В июльскую полночь из черных болот
Навстречу звезде император встает,
Встает император навстречу звезде,
Течет кислота по седой бороде,
Обуглена кожа, разрублена грудь,
Вот он собирается в тягостный путь
И, перекрестившись, шагает на юг,
Где блещет огнями Екатеринбург,
Где залил кварталы неоновый свет,
Идет, оставляя светящийся след,
По улицам, паркам, пустым площадям,
Идет по мостам и трамвайным путям,
Невидим для всех, сапогами стучит,
Гламурная барышня в баре кричит,
Вибрируют гулко авто и дома,
Их сигнализации сходят с ума,
Выходит на площадь, где звонкий гранит,
Где мэрия шпиль устремила в зенит,
И молча встают у него за спиной
Четыре царевны и сын молодой,
Из шахт и оврагов, из ветхих могил
Встают, кто когда-то над ними ходил:
Встают рудознатцы, дворовая чернь,
Крестьяне, попы из глухих деревень,
Встают заводские и их детвора,
Уланы, урядники, офицера,
Казненными полнится город людьми:
Забитыми насмерть в подвалах плетьми,
Расстрелянными казаками, ЧК,
Ревкомом, карателями Колчака;
Выходят из тьмы на безмолвный парад,
Встают за спиной императора, взгляд
Неистовых глаз устремляя туда,
Где пятиконечная светит звезда,
Играют рубиновым блеском лучи,
Кричат на деревьях ночные грачи,
Алея, колышется небо слегка,
Над шпилем плывут облака, облака
И долго глядят, и сверкает звезда,
И время стоит, как в стакане вода,
А после уходят в жемчужную тьму,
Торфяники чахнут в тифозном дыму,
Дома заливает молочный рассвет,
Антенны по небу штампуют офсет,
Доносится первый трамвайный звонок,
И в воздухе тает терновый венок.

Если будешь спускаться в Аид, не забудь дать Харону на чай,
Чтобы в сточной воде, паразит, сдуру не утопил невзначай,
Протяни ему пару монет, и пускай себе щерит хайло.
Помни! здесь просветления нет тем, кто в Стикс опускает весло.

Поспеши! не замочишь ноги и очнешься на том берегу.
Поплывут, расширяясь, круги в воспаленном усталом мозгу.
Нестерпимою нотою альт тянет душу, как будто щипцы,

И горячий дымится асфальт, и хрустят под ногою шприцы.
Возникает из дымки бульвар и деревьев обугленный строй.
В небе катится огненный шар, в горле катится говор сухой.
Вот навстречу шарашится тень в терракотовом рваном плаще.
Он не знает, какой нынче день, он не знает, что умер вообще.

Вот по рельсам стрекочет трамвай, заворачивая на кольцо.
Он привез в этот гибельный край сонм бесплотных людей, мертвецов.
Они силятся втиснуться в щель, над которой висит: «Гастроном»,
Где небритый бродяга вотще поднимает стакан, невесом.

Мимо окон пройдешь, чуть дыша, тех, где все совершилось уже,
Тех, где в тысячный раз не спеша ублажают истлевших мужей,
Тех, где мертвый отец, горячась, избивает бесплотную дочь,
Тех, где плачут младенцы, дичась матерей своих, серых, как ночь.

Для кого же, певец и пижон, сладкозвучные струны терзать?
Чьих усопших в безвестности жен собираешься очаровать?
Далеко-далеко, как во сне, ты бредешь по пустым площадям,
И судьба твоя, смерти верней, ковыляет с клюкой по пятам.

Раздвигается серый проспект. Пробегает издохший барбос.
И плывет в серебре силуэт в длинном платье, любимый до слез,
И плывет силуэт в серебре, и застыла деревьев гряда,
Возвращайся! на школьном дворе мы с тобой навсегда, навсегда.

Мы с тобой! И сочится листва светом солнца, что аквамарин.
Протяни мне, краснея едва, снова тот золотой апельсин,
Погоди! это просто гроза, по щеке побежала слеза...
Сколько счастья в закрытых глазах,
Сколько боли в открытых глазах!

Вот она уплывает, постой, вот она превращается в прах,
Унося поцелуй золотой в безвременье на черных губах.
А тебе перекрыты пути, возвращайся к тревогам земли.
А что можешь подружку спасти — это, братец, тебя провели.

О, сколь невзрачен мой вид — мне вослед даже не оглянулись.
Я ухожу в лабиринт переулков, проспектов и улиц.
Сколько веков он стоит — столько трупов под каждым аршином.
Даже могучий гранит здесь покрылся лишаем паршивым.
Даже во мгле фонари тусклый свет поглощают обратно.
Эхо шагов моих ритм увеличивает троекратно.
Времени гулкий прибой накатил и звучит повсеместно.
Так что, богиня, воспой… что-нибудь, но не очень помпезно:
Как, например, он следит мой маршрут из своей подворотни,
Как в его взгляде горит тусклый огнь пожирателя плоти,
Над головою быка мощно вздыбилась толстая шея,
Нервно трясется рука, под спортивным костюмом потея.
Гнев, богиня, воспой обнаглевшего с... сына.
Вот я заброшен судьбой в те края, где, возможно, и сгину.
Я поднимаю лицо в темноту замолчавшей вселенной,
И, позабыв обо всем, я реку многословно и гневно:
«Ты, что вечно стоит в темноте за моею спиною,
Ты, что вечно глядит мне в затылок порою ночною,
Пугало беглых рабов, самодуров миносских потомок,
Древних наследник богов и жестоких хранитель законов!
Я тебя встречу, урод, когда срок моей выйдет охоты,
И насажу на перо самодельной тюремной работы,
И подниму за рога твою голову... Дальше не знаю.
Кстати, посмотрим тогда, сколь крепка твоя нить, дорогая».
Выслушав бранную речь, то ль Афина с Олимпа слетела,
Вроде бы предостеречь... в общем, чудится женщина в белом,
Да из окна заорет: «Позовите милицию, что ли!
Вечно здесь спать не дает не один, так другой алкоголик!»

Когда ты покинешь родные места,
Где жил и боролся, любил и устал,
Где все изучил, как родную ладонь,
Где катит в депо предпоследний вагон;
Когда крылья времени сделают взмах
И мир повседневный сметут на глазах,
Тогда ты проснешься, очнешься от сна
В кафе, где шумит под верандой волна.

Там звонко поет золотой саксофон
И плачет в полуночном зале ночном,
Луна холодна и огромна, как смерть,
Вдали заливается девичий смех;
Тогда ты увидишь из пыльных зеркал
Тот взгляд безмятежный, который искал:
Седой клок волос теребя, теребя,
Бродяга с улыбкой глядит на тебя.

И спустится птица к нему на плечо,
На миг отзовется в груди горячо
Птенцом, что из клетки на волю пустил,
Когда босиком по дворам ты ходил;
Когда крылья времени сделают взмах,
Тот взгляд безмятежный мелькнет в зеркалах,
И дым сигарет поплывет, словно сон,
И вдруг запоет золотой саксофон.

Холодным, сонным Екатеринбургом
Я шел в библиотеку терпким утром,
Романтик, а не сноб, в начале марта
Я погружался в Гоббса и Декарта,
И думал я: плевать! Большое дело,
Что эта девка дать не захотела
И назвала меня, я помню, впрочем,
Сие лишь трепотня, креплюсь и очень
Стремлюсь узнать у них, мужей английских,
Происхожденье и структуру мысли,
Сознание и чувства — где тут корень
И в чем секрет искусства; я спокоен,
Как танк, в душе моей темно и гулко,
Мой взгляд находит цель в конце проулка,
Я покупаю водку у таксиста,
Пью на ходу — и вот уже лучится
Над крышей солнце, как слепая птица,
И блик его в глазах моих двоится,
Топочут дети в класс, гася зевоту,
Трудящиеся массы — на работу,
Давлюсь, но пью, как пил, и все мне мало,
Я все-таки любил ее, пожалуй,
И вот — храню в душе, удвоив возраст,
Не милый мне уже, но все же образ,
Превыше пирамид и крепче меди
Шикарный монолит моих трагедий.

У меня в глазах, а также в сердце осень.
Даже камень вроде не в кого мне бросить
(Восставши из праха, вернешься во прах).
Я любил смотреть с горы скалистой в реку
И лететь навстречу радостному ветру
(Со словом сырым на иссохших губах).
Я не помню, с кем любил я целоваться
В этом сквере, когда было мне шестнадцать.
(Зачем ты забыл, что увидел во сне?)
В яростные очи долгого заката
Все равно — смотреть сейчас или когда-то
(Ты вспомнишь об этом при полной луне).