Тихий пасечник, соты твои пусты, как сады,
сиротея, просишь ещё немного родства.
Семена сухих губ превращаются в глиняные слова,
колосятся трещинами, шепчут — воды, воды,

но, увы, умирают, хоть сразу им пить даёшь.
Символ глиняных сотов в ладонях уже невесом.
Ты лишён дара речи. А клёны цветут кругом
и взахлёб хвалят нежный воздух, весенний дождь.

А в твоём сознанье зима, удушье, беда.
На молочном снегу ворох жёлтых умерших пчёл —
оболочки слов, ты их создал, понежил, прочёл
и, увидев их смерть, навсегда отпустил в холода.

Бросить соты пустые — решает пальцев суд!
Лучше выменять их на блага или продать с лотка.
Но кто скажет, что глина на языке не сладка?
Слаще мёда, когда к кадыку подступает зуд.

Пусть молчит, сколько может, униженная гортань.
Новых рек не услышать, пока запрещает снег.
Но дождёшься рождения — слово живое у рта,
словно чёрточка боли, даст наконец побег.

Назову тебя Тютчев. Светлый каменный лес
разделяет тебя и меня в погожие дни —
ты даруешь мне много имён, существ, и небес,
и худых корней, авось приживутся они.
Я в тебя не верю. А имя тебе даю!
Ты стихов не диктуешь, не являешься в срок.
Только — слышишь? — кто-то в моём захудалом раю
начинает песнь, как крошечный кувырок.

Я тебя только слышу — это вопрос границ.
Замолкаю, чтоб собственным звуком тебя не спугнуть,
и в ушко иголки протягиваю гранит,
и из слов, как звёзд, слагаю свой Млечный Путь.

Ты легонько отталкиваешь — мол, пора, пора…
И плывёшь, одиночка, на новых моих стихах —
между тылом бумаги и острием пера,
в моём горле, моих ушах и моих глазах.

Я уже не боюсь, что на город падут снега.
Тютчев, где твоя новая заводь? У чьих камышей?
У тебя иногда нет арфы, у меня — ушей,
но потеря ненужного нам с тобой дорога.

Владелец лавочки у самой мостовой
льняные ткани дарит без остатка
и длинной спичкой, словно ватой сладкой,
колдует над голодною Москвой.

Ему слова нисколько не нужны —
свои стихи внутри себя он слышит.
Слова таятся, как в глубокой нише, —
тряпичный образ молодой луны.

И будто кто-то бьёт его под дых
и жмёт ладони крепкими руками,
когда слова он ищет для других
и говорит телесными стихами.

Он — за старой корой дерева.
Держит пальчик на губах — не тронь меня,
я молодая кора,
жизнь дерева.

Мотылёк
на поверхности зеленоватой воды.
Ведь утонет! Беру его на ладонь.

Ах, да это не мотылёк,
а ангел!
Крохотный.
С крыльями за спиной, в мокрой ризе.

Хочу унести это диво с собой,
но ангел вспархивает с руки
и с размаху ныряет в бочку.

В ужасе за него наклоняюсь к мутной воде.
Со дна бочки идёт лёгкий ровный свет.

Лепесток сам себе ангел.

Если рукопись стала книгой,
значит, у неё был ангел.

Ангел семян невидим.
Это ветер.

Город ещё скрежещет, смеётся, дышит смрадом,
а ангел тихонько заглядывает в окошки
и считает спящих жителей.

Колокол, не печалься.
Тебя ищут,
чтобы стать твоим звуком.

У ангелов на локонах кристаллы.
Ты всё — снежок, ловец, бросок и мокрые ладони,
морская соль слепящего сегодня;
они — мир малый.

Стань ангелом незрячим.
Смотри, не видя, внутрь себя; как голос,
ищи пространство. А свой внешний холод
верни горячим.

В том, что рассмотришь, — обитай. И радуй
простым безумством очевидца.
Снежки и ангелы — отцы и дети радуг,
а ты — в себе самом частица.

Мы живём в одно время в одном городе.
Но эскизы моих строений
для тебя невидимы,
а мои улицы слишком гулки,
чтобы ты, окружённый музыкой, как воздухом,
ступил на их тротуары.
Любитель тишины и парадоксов,
ты допускаешь в свой город
только музыку,
властительнее которой я ничего и никого не знаю.
И прячешься от меня
за чертежами быта,
а я вижу падающие тени на листах твоих черновиков —
стоят дома и костёлы,
шумят деревья,
снуют крохотные люди…
Я с удивлением узнаю среди них себя —
женщина бежит без оглядки,
растрепав волосы, теряя одежду,
пересекает границы бумажного пространства
и исчезает.
Ты задумчиво продолжаешь писать, не замечая потери.
Музыка, неуверенно сопровождавшая это бегство,
превращается в тишину.
Я в городском парке.
Тебя нет, и мне уже не страшно.
Моя архитектура утратила звучание.
Но разве твоя музыка её не слышит?
Я доказываю себе, что я дома,
но окрестности мне кажутся незнакомыми.
Знакомы лишь твои губы и руки.
Значит, я в твоём городе.
Накинь на меня одежду.
Или я стала музыкой?

Оброните меня на сильном ветру во тьму —
стану кротким цветком, зелёным слухом полей.
А зерно умирает, чтобы не быть одному.
А зерно расправляет, как ангел, крылья в земле.

Оказаться внутри цветка и принять его —
ты и Бог, и послушница, и уснувший язык.
Человеческим зёрнам не уловить родство,
песню прикосновений рук и лозы,

но дано стать ухом — в нежном теле цветка,
или в талом снеге, или в слиянии рек.
Слыша зов, растекаться паводком языка,
разрешённой речью закрытых прозрачных век.

Время — потомственный плотник, мастер лодочных дел.
Рубит, снимает лишку… «Не плотников ли Он сын?»
Тешет из сердцевины, из самого сердца людей.
Шьёт осторожные лодки, суда нездешней красы.

Люди кричат и стонут, лодками быть не хотят.
Люди не понимают, о чём говорят топоры.
Им не к лицу деревянный и просмолённый наряд,
Но под килем снуют уже спины блестящих рыб.

Люди голову прячут — Господи, не меня!
«Больно!» — кричат и плачут, но не уходят ко дну.
Время ведёт обтёску от вершины к корням —
Рыбьими тушками лодок легче в вечность нырнуть.

Лодочки — загляденье! Их принимает река.
Новых брёвен и досок времени хватит сполна.
…А мужская рука его, словно воздух, легка,
Если ему подвластны жаворонок и весна.