Весна, неприличная женщина,
пришла, и смеется, и шепчет,
зеленую томную шею
склонив, наслаждается шелестом,
движением и копошеньем,
сквозь тело струятся и множатся
потоки, вода прибывает —
макушка затоплена, сваи
пробиты травой — как положено
жизнь больше и все покрывает.

Снегозаписывающее устройство вышло на улицу с бабушкой Таней,
прыгает, лает на белых пушистых, спящих по воздуху в диком блаженстве,
ходит такое по брани сезонов в курточке радостное с капюшоном,
вот и живет по дороге от к дому, в котором свернулись дороги.
Голос! Нагиев деревьяв гав серы, кожа вся в цыпочках новой прохлады,
утро заходит дыханием справа, глазом вращая, незрячим гав оком.
Бабушка Таня с холщовою сумкой, с розовой кромкой ночнушки торчащей
Из-под пальто наблюдает за снегом и за собакой, и снова за снегом.
В сумке размоченный хлеб и немного старой крупы, десять метров до люка,
голуби, головы свесив и клювы, смотрят на снег и опять на собаку.

Никчемность, потерянность, брошенность, странность,
такая вот ранняя страшная старость,
предчувствие осени и пауков.
Ведет от избытка в лесу кислорода,
да нет, ничего, я жива и здорова
и бегаю бодро в трико.
Тениста и вот под глазами и дома
я тенью за тенью носато ведома,
грустна и в слезах за окном.
За осенью тянешься за занавеской
и с блеском наводишь весь фокус на резкость
листвы, оставаясь пятном.
Вот видишь, чудесно, чудесно исчезла
из мира, из дома, из дряхлого кресла,
из памяти и — вуаля! —
бегу по тропинке, чужая на ощупь,
еще незначительней, толще и проще,
чем я, только больше не я.

Тело мое, состоящее из стрекоз,
вспыхивает и гаснет тебе навстречу,
трепет и свет все праздничнее и крепче,
медленнее поднимаются в полный рост.

Не прикасайся — все это улетит
в сонную синеву и оставит тяжесть
бедного остова, грусть, ощущенье кражи,
старость и смерть, и всякий такой утиль.

Эту музейную редкость — прикосновенье
и фотовспышка испортят и повредят.
Можно использовать только печальный взгляд,
долгий и откровенный.

Неочевидный, спрятанный в ответах
листвы, всей мордой лезущей в раствор
дверной, вопрос — простой, как воровство:
зачем все это?

Смиренный мусор позабытых дней,
"прожить все дни…" — уже не удалось же
(придешь домой — дневник на стол положишь
ко Мне!).

Вот тоненькая рваная тетрадь,
залитая какой-то темной дрянью.
Любой другой, дотронувшись, отпрянет,
не станет брать…

Там ничего такого, ничего,
что важно для других или прикольно.
Не открывай — мне снова будет больно
живой.

ласкательным лучом по зеркалам
расчерчивая план захвата спящих
воскресный день — чуть тронутый пьянящий
растет под домом спит из-за угла
сосновый хвост и кто-то пишет фугу
по памяти и все еще во сне
поэтому так глуховато мне
так на ухо улыбчиво и туго
у фуги нет ни роста ни лица
она — летучий призрак кентервиля
а может быть отца и брата Вилли
а может быть ни брата ни отца
бормочется как два часа назад
где все еще вчера и можно встретить
себя в окне в потустороннем детстве
и с двух сторон смотреть себе в глаза

Памяти
— здесь нет никаких предметов лишь имена
— здравствуй Диана скажет она
— здравствуй Нина и обретет в руке
имя розы (золотом на корешке)
здесь нет никакого света но темноты
тоже не видно — только выходишь ты
словно из-под воды проступает ворс
водорослей — на мертвой латыни "морс"

что-то другое
а тот кто сказал "не пей"
просто не знал детей

Сорок восьмое ноября. Слякоть
в полях, лесах, головах сочинителей…
Видишь, прямое высказывание — невозможно,
но и необязательно. Куда позволительней плакать,
размазываясь по скользкому и седому.
И по ком тут звонит телефон?
Он звонит по себе. У него вдруг сработал будильник,
я, допустим, проснулась. Но нет, я не выйду из дома.
Зрелый способ прожить этот день —
это слишком убого. Лучше спать и не слышать,
как время выходит курить на балкон,
а потом его нету нигде.

//