Каждое утро и по ночам слушала Башлачёва, страшно, больно на него смотреть. Но оторваться было невозможно. Наверное, еще и потому, что рядом с его датой — 19 февраля — умер мой отец. Стал видеться тип русского юродивого: поэт все время играется в поговорки, вскрывает с изнанки наши русские архетипы. Андрей Тарковский мог бы снять его в роли Бориса в «Рублеве», и даже не потому, что колокольчики и колокола — экзальтация их одноприродна.
Как только я запостила эту мысль на фейсбуке, ко мне пришел в чат поэт Виктор Качалин и сказал, что он знавал юродивых и, кажется, Башлачёв — классический. И еще он добавил, что Александр играл за неделю до смерти у его близкой подруги на Владимирской, там выброситься хотел, но она не дала. А 19 февраля Летов умер, и его любимый Рене Шар, через два дня после Башлачёва. И еще в этот день работали киевские снайперы, расстреляв ГАИ в Святошинском районе…
И тут приезжает из Екатеринбурга Константин Комаров. Мы с поэтами Сарой Зельцер и Григорием Горновым догоняем автобус, который везет участников новых Липок, и видим Комарова. После шумных объятий рассаживаемся, и уже через несколько минут Костя стал напевать «Ванюшу»… Потом он сказал как бы в шутку, что родился через несколько месяцев после его гибели и, наверное, он и есть его реинкарнация. Говорил, что недавно был на документальном спектакле «Башлачёв. Свердловск-Ленинград и назад», где поэта самого нет почти. Он собран из писем, воспоминаний очевидцев и музыки. Но его нет в спектакле. Пусто.
Я долго буду вспоминать это стояние в Звенигороде, где свалены вещи на лавочки, курятся общие сигареты, пластиковые стаканчики по кругу, звучат стихи Бродского… На память об этой встрече — книга «Безветрие», вышедшая в прошлом году в Санкт-Петербурге в издательстве «Первый класс». Припоминая «реинкарнацию», писать о поэзии Комарова как о лишь продолжателе традиций было бы не только не верно, но и не честно. Башлачёв не только прыгал из окна дома по проспекту Кузнецова, он также прикрыл за собой это окно. В сети я нашла комментарии на выдержки из книги Юрия Доманского «Тексты смерти» русского-рока». Автор исследования считает, что уже через пару лет и Дягилева, и Летов иронизировали над башлачёвским «текстом смерти»: так редукция привела к демифологизации. В частности, приводятся строки Янки из написанного в 1989 году стихотворения «Продано»:

Дальше автор пишет о ряде стихов, где Летов и Арбенин «ерничают» над полетом, мессианством Башлачёва и проч. Причем, в конце рассуждения отрезвляюще приводится цитата Летова 1990 года: «Башлачёв лучшее, что у нас есть».
На это пришел комментарий: цитаты эти крайне не уместны, вырваны из контекста, и строки Летова и Янки не обличают «миф», а напротив, доказывают его, ибо писалась песня в периоды массовых пафосных концертов в память Башлачёва, а стихи эти обличают не миф, а мир, равнодушно принимающего смерть поэта. К чему было Янке «коммерчески» прыгать с обрыва?
Ожидание маленькой, ничтожной смерти — это его боль и вина Константина Комарова. Уральский поэт пишет о том, что его стихи — «обезвреженная мина», «глухое мелкотемье». В его саморазоблачениях смерть по нисходящей, к «умереть в своей постели». Иззябшая, израненная Янка идет на заклание в свой рассвет: «В простыне на ветру по росе поутру». У Комарова простыня, считай дягилевский саван, то оборачивается длинным, сбивчивым письмом, то «прямоугольным куском ткани, употребляемым для застилания постели». Мягкие, шелковые скрижали, которые впитывают любовные соки, можно предъявить божьим холопам на Страшном Суде. Жил. Любил.
По всему сборнику находятся любимые маркеры. Поскольку «средь шумного бала шуты умирают от скуки» («Похороны шута». — А. Б.), Комаров выходит на поклон к толпе «клоуна клоном, эрзацем несмешного паяца». «Платина платья» («Влажный блеск наших глаз» — А. Б.), «бесплодные идеи, бесплотные гости» (Я. Д) у Комарова отзываются «враньем ворон, равнин рваньем» («Щека к щеке, к слезе — слеза…). Поэтика Башлачёва вся насквозь в фольклоре и тематически, и структурно он в ней, Комаров — в традиции авангарда, близости к раннему Заболоцкому, Маяковскому. Тема амальгамы, ртути и двойничества сближает его и с Борхесом, Бьой Касаресом, Германом Гессе. Первые договорились до того, что в зеркалах есть что-то жуткое и отвратительное, ибо умножают количество людей. Приходит Комаров и говорит: «Так, оставьте эту ересь, ибо никаких людей уже не существует кроме меня, моих возлюбленных и нескольких друзей, а зеркала мне крайне необходимы, чтобы проверить себя, жив ли я вообще, мертв».
Такая практика встречается не только у Комарова, но и в моргах иной раз. Поэт подносит к своему рту кривые зеркала, целует их ртуть, дышит… Впрочем, какую правду может прояснить их кривизна?
У Башлачёва тоже есть ртуть — но так она поэтически замещает мужское молоко. У Комарова жидкий металл замещает кровь — он по всему телу, подкожен. Это не то сумасшествие, которое движет к окну. Оно не кроваво и все же похмельно — заливается двумя стаканами воды.
Этот путь близок Гарри Галлеру — ежедневный суицид. («Двинусь куда-то нах-/ на ледяную дрожь / в сломанных зеркалах»). «Чутливая шкира» пользователя крема для бритья («Къ Дулепову»), впрочем, ждет безопаски. Комаров — это не о последней крови и даже не о терапии кровопускания. Он практикует асфексию: в сухом, похмельем обезвоженном стерильном пространстве задыхается, при этом еще «пойду курну — убью себя немного». («Безветрие. Подайте бури мне…)
«Безветрие» можно было бы и вправду назвать сквозным мотивом, но поблизости ни бури, которую зовет поэт, ни малейшего сквозняка. Опять повторю слово «стояние». Оцепенение, анабиоз. Поэт потому и выходит на ледяную дрожь за внешними колебаниями, которые могут его уронить, пусть даже утопить в проруби, но только бы сдвинуть с устойчивой позиции, в которую уперта его жизнь.
…А еще памяти Лермонтова, Мандельштама, Пастернака, Бориса Рыжего, Владимира Мишина, памяти негасимого его Маяка написаны эти стихи…

Нам по пути с осенними опавшими листьями, не с птицами, — об этом пел Башлачёв. В песнях он жил очень по вертикали, что было видно по его удивительной манере петь, словно молиться, обращая взгляд наверх. Его лирический герой был привязан к солнцу и Богу уздечкой, точнее пуповиной, а еще точнее — поводом. Ванюша обрушивается и гибнет именно потому, что повод, за который он водит солнце, на самом деле повод, за который Бог и солнце водят его, и похоже, провели как дурака: когда он ослабевает, у Ванюши моментально обвисает хребет.
Комаров — более устойчивая конструкция. Солнце его не губит, не опаляет, а раздражает или причиняет физическую боль, особенно по утрам. «Солнца немой укор прямо в сплетенье бьет». («Утром похмельным встать / выпить стакан воды».) Деление на сов и жаворонков, людей солнца и луны, звезд и прочей романтической шелухи тут ни о чем — лозунг «Светить всегда, светить везде» заметно мутировал в «чадить». В стихотворении «Простыни» солнце полыхает, словно урна, и от этого огня идет лишь вонь.
Ризница, место в христианском храме для хранения одежд священников и утвари, легко рифмуется с супницей, розницей, задницей. Солнце — это уже не звезда по имени и с большой буквы, оно призвано приползти на последний суд, как в стихотворении «Ф.Н»:

Шеренги людские — это и есть вчерашние слишком разговорчивые братья во Христе. В томате, что штабелями идут на закуску под бессменную горькую. А эту, еще живую, еще плывущую, тепленькую, уже покрывает кляр.