Октябрь уж наступил. Теперь пора
заботиться о внутреннем уюте:
о потрошеной корюшке на блюде,
округлости манящего бедра,
тепле руки, скользящей по щеке,
и тонкости ажурной занавески,
о чайнике, начищенном до блеска,
но пуще — о приятном пустячке —
сказать «люблю» в небритость, уходя,
и засыпая — то же бросить слово,
укрыв свой дом от прошлого и злого
завесой из тумана и дождя.

У него привычка — падать,
чуть уснет — и сразу падать,
и поэтому его я
обязательно держу,
всю серьезность понимая,
что могу слететь сама я,
не ослабив, обнимая,
ни застежки крепежу.

И не то чтобы просили,
и не то чтоб много силы:
альпинистка, скалолазка —
это нет, не обо мне.
Не была в горах вообще я,
не тянула из расщелин,
но держу я крепко, если
он опять летит во сне.
Засыпает быстро первым
и, проваливаясь в бездну,
вздрогнет и задышит часто,
пленник полузабытья.
Я поглажу: «Что ты, что ты!»,
вздрогнув вместе с ним, конечно,
и в высокое предплечье
поцелую:
«Это я».

Приходит день —
и нечего о нем:
все сказано, все сыграно, все было.
Мерцает солнце ржавым фонарем,
и ты идешь с улыбкою дебила,
не различая улиц и домов,
плывешь какой-то рыбиной глазастой,
не напрягая тела, — все само
тебя несет, размазывая пастой
молочный свет по серым мостовым,
мешая с паром, если долгий выдох,
как — помнишь? — точно так гуляли вы,
себя за самых нежных в мире выдав,
за самых нужных, самых главных, сам...

Не отвлекайся, новый день приходит
и выпекает, словно круассан,
тебя несоответствием природе.
По городу мостов и вбитых свай,
в пыли, а может, в утреннем тумане
ползет — дзынь-дзынь — оранжевый трамвай,
позвякивая мелочью в кармане.

Приходит день,
ничуть не торопя
ступающих походкой азиатской.
Киоски отражают не тебя,
а манекен — красивый, но дурацкий,
закормленный пластмассовостью слов
под видом расписного каравая,
и, улыбаясь, встречных мужиков
ты мысленно от скуки раздеваешь:
ну, животы, ну, ниже — и чего?
Чего же в вас Господь вложил такого,

чтоб так любить,
до дрожи,
одного —
бессмысленно,
бездонно,
бестолково?..

Свечерело совсем. И по белой воде
заскользило каноэ. Июль был одет
в тихий шепот песка. Ускользала вода.
И луна села рядом на корточки ждать
то ль весла по реке, то ли рыбы-кита,
к тростниковому острову медленно так
кто-то плыл на каноэ, не зная беды,
и казалось: вся жизнь — Время белой воды.

Я голову сома не трону, ма,
брось ты в кастрюлю, не могу сама:
глаза сома кричат (что за нужда им!),
дрожит от сквозняка мясистый ус,
сквозь жабры проникает рыбья грусть.
Мой страх, конечно, глуп и осуждаем,

но мелко дрожь проходит животом—
во льду зениц мелькает золотом,
мол, рыба не сдалась, застыла сила.
В глазах сома — тоска по глубине!
Не дай же бог, чтоб кто-то так по мне —
невыносимо,
не произносимо!

В глазах сома — упрек и плеск плотвы,
и мысль: «Ну вот и вы… Зачем же вы?..
Ведь вашего не тронул никогда я».
А мы — в кастрюлю, мы его — в уху.
Не слушать же сомовью чепуху,
чутье укропным духом услаждая…

На пасеке нас ждал во все глаза
домишко с занавесками из ветра:
хоромы — целых три квадратных метра,
и на стекле застыла стрекоза.
Цеплялся вьюн за ивовый плетень —
как будто бы нечаянно.
Смеркалось.
А небо, как большое одеяло,
пришло укрыть неугомонный день,

и звездами сползало набекрень
на не-случайность нашего привала.

Входили в раж скрипучие сверчки,
и плакала вдали ночная птица,
я думала, что птице не годится
в такие ночи плакать от тоски.
И падал ковш на дно ведра, звеня;
твои ладони пахли медоносом —
на пасеке, под старым абрикосом,
за полем наливного ячменя.

И было счастье рыжим и курносым
за пазухой той ночью у меня...

Когда от дел и денег станет скучно,
и все достанет вдоль и поперек,
приедешь, городской и белобрючный,
в домишко обветшалый на денек.

И, в сенцах осторожно сев на лавку,
почешешь репу: сколько ж зим и лет
не вспоминал про худенькую бабку,
которой и в живых-то больше нет.

Войдешь, чуть тронешь печь, смахнешь тенеты,
задержишь долгий взгляд на образах.
И будто голос бабушки: «Ну что ты?
Пойдем ко мне на печку, залезай!
Замерз, небось, сынок?..»

И станет горько.
Хлебнешь из крынки стылую тоску.
Вечерняя зайдет и выйдет зорька,
не задержавшись, не попив чайку.

Так и заснешь, чуть совы станут тише,
чуть ставен скрип умолкнет на ветру.
И только чье-то гнездышко на крыше
тепло зашебуршится поутру.

Во мне бормочут города,

вздыхают парки,
их жители, как в рот еда,
заходят в арки.
Их рынки, с маслом и треской,
дождем разрежет
и смоет, пылью городской,
на побережье
меня, уставшую давить
котов и готов,
и будут чайками парить
мужчины в шортах,
ныряя клювами в волну,
волнуя бездну.
И я, как раньше, утону
в твоих небесных...

А города жуют еду
да пьют лекарства.
Я терпеливо жду и жду:
когда же, гадство,
во мне умолкнут города
и стоны чаек.
И вот тогда-то, вот тогда
и полегчает.

не бывает чуда
ятебяхочуда
это все откуда
вольнодумие
потому что полночь
потому что помню
потому что полно
полнолуние

мне в ладошку кактус
мой хороший, как ты
ночь легла как лапа
великанова
я тебе нужна ли
я тебе нежна ли
я тебе княжна ли
тараканова