По сусекам поскребу
памяти: авось найдется
светлое и дорогое —
от чего замрет душа.

Напрягаюсь — только детство
выплывает… Неужели
я потом еще полвека
прожил — нету и следа?

Что-то было же! Наверно.
Но, увы, не зацепилось
так, как солнечный воскресный
день и золотистый храм.

Бабушка за руку держит.
Батюшка на шею крестик
надевает:
— Ну, отныне
твой отец — Иисус Христос.

Я похвастаюсь, конечно,
Тольке — пусть не обзывает
безотцовщиной.
Его-то
батя — форменный алкаш.

Называют так в округе,
хоть дядь Гриша безобидный:
как напьется — распевает
про матроса-кочегара.

Он и сам пообгоревший:
танк под Курском подпалили,
ранен был, но жив остался…
И Толяна вон родил.

Медный крестик на минутку
дам дружку — пускай подержит:
может быть, мой новый папа
пожалеет и его.

А в распадке — голубица,
и на мари — голубица.
Собираю, загребаю
ягодки ладошками…
Это детство снится, снится…
Тяжелеют на ресницах,
щиплют веки нестерпимо
слезы, вновь непрошенные.

Неужели было это?
Щедро раздавало лето
пацанве послевоенной
все свои богатства
поровну — и не монеты,
а закаты, и рассветы,
и надежду, что однажды
папы возвратятся.

Когда-то это пространство
                     было покрыто бетоном.
Рядом с аэродромом
                     глазастые ромашки цвели.
Их летчики рвали
                     милым подругам и женам,
прижимая к груди,
                     полевые букеты несли.

Самолеты, наверное,
                     дай Бог, далеко улетели,
их не распилили,
                     не увезли металлоломом в Китай.
Вдруг не стало врагов,
                     не осталось объектов и целей,
куда надо стрелять
                     и смертоносные бомбы метать.

В одночасье исчезли
                     и многотонные серые плиты —
утащили охотники
                     поживиться ничейным добром.
Но что больше всего удивляет —
                     ромашек на поле не видно,
бурьян непролазный
                     и ржавый репейник кругом.

В городке тишина зловещая.
                    с пустыми глазницами.
Прохожие редкие
                    приветственно не кивают.
И беспризорные псины
                       на единственной Ленинской улице,
словно виновные в чем-то,
                       хвостами виляя, не лают.

А в заплеванной чайной
                       завсегда до краев наливают…

Соседу известно доподлинно,
что мирный атом — вранье,
поскольку любимая Родина
в Чернобыль послала его.
Теперь он кровью отхаркивает
почти уж тридцать лет,
а в общем, веселый характером,
гутарит, мол, смерти-то нет:
врачи обещали, но, видимо,
Бог по-иному решил,
не хочет Он, чтоб небожителем
раб облученный был —
еще заразит ненароком
ангелов, и, может быть,
тогда, как героям убогим,
гробовые им станут платить…

А это стране накладно.

Когда поймешь, что ты живешь
не потому, что звезды
благоволят, то в храм придешь
не рано и не поздно.
Ну а пока дыши, глотай
настой цветов весенних,
пьянящих трав и правду знай:
едва ли среди первых
ты в этой толчее людской
и все же не последний —
прими смиренье и покой.
А в храме на коленях
ты будешь Господа просить,
чтоб жизнь продлил хотя бы
на миг, в слезах благодарить
за милость стоном слабым,
молитвенным…
Когда поймешь?..

Не рука пером водила,
Не слова слагались в строки...

Птица в роще говорила,
Лист светился на пороге,
Одинокий, ветром сбитый
С поредевшего куста
Медно-бронзовой ракиты;
Озарялась темнота
Вспышками далеких молний;
Звезды падали, шурша...

А еще — до боли помню —
Торкалась в груди душа.