Снова внезапно робко повеяло
тихим теплом от земли.
Бабьего лета сокровище белое
чайкой мелькнуло вдали.

Как от любимого краткие весточки —
клена слетают листы…
Сквозь облака, из мерцающей вечности,
солнце глядит с высоты.

У берегов, где рябины волнуются,
бликов беспечна игра.
Алые листья с водою целуются —
Бабьего лета пора!

Так много этой музыке дано!
Я слушаю. И мир вполоборота
притих, и даже в терпкое вино
божественные впитывает ноты.

Плывет дымок, подрагивает тьма.
Незримых струн твои коснулись руки,
и Рождество, и звезды, и зима —
все растворяется и тонет в звуке…

Так пишут по небесному холсту
слезами радости и тихим смехом,
отчаяньем и отдаленным эхом,
спеша и растворяясь на лету…

Обнажается утро. Искрящийся парус колышется.
Воздух, словно не воздух — вдохнувшая дымку вода.
Ветви ближних стволов невесомы, как мысли Всевышнего,
бесконечно-легки и покорны стволам навсегда.

Только мы в этом зябком раю продолжаемся, Господи,
в этом странном тягучем пространстве, движеньем, строкой…
Там в дали мегаполис устало вращает упругие лопасти,
уплотняя потоки машин в суете городской.

Прямо тут, от оград, открывается Божье предместье,
где белесый туман, за которым уже облака…
И твое приближенье внезапно, как счастье и бедствие,
мимолетная нежность мгновенна, желанна, легка.

Коль начинать, так с чистого листа
на берегах пространства белой сферы.
Начну, как впервь, леса свои листать
и… положу начало новой эры…
Прости, Господь — все выдумка и ложь,
но знаю, — что честнее не соврешь!

Еще туман. Не видно в двух шагах,
но слышу радость в редких криках чаек.
Вчерашнего костра атласный прах,
как тихий свет… И никакой печали!

За короткий полет над светящимся шоу столицы —
не тоски и не радости, только внезапная грусть.
Слышу здесь, на Гагаринском, снега вчерашнего хруст,
где авто у обочин прижались, как сонные птицы.

У чугунной калитки, забыв семизначные коды,
проскользнешь, не тревожа предательским скрипом замка.
О недавно ушедших, как истинных, помнят века,
так как помнят тебя эти лестницы, лифты и своды.

О, коварная память. Все было как будто вчера,
так светло и безжалостно, словно не свидимся снова.
Я доподлинно знаю, что жизнь не простая игра,
а божественный замысел — горнего чуда основа.

Послушай, милый: не могу писать,
привычно перелистывая звезды.
Старинная привычка засыпать
давно забыта. Вновь учиться поздно!

Ловлю прикосновение волны,
что так нежна, покуда не остыла.
Мы с нею, в этой полночи, вольны
припомнить все, что не было и было.

Поверь — все то, что не было — сбылось —
легло строкой, подаренной Богами,
в бескрайних небесах отозвалось,
навеянное вкрадчивыми снами.

Как нехотя играет дальний гром,
дожди смывают целые столетья,
темно и гулко в омуте лесном,
и никому в просветах крон не светит…
Как нехотя рассыпались с листа
затейливые выдумки поэта,
и бликами срываются с холста
частицы беспросветности и света —
так, слог за слогом и за звуком звук,
творила Логос дикая природа,
и бунтовал несовершенный слух,
безумствуя и требуя свободы.

Рассвет и сумерки — ветра, ветра, ветра…
Все небо — в клочья. Шум листвы, как зов.
Все — мишура. Все — ложь и мишура
от высших сфер до проклятых низов.

Будь осторожней: битое стекло
повсюду, а душа раздета.
Мир истончен, теряется тепло.
Твой путь во тьме. Ты сторонился света.

Все, что сошлось — случайно. Вечна — пыль.
И алфавит рассыпался, как бисер.
Еще отчаянно шумит ковыль,
но медленно врастают в землю выси.

Искать любовь, вершить ее и рушить
в слезах, затменье, лжи и слепоте…
Быть и не быть, не узнавать, не слушать,
как птицы те… Или совсем не те.

Он не спал и подумал, наверное, это война.
Усмиряя озноб, он смотрел и смотрел в заоконье…
Оглушенная взрывами, падала в ноги весна.
Он пытался дышать, понимая невольно, что стонет.

Подвывала сирена — единственный голос судьбы,
призывая в подвал, дожидаться конца рокового.
В темной смуте проклятий, мольбы и стрельбы.
Он готов был уйти в измерение смысла иного.

А кривое пространство вломилось со свистом само,
отворяя затворы, пронзая осколками тело,
и кровавый ожог запылал на груди, как клеймо,
а душа все кричала, она уходить не хотела.

Ни шороха. И только полутьма,
безжалостно сводившая с ума,
гнездится рядом. Там, внизу, каштаны,
не бросив тени, сотворяют тень.
В потемках ночи пропадает день.
Сочится вечность алостью из раны…
Вневременье застыло в зеркалах.
Волна волненья охватила тело.
Луна в окне спала вороной белой —
ни улететь, ни сгинуть не могла.
Очнись. Очнись! Смотри его рука
на клавишах лежит усталой птицей,
а где-то там плывут в ночных зеницах
слепые цифровые облака,
но ваше время продолжает длиться:
Мелодия окутывает слух
так чувственно и так неповторимо,
что понимаешь: все сомненья мнимы —
они всего лишь тополиный пух,
летящий так не вовремя и мимо.

Все неспокойно: войны, холода,
измены, брань, смятенья и раздоры…
Здесь даже эта темная вода
в окладе берегов взорвется скоро.
Все рушится! Одним глазком взгляни,
мой светлый Боже — только взгляд, не боле…
Увидишь перекатные огни
пустых омел и выжженное поле.
Не приходи! Уж лучше я — к тебе
по стеблям строк убийственно правдивым,
по пеплу трав, по истовой мольбе,
по диву истин и безумья диву.
Покину осень мертвых городов
с дождями, не смывающими пепел
с когда-то бело-розовых садов.
Сейчас прощанье было бы нелепым.

Оглянись, скоро ветреный март обернется апрелем,
в двух шагах от бессмертья набухнут и вскроются почки…
А потом лишь неделя, подумай, всего лишь неделя
до сиянья соцветий, до космоса в липком листочке.

Заструится шоссе, обгоняя медлительный лес,
пеленая и пестуя хрупкую чашу земную,
замелькают созвездья на тоненьких стеблях небес,
засмеется душа, ощущая реальность иную.

Что нам время, живущим от мая до мая,
тот изменчивый полог, грозящий жарой и цунами,
если нашего чувства белеет полоска льняная,
как живая вода, как божественный выдох меж нами?!

Спуститься в сумерки —
                        Цветной бульвар безлюден.
дышать прохладой, вопреки простуде,
в хмельных объятьях бархатистых лип…
И в графике оград, в ином прочтеньи,
молитвы свет воспринимать вечерний
и разглядеть новорожденный лик
луны белесой в облачном теченье.

Чем дальше, тем короче полоса.
И, кажется, всего лишь полчаса
до вечности, в которой только свет,
где, под защитой Божьего покрова,
медлительным цветком восходит Слово,
чтоб воспарить, и выйти из тенет,
и покорить,
                        и сгинуть бестолково!

Сквозь светоносный май накрапывает дождь
по листьям и стволам, скользит по ветровому…
Не надо рассуждать, что правда, а что ложь —
все Божья благодать и не бывать иному!

И пусть туманен бор. Опустимся в туман,
забудем целый мир, поговорим молчаньем.
Природой правит Бах — уже вступил орган
печально и светло… и на разрыв — печально.

А там, где поворот — светлеет колея,
и нам опять туда, вдоль магии озерной.
Там в пенных кружевах блаженные края,
и стаи белых птиц летят нал гладью черной.

А нам опять туда, где счастье и покой
колышется в воде у самого причала,
и ландышевый дым не тает под рукой,
и магия любви вершиться не устала…

Туда, за контур круга, из тенет,
идешь и словно входишь светом в свет,
высвечивая путь себе в ночи,
и не свернешь — назад дороги нет.
Каштаны, тени, силуэты, сны…
Конец апреля — ночи сочтены.
Притихшая вселенная молчит.
Крыло тумана гасит след вины.
И только почему-то нет грозы,
а в метре от нейтральной полосы
мелькает принт сиреневой парчи
и небосводу мало бирюзы…
Но не грусти — кончается дорога,
и небеса — уже владенье Бога.
Благословенья светоносен чин
и виртуальный ангел у порога!

Не спрашивай о чем мои стихи!
Они о той немыслимой воде,
летящей и сгорающей звезде,
о тальнике, пробившемся сквозь мхи,
и о тебе, хороший, о тебе!
О рвущемся пространстве между нами,
в котором нарождается цунами
и что-то изменяется в судьбе,
в природе, мыслях и кардиограмме.

Все рушится, колеблются мосты,
смакуют смуту укры и игилы,
все явственней оскал нечистой силы,
твои неразличимее черты…
Упасть бы в эти травы цвета хаки
и думать только о движенье губ
твоих, о том, как пахнет сруб сосной,
и темен бор во мраке — там, в пелене,
и ты за пеленой.

Дождями плачешь, древняя столица…
С коротким утешением спешу!
Твой заповедный терпкий запах длится
вдоль лиц и улиц — с детства им дышу.
Я чувствую, тебя творит мой разум
по тупикам и улочкам, и разом —
конгломератом пляшущих огней,
где птицы задохнулись от реклам,
где храм блаженный не считает дней…
Но плачет дождь и сердце пополам!
Себя творю в окраинах Арбата
и знаю, пробуждение чревато
возможностью и пяди не узнать
арбатского доверчивого тела.
С логистикой фонарного столба,
чужая мысль в единый миг сумела
все изменить и пот смахнуть со лба!..
Уйти б неслышно между снов дремучих
туда, где свет вечерний не ретив
и шорох шин внезапностью озвучен —
идти и слушать, слушать и идти…
Не вспоминать речей притворных дым,
в них штампы раздражают и тревожат,
как женщины под именем одним,
что поздно предпочтения итожат
неадекватным выбором своим.
В бегах мышиных выбор так ничтожен
и так смешон, и так неотвратим.

По забытому полю, по взгорью, вдоль дикого леса…
Шелестение, шумы и шуршанье шагреневой кожи,
по шоссе до обрыва, до дна, а потом до созвездья,
вдоль сосен в полете, заправленных в звездные ножны.

А после — у берега вереск и запахи счастья:
хмельной, смоляной и еловый, и чуточку чайный —
вдохнуть, надышаться, приникнуть, навеки остаться
с летящей планетой, до боли своей и случайной.