Идея, замысел этого сборника — вернее, обнародование замысла — вызвали такую бурю иронии и негодования со стороны иных литераторов, что составители поняли: делать книгу — надо! Даже только для того, чтобы показать: такие понятия и пространства, как искусство и Крымский полуостров, не нуждаются в политических костылях.
Крым, старый и новый, глазами зрелых и молодых писателей — вот общий образный «купол» книги, и читателю будет небезынтересно следить, как этот самый Крым раскрывается и играет разными гранями, как драгоценный артефакт, в целом веере разномастных историй — здесь и житейские зарисовки, и изображение странствий — вечный русский бродячий травелог, — и любовная вечная музыка, и эксперименты с наложением и смещением времен, и исторические аллюзии (благо сам праздничный, в объятьях моря, Крым позволяет заглянуть в такие колодцы эпох, в какие по будням заглядывать опасно!), и настоящий экшн, и многое другое: сборник большой, по нему можно плыть, как по Понту Эвксинскому, наблюдая незнакомые берега.
Разнообразие авторов провоцирует читателя на преодоление неизбежных контрастов восприятия. За, казалось бы, вполне реалистическими картинами Михаила Елизарова и Романа Сенчина неожиданно проглядывают полузабытые архетипы скитания и нахождения искомого, чести и совести. «Император в изгнании» Вадима Левенталя — блестящий этюд, повесомее иного масштабного полотна, где автор недрогнувшей рукой месит тесто древней истории и собственной несчастной любви. Тупиковая любовная ветвь раздваивается, и мы уже не понимаем, кто император Юстиниан, кто лирический герой — ровно так же, как не понимает этого и сам автор, сплетая оба образа неразъединимо; это сделано стилистически почти безупречно.
Писатель вынужден работать с реальностью, но крымские реалии провоцируют на восторженную выдумку; Фарид Нагим и Даниэль Орлов удерживаются на канате над пропастью ирреального, их Крым узнаваем и с виду безопасен, а сквозь эту толстую трехмерную линзу авторского точного наблюдения все равно просвечивает магия канувших времен («Лоза, столетия упирающаяся в спину Гераклейского полуострова, крепла на страже порта и города. Скифская конница проносилась по степям Тавриды пыльной бурей и рассыпалась на тонкие песчаные струйки вдоль виноградников...» — Даниэль Орлов, «Колокол на берегу»; «В этом августе, лежа рядом с женщиной у моря, я вдруг остро почувствовал свою смертность. С женщиной всегда чувствуешь смертность и конечность пути...» — Фарид Нагим, «Швы жизни»). Людмила Коль, Мария Ануфриева, Вячеслав Харченко стараются не выходить за рамки житейских зарисовок, но даже здесь их ждут неожиданные находки, и стилистические, и образные — магия Крыма берет свое.
В череде традиционных повествовательных рассказов вдруг вспыхивают совсем уж неожиданные: Платон Беседин не боится острого, почти фильмового сюжета, где герой и мальчик, его приемный сын, покупают себе жизнь и будущее счастье ценой убийства родного отца мальчишки, изображенного натуральным бандитом. Убить убийцу — выхода нет, за кадром рассказа остается будущее воздаяние, но, возможно, и забвение, и прощение. Анастасия Комарова балансирует на грани реальности и сюрреализма. Лейтмотив Сальвадора Дали всплывает и в рассказе Александра Грановского. А у Валерия Бочкова (впрочем, это уже ясная примета его фирменного стиля) сюр и реал странно и изящно сливаются, образуя на выходе крепкий авторский сплав живописи, фантазии и безусловности.
Евгений Степанов, Андрей Коровин, Ирина Горюнова, Олег Рябов, Елена Крюкова привносят в прозу сборника ясно слышимую поэтическую ноту: их умелое обращение с метафорой, с аллитерацией, да, собственно, и сами их композиции, претендующие на создание поэтической атмосферы (Коровин так прямо вводит в прозаический текст стихи), приподнимают над звездной и морской вечностью Крыма завесу будничности, повседневности.
Сборник на то и сборник, чтобы открывать для себя имена и произведения. Финальный его рассказ — даже и не рассказ вовсе, а мемуарный этюд. Татьяна Успенская (Ошанина) признается в любви к Коктебелю, вспоминая тех, встречи с кем ей судьба послала в награду, в подарок. Коктебель здесь предстает в виде некоего судьбоносного магнита, мегаметафоры всей жизни («К нему я иду в свой сон и пойду умирать, чтобы навсегда остаться с ним...» — Татьяна Успенская, «Мой Коктебель»).
За кадром рецензии остается ряд имен, а значит, сохраняется читательская интрига. Без сомнения, сборник — результат серьезной работы: и авторской, и составительской. Зря возмущались иные литераторы, узнав о работе над ним. А может, и не зря: тем интереснее его культурная судьба. Ведь добро, по Стивену Кингу, никогда не остается безнаказанным; а жест внутри искусства сейчас подвержен политической критике более, чем в иные времена.