«Только в ЛГ», с гордостью сообщает «Литературная газета» (№ 20) и дает стихотворение Евгения Евтушенко «Памяти Артёма Анфиногенова».
Не представляю сегодняшнего читателя у Евтушенко. Но дело даже не в том, что стихи ужасные. Ну вот, первая строчка: «Артём Захарыч, вы военный летчик»…
Что тут слышится? — Товарищ Сталин, вы большой ученый.
«Памяти Артёма Анфиногенова» — пародия…
«Беда, что многих именитых печатают за фамилию и заслуги, а не за качественную поэзию», — справедливо написал мне пародист Евгений Минин.

Горького могло растрогать до слез и произведение очевидно невысокого качества, вспоминают современники. Но мне до этого нет никакого дела, когда я встречаю у него удивительно точные, тонкие замечания. Точные, тонкие — и простые. Без мудрствований. Без филологии.
Вот пример. В споре о Бунине (передает Всеволод Рождественский):
«Бунин вовсе не холодный писатель. Он весь как натянутая струна, и его сдержанность — показатель большой внутренней силы. Бунин жесток и крепок».

Из дневника Эдмона и Жюля Гонкуров:
«Есть множество определений прекрасного в искусстве. Что же это? Прекрасное есть то, что отталкивает непросвещенный взгляд. Прекрасное есть то, что моя любовница и моя служанка инстинктивно считает отвратительным».
Мне всегда «везло» с этим… Вспоминаю тех, с кем связывали меня близкие отношения. Увы, именно о них и сказали Гонкуры.
Ну прямо как в гороскопах: Львам свойственно выбирать себе милых простушек!

Анна Баркова — человек трагической судьбы. Трижды отбывала срок в лагерях. В 1990-е стали печатать стихи из ее наследия. Вышли книги… Читаю ее дневники… и вот замечательная запись. Не хочу ее комментировать, хоть и просятся на язык бесчисленные примеры. Высказалась — и все! А высказалась замечательно:
«Можно бездарно делать все, и можно талантливо ничего не делать».

Был такой, неведомый мне, народный поэт Дагестана Абуталиб Гафуров. Из записей Расула Гамзатова:
«Одного человека освободили от должности. Вскоре Абуталиб встретил его на свадьбе. “Освобожденный”, который раньше держался очень важно, целый день пел, танцевал, балагурил. Абуталиб сказал:
— Какой хороший человек пропадал столько времени».
Добавлять нечего: законченная миниатюра. Но отзвук остается, и я все же выражу его словами.
Этот «освобожденный» и не был человеком, он был — должностью. Винтиком в социальной, государственной машине. Таким же винтиком, как его подчиненные и вышестоящие. Важность не ему была нужна — его представлению о должности. А он и стал должностью.
В сущности, психология руководителя часто бывает сродни психологии уборщицы. Кто самый большой начальник в учреждении? в буфете? на вокзале? Уборщица.
Истинным руководителем может быть только внутренне свободный, творческий человек. Все остальные — винтики.

Дед Аркадий рассказывал (передаю без редакции):
«Немцы у нас жили… Нет, вели себя нормально. Ко мне каждый вечер в комнатку приходил лейтенантик, такой худющий, показывал семейные фотографии. По-русски почти не умел, только плакал и тыкал себя в грудь: «Я — итальяно! Итальяно!»
Офицер еще был. В нашем дворе росла алыча, и он всегда подходил к матери и спрашивал разрешения: можно собрать? Упаковывал в коробку и посылал на родину. Сам никогда не рвал.
Когда немцы стали отступать, по улице, где был магазин, во всю мочь неслись их машины, грузовики… Мы с матерью пошли за продуктами, взяли санки. Обратно переходили дорогу, и мать задела машина. Я поднял ее, положил на санки, она стонет. Привожу домой, а в дверях этот лейтенант: что случилось? Я рассказываю. Он спрашивает: «И что, водитель не остановился? — и, знаешь, с таким сомнением сказал: — Наш так не мог». Взял мать на руки, положил ее на кровать…»
Было и такое.

«Мы живем в такое время, когда многие люди не защищены и нуждаются в помощи, в доброте, — как всегда толково, в точку, пишет Ольга Славникова в предисловии к своей книге “Вальс с чудовищем”. — Но и здесь работает закон сохранения энергии: получивший помощь дает ответный свет, если, конечно, он живой. Но бывают “черные дыры”. Не потому ли не срабатывает добро, что, поглощенное такой дырой, оно уже и не добро вовсе?»
Все верно. Но на этом обобщении Славникова и останавливается. А я с этого только начинаю.
Да, «черные дыры» — почти на каждом шагу. Но от дающего не убывает. Дающий (и отдающий) свет — человек счастливый, человек, который всегда в форме. Точно сказано — «живой»! Добро, поглощаемое «черной дырой», уже не добро? Но какой тут, по большому счету, урон для дающего? Это «черная дыра» знать не хочет о законе сохранения энергии, это она нарушает космический закон.
А у дающего, кстати, все с энергией в порядке. Он ничего не нарушает. Впрочем, до рассказа «Базилевс» я еще не дошел, он в конце книги, — именно его имела в виду Славникова. Посмотрю, в чем там дело…

Максимилиан Волошин в эссе «Судьба Толстого» философски мудро говорит о том, как нужно относиться к смерти почитаемых нами современников. То есть о тех, которые на самом деле не умирают, а действуют в нас, гораздо более живые, чем нас наяву окружающие.
«Для тех, кто знал Толстого через слово, смерть не может являться утратой. Он остается им таким же живым и близким, как и при жизни. Даже больше: смерть художника не только не лишает нас чего-нибудь, она обогащает, давая фигуре человека тот последний, окончательный удар резца, который завершает лик и придает ему трагическое единство. <…>
Когда мы читаем патетические строки кого-нибудь из живущих поэтов, как часто тот факт, что поэт еще жив, лишает его слова убедительности. Читатель хочет трагического единства в жизни и творчестве. А его он постигает только после смерти художника».

Спрашиваю у моей хорошей знакомой, начальницы частного букинистического магазина: «А почему вы пишете на книгах такие странные цены: 42 рубля, 63, 77? Откуда эти двойки, тройки?»
Охотно объясняет: «Конечно, я могу написать: 40, 60 и 75 рублей. Но мы любим наших покупателей и хотим делать им приятное. Вот возьмет человек четыре, пять и больше книг, мы суммируем их стоимость, а эти “копейки” сбрасываем. То есть получается скидка. И ему приятно, и нам!»

«Один?» — спрашивают водители маршруток, когда вошедший протягивает купюру, которая как минимум вдвое превышает стоимость проезда. То есть — за себя или еще за кого-то?
Новочеркасск — все же город провинциальный, в маршрутках, сколько ни езжу, всегда просторно. И вот водитель тормозит у остановки, на которой — единственный человек, паренек лет 16-ти. Парень протягивает купюру. «Один?» — уточняет водитель. «Ну я же один вошел», — удивляется пассажир.
Никто и не улыбнулся. Кроме меня.

Концовка рассказа «Житейское дело» тонкая, она мне очень, очень психологически понятна… Иногда открываю эту книгу — Андрей Платонов, «Иван Великий» (рассказы о войне), издательство «Советский писатель», 2000, — перечитываю:
«…в окошко Евдокии Гавриловны постучал прохожий человек <…> Хозяйке было некогда обернуться к окошку: она мыла над тазом голову мальчика <…>
Прохожий больше не постучал. Он прильнул к оконному стеклу и всматривался внутрь сумеречной избы; он увидел, что делает Евдокия Гавриловна, он увидел, как под ее руками проясняется бледное, прекрасное лицо его сына.
Гвоздарев давно хотел счастья <…>, и счастье его оказалось посильным житейским делом. Всего десять шагов да открытая дверь служила ему помехой к счастью, и он побоялся их пройти. Он сел на завалинку и закурил; пусть и для радости будет отсрочка, так оно для человека надежней».

Водитель врубил радио. Запела Пугачева: «Ледяной горою айсберг из тумана вырастает…»
— А что такое айсберг? — спрашивает ребенок.
Мама задумывается, и как человек, только что осознавший, насколько эта сотни раз слышанная фраза глупа, с легким удивлением отвечает:
— Ледяная гора…

С раннего утра и почти целый день лил дождь: утихал, снова усиливался… Принес острую прохладу. Листва на деревьях обмякшая, растрепанная, бесприютная… Осень пришла как будто невесело, чуждо, незванно.
Как будто — да не так! Однажды, несколько лет назад, я ехал из Вологды в Тотьму — стояла такая же погода, и я был этим недоволен. Смотрел в окно, почитывал Рубцова, и вдруг:

Тоской и д р у ж б о й! Все стало на свои места. Я понял, что «чуждость» и «неприветливость» такой осени — выдумка, обман чувств, что она на самом деле — м о я, она мирно вплетается в мою жизнь, ждет от меня понимания, ответной дружбы, и если грусти, то — просветленной. То есть такая осень — тоже счастье.
«Мир — это твое представление о нем», долдонят психологи; слава богу, я не читал этих всезнаек, а был с поэзией, которая всегда и настраивала меня на мудрую, гармоническую волну. Прекрасный пример — Зинаида Миркина: