Вспомним медового Спаса
Богослужебный строй:
Благословляются соты,
Благословляется рой,
Благословляется древний
Трудолюбивый род —
Благословляются пчелы,
Благословляется мед.

Кто их жилье обустроит?
Разве что тот, кто их счел…
Пасечник тихо откроет
Синие домики пчел.

Кто мы, какого мы рода?
Желтое брюшко, усы…
Папортник, клевер, сморода —
Травы лесной полосы,

Запах левкоя пророчит
Нам медоносные дни…
Кто допоет, добормочет
Песню пчелиной семьи?

Жаркие месяцы мчатся,
Срок подойдет и, поверь,
Нам все равно, как стучаться
В эту последнюю дверь.
Лето соцветья завяжет —
Встанет пчелиная рать,
Ну а потом нам подскажут,
Где и когда умирать.
Век наш короткий, но сочный.
В светлом веселом краю
Солнечный Бог и цветочный
Нас ожидают в раю.
Вспомним медового Спаса
Богослужебный строй:
Благословляются соты,
Благословляется рой,
Благословляется древний
Трудолюбивый род —
Благословляются пчелы,
Благословляется мед.

Хозторг — торчит из-под прилавка
В бутыли разлитый бензин,
Ломбард, кондитерская лавка,
Комиссионный магазин…

Кусками шелка и батиста
Битком набитые мешки,
Старинных грамот золотисто-
малиновые корешки.

Их сторожит ученый-книжник.
На перепутье постовой
Ногами тискает булыжник
еще горбатой мостовой.

Горят торговые витрины —
Грузинско-крымское вино.
На них глядят гардемарины
С рекламы цирка и кино.


В газетах модные кроссворды,
Еловых дров громадный воз
И добрые кобыльи морды,
В рядах жующие овес.

Когда друзья твои «иуды»
Тебя до косточек съедят,
И их пустые пересуды
Тебе уже не навредят,

Когда прохожая девица
Отвесит грязное словцо,
И отвращеньем исказится
Ее красивое лицо,

Когда угрюмый, горемычный,
Бомж безобразный и хромой,
Смутясь, свернет с тропы привычной,
Чтобы не встретиться с тобой,

Тогда, быть может, трезвым оком,
Ты — искушеннейший мудрец,
Увидишь правду ненароком,
Ей пригодившись наконец.

На Сенной — Вавилон, на прохожих — загар,
И средь многоязычного гула
Не поймешь — это с детства знакомый базар,
Или яркие блики Стамбула.

Где гуляют торговцы изделий ручных,
В одеяньях духовных и светских,
Среди дыма арабских кальянов ночных,
Или жарких кофеен турецких.

Где в бездумной прострации бьет в барабан,
Одурманенный пылью цветочной,
Иностранец, одетый в персидский тюрбан
и халат полосатый восточный.


Где седой мусульманин, застывший в углу,
Лишь стиху с минарета внимает
И сквозь бельма слепца созерцая муллу,
С полувзгляда его понимает.

Где глухой — прозорливец, а слышащий глух…
Где владеют людьми от истока,
Никогда и нигде не звучавшие вслух,
Но всесильные тайны востока.

Но на скользком прилавке лежат осетры,
И сверкает молочная крынка,
И кругом не горячий песок Бухары,
А ряды петроградского рынка.

На родимом наречьи реклама гласит:
«Промтовары. Услуги. Продукты».
И с утра петербургский дождец моросит
На таджикско-узбекские фрукты.

Был худощав он и высок,
Настолько крепок был, что смог,
Взобравшись на гору крутую,
Не осквернить тропу святую
Кошмарной судорогой ног.

В безумстве помыслов своих
Пройти сквозь стены суеверий,
Не разорвав своих артерий
Всей кровью, закипевшей в них.

Вдыхая, не спалить ноздрей
У стен нерукотворной кущи,
Не изнемочь от язвы жгущей
Неизлечимых волдырей.

Частями черепа и лба
Не сплющить мозг свой человечий,
Не раздробить костей предплечий
И позвоночного столба,

Услышав вопль совокупный,
И благодатный и преступный
Всего народа своего,
Всех разом — избранных и званых,
На перепонках барабанных,
Не лопнувших в ушах его.

Сверкнув в ночи, как фейерверк,
Его рассудок не померк,
Не оскудел под грозным взором
И титаническим напором
Испепеляющих лучей
Нечеловеческих речей,

Напутствий: до скончанья века,
Куда идти, к кому, когда,
Однажды, раз и навсегда,
Здесь сказанных для человека.

Под горной высятся грядой
Твердыни веры молодой,
Бесспорным вечным постулатом,
Из глубины веков горя
Лазурью, киноварью, златом
Синайского монастыря.

Мы не пьем вина,
Не растим виноград.
Мы в Господних садах не сажаем цветы
И друг другу с любовию их имена
Не читаем, когда переходим на «ты».

Мы не терпим трудов, не выносим борьбы,
Ради истин давно не идем до конца,
Ни в огне, ни в струе родниковой воды
Мы не мочим ладони, не моем лица.


Вместо воинской славы — бахвальство воров,
И печать доброхотства на наших следах
Не найдут ни в глуши петербургских дворов,
Ни в песках аравийских, ни в арктических льдах.

Мы в страданьях любви не стяжаем венец,
От внезапных измен задыхаясь в аду,
И от жгучих терзаний разбитых сердец
По ночам не рыдаем, не стонем в бреду.


Что сравнится с паденьем, подобным сему,
Постижима ли нынче его глубина?
Мы уже не нужны ни себе, никому,
Мы покинули пир; мы не пьем вина!

Вино одиночества — в рваных исподних
Больных стариков и покинутых вдов —
Один из сладчайших напитков Господних
Из самых глубоких Его погребов.

Смотри, как красива в движениях строгих,
Как будто и вправду Христова лоза,
На паперти церкви в лохмотьях убогих
Старушка, глядящая смерти в глаза.

Хранители истины в гнойных бараках
О, род молчунов или грубых задир,
Вы, насмерть забитые в уличных драках,
Иль в темных углах коммунальных квартир.

Вы, в сорной траве одинокие злаки,
Впитавшие соки скорбей до конца,
Горите же ныне, как алые маки,
Расцветшие в терниях Христова венца!

Вино одиночества — в рваных исподних
Больных стариков и покинутых вдов —
Один из сладчайших напитков Господних
Из самых глубоких Его погребов.