В отрочестве и ранней юности я писал очень скверные и странные стихотворения, которые посылал нескольким нравившимся мне поэтам-современникам. Одно из них — о расширяющейся вселенной — очень понравилось Леониду Мартынову, по удивительной случайности написавшему нечто свое на ту же тему в тот самый день, когда пухлый конверт с моими стихами упал в его почтовый ящик. Завязалась наша переписка. Между тем мои стихи, в которых, видимо, все же иногда возникали удачные строки, не становились лучше. Я все более осознавал то обстоятельство, что дело не в причудливых афоризмах, не в отдельных строчках, которые, разумеется, не помешают и послужат украшению и усилению текста, но в конце концов ничего не значат, если нет цельности вещи, нет гармонии. С этой точки зрения плагиат ("Ты украл пятнадцатую строчку, Низкий вор, из моего "Дивана"...") — занятие по большому счету бессмысленное. И вот я остро чувствовал, что цельность и гармония мне не даются, и все же писал и посылал написанное Леониду Николаевичу. И так продолжалось лет семь — огромный срок в раннюю пору жизни. Но Мартынов верил в меня. Может быть, он был заворожен моей первой, мистической по стечению обстоятельств и соответствующей его представлениям о мировых закономерностях удачей. Должен сказать, что свои произведения начальной поры, в том числе и то стихотворение, сыгравшее, так сказать, судьбинную роль, я своевременно уничтожил. И включаю в сборники "Избранного" лишь тексты, созданные мною в двадцать один год или в двадцать два. В это время жизни некоторые мои стихотворения наконец-то стали мне самому нравиться. Но, разумеется, сама моя мучительная борьба за становление стиха, начавшаяся в те еще беспросветные годы, не прошла бесследно.
Я родился в интеллигентной семье, где ценили поэзию и хранили многие поэтические сборники, среди них и редкие, малодоступные. Отец в молодые годы был приятелем Заболоцкого, знал или хотя бы видел и слышал, кажется, всех заметных поэтов двадцатых-тридцатых годов. Влияние отца, да и матери, родившейся в рязанской деревне, выучившейся и ставшей учительницей русского языка, было важно. И все же мои ранние годы прошли в основном в среднеазиатской глуши, и приходится признать, что первоначальная учеба была преимущественно у книг, что по существу я был самоучкой. Подобно герою одного рассказа Гарина-Михайловского, незнакомого с трудами Ньютона, я по неведению заново открывал дифференциальное исчисление. То есть некоторые приемы стихосложения. Например, я весьма рано пришел к выводу, что сколь ни желательна богатая рифма, возможна и самая бедная (но точная), если созвучиями насыщена вся строка. Это, должно быть, далеко не новый, но, можно сказать, лично выстраданный вывод я солидно и наукообразно назвал "законом рифмоидной компенсации". Не так давно одаренный русский поэт из Бурятии Амарсана Улзытуев показал мне свои стихи, в которых одновременно проведены два виды рифмовки: в каждой строфе сосуществуют и привычная для нас конечная рифма европейского образца, и начальная, обычно возникавшая в стихах монгольских и тюркских сказителей и акынов. И я вспомнил эксперименты своей юности. У меня была целая поэма, написанная в этом роде. Но я не притязаю на первородство, отдавая его милому Амарсане. И потому, что время подобных экспериментов для меня давно кончилось и, главное, потому, что та поэма была, увы, неудачной.
Должен сообщить, что глубоко презираю палиндромоны, фигурные стихи и другие искусные, забавные, но утомительные и в общем ненужные душе ухищрения. Видите ли, "О, если б в бунте против правил Ты рифмам совести прибавил!".
Я был самоучкой. Между тем в пору становления крайне желателен постоянный контакт с живым заинтересованным собеседником, с действующим старшим мастером. Это в моей жизни случилось, но позже. Когда-то Вячеслав Иванов писал, обращаясь к тени Случевского: "В те дни, скиталец одинокий, Я за тобой следил издалека... Как дорог был бы мне твой выбор быстроокий И похвала твоя сладка!" Я счастлив, что успел встретиться со старым акмеистом Михаилом Зенкевичем в последние годы его жизни, что прикоснулся к его руке и получил его благословение. Этого русского Леконта де Лиля, умевшего вносить в жесткий, свирепый и сильный классический стих небывалое дотоле и глубоко жизненное содержание, я считаю своим учителем, оказавшим на мою поэзию формообразующее влияние. Воздействие других встреченных поэтов, с которыми я сдружился не из корыстных видов, а по душевной привязанности, я назвал бы обтачивающим, шлифующим. Это в первую очередь относится к Арсению Тарковскому и Александру Межирову. Я бесконечно, несказанно благодарен названным. Наставники, мудрые, не подавляющие, не подминающие, а помогающие найти себя, нужны, и их выбор многое определяет. Особенно в самом начале пути.
Вместе с тем всегда дороги драгоценные "заочные" уроки Державина и Лермонтова, Некрасова и Фета, Кузмина и Хлебникова, Пастернака и Мандельштама, Ахматовой и Заболоцкого. Я никогда их не видел, не слышал их голосов. Но разве я не говорю с ними каждый день уже много лет? "Но из безмолвного общенья Жильца земли с жильцом могил Не раз шли первые движенья Неудержимо мощных сил" (Константин Случевский).
Розанов сказал, что о других говорим со вкусом, а о себе — с аппетитом. Сейчас краткость жанра принуждает меня чуть умерить аппетит и сказать то, что считаю в конце концов главным.
К сожалению, частый случай в судьбе даровитых поэтов — первоначальный успех, а затем полная исчерпанность и опустошение или долгое дробление, самоповторение и наконец губительное подражание себе самому молодому. Поэту, художнику нужно меняться. И желательно — всю жизнь. Нужно не бояться прожить совсем иную жизнь и уметь начинать новое стихотворение с ощущением, что оно и первое, и последнее. Межиров, ознакомившись с моими юношескими стихами и найдя их удавшимися, произнес нечто устрашающее: "А теперь вы должны разрушить все, чего достигли, и из обломков построить нечто новое!" С годами я понял, что он был жесток, но прав. И верно говорил и о редкостности, и о важности "второй удачи", окончательно закрепляющей результат первой. Нас пьянят и радуют воспоминания об удачах юных дней, и все же большое счастье — дожить до того, что вдруг покажется поздней удачей.
Муза не прощает неполной самоотдачи, расслабления, отвлечения от себя, пренебрежения к ней. И мстит отлучением, годами бесплодия, долгим молчанием поэта. Но если он ее не совсем забыл и еще ждет ее прихода, то и в этом безрадостном положении незримый труд продолжается, идет сосредоточение, накопление сил. Не забудем миг трусости, однажды пережитый великим Боратынским: "Люблю я вас, богини пенья! Но ваш чарующий наход, Сей сладкий трепет вдохновенья, — Предтечей жизненных невзгод. Любовь камен с враждой Фортуны — Одно. Молчу. Боюся я, Чтоб персты, падшие на струны, Не пробудили вновь перуны, В которых спит судьба моя. И отрываюсь, полный муки, От музы ласковой ко мне, И говорю: до завтра, звуки, Пусть день угаснет в тишине". Нет, может статься, никакого завтра не будет. Конечно, поэт-провидец верно угадал прямую и роковую связь вдохновения с житейскими неприятностями и бедами. Но в этих бедах именно поэзия становится опорой, иногда единственной. В жизни, которая все же не может состоять из сплошных невзгод — иначе творчество немыслимо и невозможно, — случается и так, что бывает совсем плохо, темно и не видно утешения ниоткуда. Как вдруг спохватываешься: "Да, но у меня еще есть это!.."