Игорь Булатовский. Стихи на время /
Серия "Русский Гулливер". —
М.: Центр современной литературы, 2009.
Серия "Русский Гулливер". —
М.: Центр современной литературы, 2009.
Довольно распространенная в восточной традиции мысль, высказываемая, к примеру, Ошо, состоит в том, что к творчеству можно прийти, только отказавшись от индивидуальности — а следовательно, от страстей, вожделений, самооценки, жизненного опыта и т. д. Этот отказ открывает выход к неким универсалиям, запечатлеть которые и призвано творчество. Такая точка зрения, очевидно, ограниченна, потому что не принимает в расчет важную составляющую творчества: то, что мы называем самовыражением, без которого невозможно представить себе поэзию Цветаевой, Вийона или Омара Хайяма. Да и вообще у большинства поэтов от стиха к стиху варьируется соотношение индивидуальной и надындивидуальной составляющих. Когда дело в стихах касается отношений с высшими силами, то там, где явственно проглядывает личность, возникает конфликт и иногда примирение, в "универсальных" же текстах проявляется некий сомнамбулизм.
В ранних стихах Игоря Булатовского господствует принцип, провозглашенный Ошо: надындивидуальная составляющая значительно перевешивает индивидуальную. Я слышала такое суждение о его стихах того периода: "У меня есть впечатление, что Булатовскому все его стихи приснились". А что происходит в "Стихах на время"? Вот строчки, которые можно назвать в некоторой степени декларативными:
В ранних стихах Игоря Булатовского господствует принцип, провозглашенный Ошо: надындивидуальная составляющая значительно перевешивает индивидуальную. Я слышала такое суждение о его стихах того периода: "У меня есть впечатление, что Булатовскому все его стихи приснились". А что происходит в "Стихах на время"? Вот строчки, которые можно назвать в некоторой степени декларативными:
Так женственны (-анна и -енна)
земных окончаний слова.
Пусть слабая память блаженна —
блаженная память слаба.
земных окончаний слова.
Пусть слабая память блаженна —
блаженная память слаба.
Здесь говорится, на мой взгляд, об отказе от жизненного опыта ("слабая память блаженна") в пользу опыта иного, который, однако, не удовлетворяет поэта ("блаженная память слаба"). И поэт заявляет о своем обращении к реальности — или к языку, что, как утверждается в этом стихотворении, для него одно и то же.
Обращение к "земным окончаниям" чаще всего не делает стихи поэта более личностными. Если раньше казалось, что за стихами Булатовского стоит не конкретный человек, а просто чья-то безымянная душа, то теперь вместо слова "душа" в большинстве случаев хочется написать "разум".
Об эволюции, которую, по его ощущению, прошел поэт, свидетельствуют и следующие строки:
Обращение к "земным окончаниям" чаще всего не делает стихи поэта более личностными. Если раньше казалось, что за стихами Булатовского стоит не конкретный человек, а просто чья-то безымянная душа, то теперь вместо слова "душа" в большинстве случаев хочется написать "разум".
Об эволюции, которую, по его ощущению, прошел поэт, свидетельствуют и следующие строки:
Сопротивление этого
матерьяла,
петого-перепетого
от велика до мала,
в том, что с родного голоса
слышно еще ля-ля,
а выше – все тоньше волоса:
от малого до нуля.
матерьяла,
петого-перепетого
от велика до мала,
в том, что с родного голоса
слышно еще ля-ля,
а выше – все тоньше волоса:
от малого до нуля.
Здесь хочется обратить внимание на слова "от велика до мала" и "от малого до нуля". Именно такой путь, на мой взгляд, проходит космос, созданный Булатовским.
Считается, что поэт, выходя за пределы индивидуальности, открывает какие-то общие законы и обнаруживает при этом цельность мира. В стихах Булатовского происходит обратный процесс: он разбивает мир на бесконечно малые, играет частями слов, иногда делает из них самостоятельные слова (см. "слова окончаний"), пробиваясь к уровню молекул и ионов, где все одинаково — поэтому можно сказать, что этот уровень тоже в каком-то смысле универсален и — что, может быть, и привлекает поэта — вечен.
Нынешнюю поэзию Булатовского можно назвать "поэзией частиц". Некоторые стихи напоминают богоискательство на молекулярном уровне: присутствует ожидание какого-то откровения и отчаяние от того, что этого откровения нет:
Считается, что поэт, выходя за пределы индивидуальности, открывает какие-то общие законы и обнаруживает при этом цельность мира. В стихах Булатовского происходит обратный процесс: он разбивает мир на бесконечно малые, играет частями слов, иногда делает из них самостоятельные слова (см. "слова окончаний"), пробиваясь к уровню молекул и ионов, где все одинаково — поэтому можно сказать, что этот уровень тоже в каком-то смысле универсален и — что, может быть, и привлекает поэта — вечен.
Нынешнюю поэзию Булатовского можно назвать "поэзией частиц". Некоторые стихи напоминают богоискательство на молекулярном уровне: присутствует ожидание какого-то откровения и отчаяние от того, что этого откровения нет:
Кто бы говорил,
а кто бы слушал,
кто бы — Гавриил,
кому бы в уши.
В голове кита
кричал Иона,
а теперь проста
песенка иона.
а кто бы слушал,
кто бы — Гавриил,
кому бы в уши.
В голове кита
кричал Иона,
а теперь проста
песенка иона.
В другом стихотворении говорится о разделении себя натрое, что дает возможность стать шестируким Шивой. Или еще:
Тут тебе и камушек,
тут тебе и два,
гладит по макушке
камушки трава.
И сидит на камушке
Только-И-Всего,
гладит по макушке
ветерок Его.
Перед Ним водица
мелкая течет,
в той водице водится
чет и нечет.
Мостик деревянный
над водой стоит,
досками дырявыми
скрипмя скрипит.
И ни в эту, и ни в ту
сторону себя
время ходит по мосту,
досками скрипя.
тут тебе и два,
гладит по макушке
камушки трава.
И сидит на камушке
Только-И-Всего,
гладит по макушке
ветерок Его.
Перед Ним водица
мелкая течет,
в той водице водится
чет и нечет.
Мостик деревянный
над водой стоит,
досками дырявыми
скрипмя скрипит.
И ни в эту, и ни в ту
сторону себя
время ходит по мосту,
досками скрипя.
Можно заметить, что в стихотворении, создающем природную картинку, в третьей строфе, где ожидаешь также образа из ряда природных, следует отсылка к математике. Такое соседство обычно для "Стихов на время" и далеко не случайно.
Стихотворение, как мне кажется, напрашивается на истолкование в мифологическом ключе. Переход мостика, о котором говорится в пятой строфе, в традиционном понимании — какой-то рубеж, граница, за которой человека ожидает иное состояние — конечно, если мостик переходит человек. Но многократность перехода (не говоря уже о его субъекте) лишает этот рубеж смысла, устраняет всякую событийность. Повторяемость, присутствующую в других стихах Булатовского, здесь, на общем природном фоне, легко обозначить уютным словом "цикличность". И чувство безысходности, которое порой вызывают его стихи, здесь почти скрадывается ощущением умиротворенности. По интонации стихотворение напоминает ранние тексты автора.
Слова, которыми в этом стихотворении Булатовский говорит о человеке ("Только-И-Всего") и дальнейшее его поименование с большой буквы отсылает к христианской традиции. Так здесь преломился принцип, используемый Булатовским в "Стихах на время" (через бесконечно малое — к чему-то вечному), превратившись в известную христианскую парадигму приближения к божественному началу через бесконечное смирение.
Но, вглядываясь в мир "бесконечно малых", созданный поэтом, читатель начинает понимать, что в нем не может быть и речи не только о божественном откровении, но и вообще о новом знании — его не обрели ни Шива, ни Иона, ни Христос. Скорее это пространство какого-то лимба, действительно приближенного к вечности: в нем почти нет смерти, но и почти нет жизни. Обитателей его в некоторых стихотворениях можно обозначить словом "нежить" ("…а то еще как поползут, кто с рогом, кто с хвостом, и привезут под горло зуд, зобок набьют битком и там набухнут, а потом из горла — на язык, и скажешь ты с набитым ртом: чирик, чирик, чирик" ("Буки-букашки…")).
Мизерность, однообразие, повторяемость поэт делает основой своего мира. Отсюда прислушивание к ударам собственного сердца, бессмысленное повторение слогов. Смертно то, в чем смысл есть: именно осмысленная вещь может иметь историю, а значит, с ней может произойти любое событие, в том числе гибель. Трудно убить то, что несущественно, то есть почти не существует. У плевела больше шансов выжить, чем у зерна. Звуковая оболочка может быть более устойчивой, чем значение слова. Отсюда игра в случаях омонимии, которую скорее можно назвать небрежностью. (См. "…может, и не выдаст, если свинья не съест, может, и не выдаст, а возьмет на зубок, а может, и выдаст — еврейский вальсок"). Огласовка случайна, в отличие от написания в словаре — поэтому второе исчезнет скорее.
Стихотворение, как мне кажется, напрашивается на истолкование в мифологическом ключе. Переход мостика, о котором говорится в пятой строфе, в традиционном понимании — какой-то рубеж, граница, за которой человека ожидает иное состояние — конечно, если мостик переходит человек. Но многократность перехода (не говоря уже о его субъекте) лишает этот рубеж смысла, устраняет всякую событийность. Повторяемость, присутствующую в других стихах Булатовского, здесь, на общем природном фоне, легко обозначить уютным словом "цикличность". И чувство безысходности, которое порой вызывают его стихи, здесь почти скрадывается ощущением умиротворенности. По интонации стихотворение напоминает ранние тексты автора.
Слова, которыми в этом стихотворении Булатовский говорит о человеке ("Только-И-Всего") и дальнейшее его поименование с большой буквы отсылает к христианской традиции. Так здесь преломился принцип, используемый Булатовским в "Стихах на время" (через бесконечно малое — к чему-то вечному), превратившись в известную христианскую парадигму приближения к божественному началу через бесконечное смирение.
Но, вглядываясь в мир "бесконечно малых", созданный поэтом, читатель начинает понимать, что в нем не может быть и речи не только о божественном откровении, но и вообще о новом знании — его не обрели ни Шива, ни Иона, ни Христос. Скорее это пространство какого-то лимба, действительно приближенного к вечности: в нем почти нет смерти, но и почти нет жизни. Обитателей его в некоторых стихотворениях можно обозначить словом "нежить" ("…а то еще как поползут, кто с рогом, кто с хвостом, и привезут под горло зуд, зобок набьют битком и там набухнут, а потом из горла — на язык, и скажешь ты с набитым ртом: чирик, чирик, чирик" ("Буки-букашки…")).
Мизерность, однообразие, повторяемость поэт делает основой своего мира. Отсюда прислушивание к ударам собственного сердца, бессмысленное повторение слогов. Смертно то, в чем смысл есть: именно осмысленная вещь может иметь историю, а значит, с ней может произойти любое событие, в том числе гибель. Трудно убить то, что несущественно, то есть почти не существует. У плевела больше шансов выжить, чем у зерна. Звуковая оболочка может быть более устойчивой, чем значение слова. Отсюда игра в случаях омонимии, которую скорее можно назвать небрежностью. (См. "…может, и не выдаст, если свинья не съест, может, и не выдаст, а возьмет на зубок, а может, и выдаст — еврейский вальсок"). Огласовка случайна, в отличие от написания в словаре — поэтому второе исчезнет скорее.
Жизень, говоришь,
филем, пелемени…
Остаются лишь
звуков тени,
остается лишь
подтасовка,
Аполлона мышь,
огласовка.
филем, пелемени…
Остаются лишь
звуков тени,
остается лишь
подтасовка,
Аполлона мышь,
огласовка.
От некоторых стихотворений Булатовского, где фигурирует однообразное множество, остается впечатление зыби, ряби. И мурашек на коже. Ибо книга пронизана страхом. И от этого страха порой взыгрывает та самая личностная, индивидуальная составляющая творчества поэта, о которой говорилось в начале. Она являет себя в обсценной лексике, агрессии, иногда шутовстве (см. название одного из циклов стихов "Тю-тю" или другое название "Ква?").
В одном стихотворении из цикла "Азбука червяков" в страхе перед смертностью всего действительно сущего и ползучей полу-жизнью явила себя живая личность. И это же стихотворение, пусть и сентиментально, дает нам представление о том невозможном мире, который, как мне кажется, хотел бы создать поэт — мире бессмертных и одушевленных "бесконечно малых".
В одном стихотворении из цикла "Азбука червяков" в страхе перед смертностью всего действительно сущего и ползучей полу-жизнью явила себя живая личность. И это же стихотворение, пусть и сентиментально, дает нам представление о том невозможном мире, который, как мне кажется, хотел бы создать поэт — мире бессмертных и одушевленных "бесконечно малых".
Мария Левина