Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

К семидесятилетию Великой Победы



Владислав ФЕДОТОВ



В ПЛЕНУ



Рассказ


Война закончилась недавно; разрушенные дома и снующие по улицам самодельные коляски на подшипниках с безногими инвалидами горько напоминали о ней.
Отец Вовки Климова уходил на фронт, когда сыну едва минуло три года. Теперь Вовка готовился пойти в первый класс — по слогам читал толстый букварь. Учиться Вовка решил на одни пятерки, и когда папка вернется с войны, вот удивится, как он вырос и даже умеет читать. А папка все не возвращался.
— Клим, пойдем в ножички играть, — предложил Сережка по кличке Спичка, — и Зеленый с нами пойдет. Пойдешь, Зеленый? — спросил он у пятилетнего пацана, выходившего из парадной и державшего в руке кусок хлеба, намазанный маргарином и слегка припорошенный сахарным песком. — Пойду, — обрадовался Зеленый, надкусывая хлеб и одновременно втягивая носом то, что постоянно выползало на нижнюю губу, за что и получил свою кличку.
Ребята направились на задний двор. Почему его называли задним — непонятно. Возможно, потому что он находился с тыльной стороны дома, где начинались дровяные сараи. Там была мягкая земля без камней и стекол, не то что в сквере напротив разрушенного дома. Нож входил в землю, как в масло. Самое то, для игры в ножички.
Серега раскрыл перочинный нож и, стоя на одном месте, как циркулем, прочертил большой круг. Потом разделил его на три не совсем равных части. Хозяин ножа начал игру первым. Он втыкал его в землю Зеленого, бросая сначала с ладони, а потом по очереди со всех пальцев и даже с локтя, отрезая по куску территории до тех пор, пока нож не упал плашмя после неудачного кульбита в воздухе. Земельный надел Зеленого был уничтожен: остался совсем маленький кусочек, на котором нельзя было устоять на одной ноге. Зеленый из игры выбыл.
Вовка Климов дважды воткнул нож в обширный Серегин надел, но на третий раз нож плюхнулся боком. Серега принялся нещадно кромсать Вовкину землю, и скоро игра закончилась.
Зеленый ныл, уговаривая Серегу поиграть во что-нибудь еще, но тот не захотел. Ему было не интересно с малышней. Он считал себя взрослым. Если бы не война, то пошел бы в шестой класс, а так только в третий. Он уже втихаря от матери покуривал.
За сараями лежали недавно привезенные березовые и осиновые бревна. Серега достал припрятанную в дровах пачку "Звездочки" и предложил Вовке, выбив оттуда щелчком тонкую папироску.
— Закуривай, солдат!
Вовка неожиданно для него протянул руку за папиросой.
— Сопливый еще. Мамка учует — получишь по жопе, — Серега отдернул пачку в сторону.
— Моя мамка не дерется. Сам бы не получил, — огрызнулся Вовка.
— Молчи, шкет, щелбана получишь! — пригрозил Серега, складывая большой и средний палец в пружинистое кольцо.
Он закурил свою вонючую папиросу и выпустил Вовке в лицо струю дыма. — Клим, а где твой батя? Ты говорил, что он вернется, как только кончится война. Три месяца прошло... Может, его шпокнули на фронте, а?
От обидных слов Сереги у Вовки навернулись слезы на глаза.
— Гад ты, Серый! Тебя надо шпокнуть, — прокричал он ему, убегая к своей парадной.
Серега не побежал за ним.
— Без вести пропавшие не возвращаются, дурачок.
Дверь парадной хлопнула за Вовкиной спиной. Он медленно поднимался на третий этаж и все время повторял:
— Мой папка вернется, вот увидишь, он вернется…

Цыганка Мара с тремя чумазыми цыганятами ходила по дворам и гадала. Время было голодное. Люди жалели ее и подавали кто что мог. Вовкина мать, Татьяна, позвала Мару, чтобы отдать ей детскую одежку, из которой сын уже вырос. Когда Вовка переступил порог комнаты, то увидел, как цыганята играли на полу его деревянной машинкой, а мать с Марой сидели за столом. Цыганка ловко тасовала пухлую колоду карт, бросая взгляды на Татьяну, лицо которой выражало тревогу и одновременно нетерпение: что же ей скажут карты. Карты веером вылетали из потрепанной колоды и по трое ложились на стол.
— Жив твой муж, точно тебе говорю. Вот видишь, бубновый король и шестерка трефовая выпали вместе.
— Жив, значит… а как же извещение, что без вести пропал? — не очень-то поверила гадалке Татьяна.
— Какое извещение? Ты слушай, что карты говорят. Это моей бабушки колода. Дальняя дорога ему предстоит, какие-то хлопоты, — она выбросила на стол еще три карты. — Ждет его казенный дом.
— Тюрьма, что ли? — побледнела Татьяна.
— Может, тюрьма, или больница, или еще какой-то казенный дом, это я тебе не скажу. — Она быстро собрала раскиданные карты, перемешала их и снова разбросала, но уже парами.
— Чем сердце твое успокоится? Горе его, как твое, на долгие годы, но дождешься ты мужа своего через многие трудности. Ждут его хлопоты приятные и дорога к дому. А две последние карты — король и дама — встретились. Будете вы вместе в любви и достатке. И прибавление в семье будет. Только жди, красивая. Мои карты не врут. — Спасибо тебе, Мара, — Вовка видел, как мать украдкой вытирала радостные слезы, собирая и перевязывая шпагатом Вовкину старую одежду. — Жив, значит.

"Опель-капитан" с трудом выбирался из полуразрушенного английской авиацией городка на севере Германии. Гюнтер поглаживал небритую дней пять рыжую щетину, слышал под рукой глуховатый треск и мечтал о теплой ванне и о спокойном сне в мягкой постели. Запах нечистого тела, исходящий от его шофера, был неприятен до тошноты. Но и от него, наверно, пахло не лучше. В последний месяц было не до бани. Немецкие войска отступали, и только в Померании остановились, оказывая ожесточенное сопротивление русским. Отступать было некуда: позади свинцовые воды Балтики. Спасибо адмиралу Денницу: он спас остатки немецких частей, вывез на кораблях в Любек и Висмар.
В порту Любека творился настоящий бедлам: с самоходных барж съезжали туши грязно-зеленых танков, на конной тяге спускали гаубицы и зенитки. У соседнего причала солдаты, не слушая команды офицеров, спешили покинуть пришвартовавшийся корабль, устраивая давку на узком трапе. Гюнтер понимал, что война проиграна — надо спасаться. Он дезертировал, прихватив служебную машину. В его ближайший план входило: вывезти Эльзу и детей, скрыться на ферме у отца и надеяться, что город займут не русские, а англичане или американцы.

Футмейстер1 обер-лейтенант Гюнтер Штайнагель и его шофер Павел Климов, в служебной книжке, которую он выхлопотал для своего шофера, — Пауль Климке, пробирались в родной город Гюнтера — Гамбург. До города оставалось не больше тридцати километров.
По шоссе навстречу двигалась нестройная колонна гитлерюгенд в длиннополых шинелях с подвязанными к поясу флягами. Гюнтер подумал, что эти нелепо болтающиеся фляги многим уже не пригодятся: едва ли эти юнцы все доберутся до передовой, откуда шли и ехали на тяжелых грузовиках отступающие. Нередко их "опель" обгонял повозки, груженные домашним скарбом. В них ехали старики, женщины и дети.
Подъезжая к Гамбургу, Павел услышал все усиливающийся гул самолетов. В небе появились английские "спитфайры" и стали стремительно пикировать на дорогу, поливая ее свинцом из пулеметов. Где-то запоздало защелкали зенитки. Люди бросились в разные стороны от дороги в открытое поле. Спрятаться было негде, если не считать за укрытие придорожные кусты и небольшие кочки. Истребители с ревом пронеслись над дорогой и, набрав высоту, скрылись в небе, а вслед за ними появился тяжелый четырехмоторный бомбардировщик, из брюха которого вываливались двухтонные бомбы.
— Где наши "мессершмитты"? — орал Гюнтер. — Пауль, жми быстрее… к лесу… к лесу.
Павел, утопив педаль газа, рванул к темнеющей полосе леса. Глухой утробный взрыв бомбы ударной волной подбросил машину, едва не перевернув. Оказавшись передними колесами в кювете, Павел сумел вырулить на дорогу наперекор забуксовавшим задним и, почувствовав, что с машиной все в порядке, облегченно перевел дух. До леса оставалось не больше сотни метров. Там их ждало спасение. Оглушенный взрывом, он не сразу заметил на своих руках кровь, брызнувшую из пробитой осколком шеи Гюнтера. Тело обер-лейтенанта обмякло и сползло к двери. По белому лицу пробегали судороги.
Впереди на дороге горел взорванный грузовик, рядом валялись тела и части тел немецких солдат. Какое-то время Павел пребывал в растерянности. Казалось, гибель Гюнтера сделала его свободным, но что делать дальше? Успокоившись, Павел решил, что надо постараться проскочить немецкие посты, найти где-нибудь гражданскую одежду и попытаться перейти линию фронта. Но что делать с телом Гюнтера? Он не мог выбросить его на обочину дороги: это не по-христиански. Благодаря Гюнтеру он вышел из опутанного колючей проволокой концлагеря в Нойенгамме. Неизвестно, дожил бы он до этих дней, работая по двенадцать часов на  кирпичном заводе и питаясь мутно-коричневой похлебкой, сваренной непонятно из чего.
Павел знал адрес Гюнтера: ему приходилось бывать у него дома. Эльза, мать двух белобрысых мальчишек, принимала молчаливого шофера за немца: Павел носил форму немецкого рядового. За три года плена он хорошо понимал немецкую речь, но говорил мало и плохо. Подъезжая к городу, он мысленно подобрал несколько немецких слов, чтобы объяснить Эльзе, как все произошло.
На въезде в город шоссе перекрывал шлагбаум. Уже издалека Павел разглядел двух автоматчиков, их форма отличалось от немецкой: высокие ботинки на шнурках, бриджи, заправленные в гетры, а на касках маскировочные сетки. Павел понял, что город уже занят американцами и англичанами.
Один из патрульных подошел к машине, держа наготове автомат, и потребовал документы. Павел молча протянул служебную книжку. Говорить по-русски — одетым в немецкую форму и с удостоверением, где стояла печать Третьего рейха, — Павел не решился. Он стал объяснять на ломаном немецком, что ему надо проехать в госпиталь. Американец открыл дверь машины со стороны, где сидел Гюнтер, и, когда тот едва не вывалился на дорогу, резко захлопнул ее. Покрутив пальцем у виска, американец произнес длинную и непонятную фразу, из которой Павел разобрал только одно слово — морг. Патрульный, ударив ногой по колесу, закричал по-немецки: "Schnell, schnell!" Павел резко рванул с места, едва не зацепив крышей поднимающийся шлагбаум.
Он ехал по разрушенным пустынным улицам Гамбурга. Город как будто вымер. Жители, не успевшие покинуть дома, прятались в подвалах или сидели в своих квартирах, боясь без надобности выйти на улицу, чтобы не попасться на глаза военным.
Павел остановился около медленно идущей пожилой женщины, везущей на детской коляске домашние пожитки.
— Фрау, как мне проехать к госпиталю? — спросил он по-немецки. Женщина с удивлением посмотрела на невесть откуда взявшегося немца и указала нужное направление.
Тело Гюнтера приняли без лишних расспросов: с документами было все в порядке. Санитар с красным крестом на колпаке переписал данные с удостоверения Павла и попросил расписаться в какой-то книге.
Немного поблуждав по городу, Павел подъехал к дому Гюнтера и увидел большой висячий замок на въездных воротах и опущенные жалюзи на окнах. Двухэтажный с терракотовой черепичной крышей дом был пуст. Эльза с детьми покинула жилище, спасаясь от приближающейся войны.
Больше Павла здесь ничего не задерживало, но выехать из занятого американцами города он не мог. Немецкий френч обручем сжимал тело Павла. Дорого бы он заплатил, чтобы достать где-нибудь гражданскую одежду. Можно было бы попытаться, бросив машину, обойти патрульные посты, двигаться на восток, ночью перейти линию фронта и оказаться у своих. Выход оставался только один: найти комендатуру и сдаться на милость союзников, объяснив, что он русский, военнопленный.
Переезжая набольшую речушку, Павел достал из кармана гимнастерки служебную книжку и выбросил ее в воду.
На Килерштрассе его догнал патрульный джип. Четверо бравых солдат выпрыгнули из тупорылого "виллиса" и окружили машину:
— Id card2, — потребовал старший
Павел развел руками: мол, нет документов.
— Дойч? — уточнил свое предположение американец, ткнув пальцем в эмблему немецкого орла на дверце машины.
— Я — русский.
Патрульные дружно рассмеялись. Громче всех ржал, сверкая белыми зубами, темнокожий американец. Он с проворством обезьяны выдернул Павла из машины, ощупал карманы — нет ли оружия — и подтолкнул автоматом в спину:
— Go into the car3.
Двое затолкнули Павла в "виллис", а "опель" взяли на буксир. Русский ли он, поляк или серб, для англичан значение не имело. Человек в немецкой форме и без документов будет немедленно доставлен в комендатуру, и если он русский, передадут в советскую зону — там разберутся.
…В проверочном лагере на территории Польши, куда переправили Павла англичане, душные летние дни тянулись безумно долго. Дело, которое завели на Павла Климова, постепенно наполнялось протоколами допросов. Старший лейтенант Смерша допрашивал по стандартной схеме. Каждый раз, когда Павла вводили в кабинет, он даже не смотрел на него. Он начинал с тех же вопросов, которые задавал и раньше. Вероятно, хотел уличить допрашиваемого в разнице показаний, обвинить его во лжи. Голос его, унылый и безразличный, повисал в воздухе, как липкая лента для лови мух. — Когда и где вы призывались в ряды Красной армии?
Павел отвечал, припоминая дату в военном билете, который был то ли потерян, то ли изъят немцами в сорок первом году, когда его в беспамятстве швырнули в грузовой фургон и отвезли вместе с другими пленными в немецкий дулаг4 под открытым небом.

За колючей проволокой сидели и лежали сотни военнопленных. Павел проснулся, когда совсем стемнело. По шевелящейся людской массе неспешно, как будто что-то выискивая, скользил луч прожектора, установленный на вышке. После контузии сильно болела голова, перед глазами проплывали то красные, то черные круги. Павел закрывал глаза и шептал слова молитвы, прося у Господа Бога, только бы не ослепнуть. Боль в затылке отступала, по щекам текли слезы. Рядом, пожилой солдат, услышав его всхлипывания, успокаивал: "Не плачь, сынок, и ничего не бойся. Жизнь одна, и смерть одна".

— Расскажите, как вы оказались в плену? — этот вопрос неизменно присутствовал на каждом допросе.
— Я уже говорил. Наша часть попала в окружение. Прорываясь с остатками батальона к своим, я был контужен взрывом гранаты или мины, а дальше не помню.
— Может, так оно и было, — равнодушно соглашался следователь, — а может, и не так.
Свидетелей у вас нет? — отрывался он от протокольных записей, впиваясь взглядом в Павла.
— Свидетелей чего?
— Не надо строить из себя дурочка! Свидетелей, что не сдался добровольно в плен немцам, — неожиданно вскипал следователь. — Видишь эту гору папок? — он ударял ладонью по высокой кипе бумаг. — Все говорят, что попали в плен случайно, и ничего не помнят! Прямо-таки невинные овечки. Агнцы божьи.
Павел молчал. Что он мог возразить? Да, наверное, были и такие, кто переходил на сторону немцев из страха потерять жизнь, а попросту говоря, спасая свою шкуру.
…Осень сорок первого и окружение под Вязьмой Павел не забудет никогда. От роты осталось два десятка человек. Несколько дней они блуждали по лесу, пытаясь перейти линию фронта, но где проходит эта линия, никто не знал. Голод заставлял рисковать жизнью. В ночное время они пробирались в какую-нибудь деревню, занятую немцами, чтобы раздобыть еду. На пятый день блуждания по лесу нарвались на колонну мотоциклистов. За ними следовали машины с солдатами. Бой был неравный. Прячась за редкими кустами, Павел успел сделать несколько выстрелов из винтовки и от сильного взрыва потерял сознание…
— Архив лагеря Нойенгамме сохранился. Вас в списках заключенных нет, — бормотал себе под нос следователь. — Какие доказательства имеются, что вы узник этого концлагеря?
Павел вспомнил братьев-близнецов Шибаевых — на фронт с одного военкомата призывались. Они могли бы подтвердить, что до весны сорок второго Павел работал на кирпичном заводе и жил вместе с одним из братьев в одном бараке.
— Один из братьев сразу попал в охрану лагеря и сильно лютовал.
— Что значит — лютовал? Уточните, как именно.
— Выслуживался перед немцами. Бил пленных без всякой причины, так, для удовольствия.
— Как звали братьев?
— Охранника звали Василий, а его брата — Тимофей, тихий такой…
— Так. Это уже кое-что. И где же теперь эти мифические близнецы?
— Я не знаю.
— Попробуем их найти. Может быть, вспомните еще кого-нибудь, кто сможет вас опознать?
— Я не был ни с кем знаком близко и по именам знал немногих.
Для следователя Смерша Павел Климов — темная личность, неизвестно какими путями оказавшаяся на стороне немцев. В английской сопроводительной бумаге указано, что он был задержан в Гамбурге в немецкой форме да еще за рулем легкового автомобиля. Павел уже в десятый раз рассказывал следователю, что в концлагере он пробыл полгода, оттуда его и еще двоих поляков отдали в работники к фермеру, сын которого был в приятельских отношениях с начальником лагеря. Сын помог отцу в приобретении бесплатной рабочей силы. Два года он горбатился на немецкой ферме, а потом попал к Гюнтеру, сыну фермера, и крутил баранку "опель-капитана", как раб на галере.
На последнем допросе следователь объявил Павлу, что в одной из регистрационных книг он нашел его фамилию, зачеркнутую жирной линией, и размашистую запись — starb (умер).
— Так что, Климов Павел Иванович, вы не существуете. Что же касается близнецов Шибаевых, то Тимофей умер, а Василий не значится в списках ни умерших, ни освобожденных. Возможно, он бежал вместе с лагерной комендатурой, но не исключено, что, спасая свою шкуру, скрывается под другой фамилией, например Климова, — следователь резко повысил голос и уставился на Павла немигающим взглядом. — Может, ты и есть Василий Шибаев, а? Разберемся! Я послал запрос в военкомат, чтобы выслали копию твоей личной карточки с фотографией. Если ты действительно тот, за кого себя выдаешь, то, скорее всего, получишь десяточку, а если ты добровольный пособник фашистов — вышку.
— Я не предавал родину… так случилось… — тихо промолвил Павел.
…У рыжеусого хозяина кормежка была несравненно лучше, чем в лагере. За месяц Павел отъелся и уже смог без труда возить на двухколесной тачке тяжеленные мешки с зерном на мукомольню. У фермера были три лошади, но он их берег, жалел, а с батраками не церемонился. Лошадь стоит пятьсот рейхсмарок, а трое работников обошлись в две бутылки французского коньяка, доставленного сыном из оккупированного Парижа. Осенью Павел вместе с поляками отвозил картофель, свеклу и морковь из хозяйского хранилища на базу, в небольшой городишко неподалеку. Фермер доверял свой грузовичок русскому. В этих поездках Павлу не раз приходила в голову мысль: сбежать — и любыми путями попасть к своим.
Война приближалась к границам Германии. Летом сорок четвертого от поляков, с которыми вместе батрачил, Павел узнал, что наши уже воюют в Польше. Эту радостную новость им передали их соотечественники, работающие на базе.
Мысль о побеге не давала спокойно спать. Павел представлял, как он окажется дома, обнимет и расцелует жену и маленького Вовку. Как же он стосковался по ним. Они даже не знают, жив он или нет. Павел все никак не мог решиться на побег, понимал, что, если его поймают, в лучшем случае он снова окажется в концентрационном лагере, а в худшем — расстреляют.
Гюнтер изредка навещал отца, пока не попал на Восточный фронт. Он знал, что Павел хорошо водит машину, и уговорил папашу отдать ему русского.
Польские дороги вытряхивали душу. Ездить футмейстеру приходилось много, и любитель баварского пива, для безопасности, предпочел иметь личного шофера. Если в начале войны Гюнтер работал глубоко в тылу и на передовую провиант доставляла другая служба, то в сорок четвертом, когда оказался на Восточном фронте, ему вместе с Павлом приходилось совершать рейсы к передовой и нередко попадать под обстрелы русской артиллерии.

На последнем допросе следователь сообщил Павлу, что из военкомата получена копия учетной карточки с фотографией.
— Поздравляю, гражданин Климов. Вы не Василий Шибаев, и вам не грозит расстрел. Вы не пособник фашистов, но как изменник родины понесете заслуженную меру наказания. Мы перешлем ваше дело в военный трибунал по месту жительства.
…На польско-советской границе заключенных пересадили в столыпинские вагоны. Под потолком в зарешеченное окно врывался холодный осенний воздух. Павел лежал на верхних нарах и под тонким, как тряпка, одеялом не мог согреться. Кто-то заткнул окно старой солдатской фуфайкой, но скоро в вагоне установился стойкий запах человеческих испражнений. Фуфайку выдернули — лучше пусть будет холодно. Через несколько часов пути поезд остановился, и охрана принесла в вагон бак с горячим кипятком, хлеб и немного сахара. Обжигая губы, Павел выпил две кружки воды, укрылся с головой и, согревшись, уснул. Тревожный сон прерывался частыми пробуждениями. Внизу кто-то плакал — а может быть, плакал он сам, — как будто скулил маленький щенок. "Откуда здесь взяться щенку", — подумал Павел и почувствовал, как мокрый нос тычется ему в щеку. "Бездомный, такой же, как я, бездомный", — Павел гладил мокрую от дождя голову, и щемящее чувство жалости к этому несмышленышу охватило его. "Что ты скулишь, как пес, — услышал он, очнувшись, голос снизу. — Лучше уж храпи, чем так… Душу рвешь". И опять в сонном мороке, уже не в первый раз, появился судья военного трибунала, читающий приговор: "Именем Союза Советских Социалистических Республик… на закрытом заседании… рассмотрев дело по статье 58F1… приговорил Климова Павла Ивановича заключить в ИТЛ сроком на десять лет с поражением в правах…" Вагон сильно дернуло, и судья исчез, а из окна донесся крик жены: "Паша, Пашенька, ну куда же ты? Я с тобой, не уезжай, миленький!"

Восьмой год в Особлаге искупал Павел свою вину: до кровавых мозолей загружал вагонетки рудой, добывая стране золотишко.
И все эти годы носил в сердце зло и обиду за незаслуженное наказание. Он не один раз писал просьбы о досрочном освобождении, но постоянно получал отказ. Только весной пятьдесят третьего года, когда лагерь начали будоражить слухи, что после смерти Сталина всех отпустят на свободу, обида постепенно истончилась и пропала, и Павлу стали приходить такие мысли: "На фронте я двух недель не провоевал, и война для меня закончилась. А кто-то всю войну прошел и в последний день погиб. Разве он жить не хотел? Но погиб он, а я живой. Пусть, я — в лагере… но топчу землю, вижу небо голубое, слышу пение птах небесных, а его нет. За смерть его, за гибель других кара мне не судом назначена, а послана свыше, по справедливости".
И осознание этой мысли было горькое, но утешительное.

1 Начальник продовольствия.
2 Документ.
3 Иди к машине (англ.).
4 Дулаг — транзитный лагерь.


Владислав Сергеевич Федотов родился в 1940 году в Ленинграде. Окончил Высшие операторские курсы (Москва). Работал на Ленинградском телевидении. Публиковался в газетах и литературно-художественном журнале "Изящная словесность". Член Союза писателей России. Живет в Санкт-Петербурге.