликует, пусть поёт —
У него отличный голос!
Да и как не петь, когда
Хлеба каждому хватает,
Даже птицам иногда
Кое-что перепадает.
И судачили старухи:
Дескать, вот, не утерпел,
Нализался медовухи.
А прохожий трезвым был,
Не шатался, шёл как надо.
Просто он не позабыл,
Какова была блокада,
Как на мизерный паёк
Жил, обманывая голод.
Пусть ликует, пусть поёт —
У него отличный голос!
Да и как не петь, когда
Хлеба каждому хватает,
Даже птицам иногда
Кое-что перепадает.
***
Я вспомнил дряхлую старушку,
Как, вставши рано поутру,
Делила поровну краюшку
На всех, прижавши к животу.
И как за десять вёрст к часовне
Она, закончив все дела,
В галошах «Красный треугольник»
По снегу белому брела.
Как, вставши рано поутру,
Делила поровну краюшку
На всех, прижавши к животу.
И как за десять вёрст к часовне
Она, закончив все дела,
В галошах «Красный треугольник»
По снегу белому брела.
***
Так, не жена, а ждёт солдата,
Как настоящая жена.
Давным-давно он ей когда-то
Кивнул с улыбкой из окна.
Шумят газеты о Победе,
Идёт не первый мирный год,
А он не пишет и не едет —
Она напрасно слёзы льёт.
Его, наверное, убили,
А может, просто взяли в плен,
Или на нары посадили,
Как ненадёжный элемент.
Она всё ждёт, не спит ночами:
То брагу ставит на дрожжах,
То, обезумев от печали,
Повиснуть хочет на вожжах.
Как тошно ей! В горшок цветочный
Воткнула крестик из лучин.
И молится, и гнётся, точно
Там самый лучший из мужчин.
Как настоящая жена.
Давным-давно он ей когда-то
Кивнул с улыбкой из окна.
Шумят газеты о Победе,
Идёт не первый мирный год,
А он не пишет и не едет —
Она напрасно слёзы льёт.
Его, наверное, убили,
А может, просто взяли в плен,
Или на нары посадили,
Как ненадёжный элемент.
Она всё ждёт, не спит ночами:
То брагу ставит на дрожжах,
То, обезумев от печали,
Повиснуть хочет на вожжах.
Как тошно ей! В горшок цветочный
Воткнула крестик из лучин.
И молится, и гнётся, точно
Там самый лучший из мужчин.
***
Пусть тебя крысы и вши
Съели до косточек в детстве,
Ты осуждать не спеши
Жизнь свою, полную бедствий.
Тело твоё и душа
Мечутся в жалком союзе,
Но всё равно хороша
Жизнь без надежд и иллюзий.
Съели до косточек в детстве,
Ты осуждать не спеши
Жизнь свою, полную бедствий.
Тело твоё и душа
Мечутся в жалком союзе,
Но всё равно хороша
Жизнь без надежд и иллюзий.