Как быстро все это, как скоро!..
Уходит эпоха.
Мальчонка стоял у забора —
Тогда еще кроха.

Гадал про концы и начала,
Вздувалась рубаха.
Над озером птица кричала —
Тогда еще птаха.

Кричала светло и несмело
О вещей минуте.
А дерево солнца хотело —
Тогда еще прутик.

Листочки в зеленых накрапах,
На листиках — жилы.
И были и мама, и папа
Тогда еще живы...

Стоял тот мальчонка, не зная
Путей к пьедесталам.
И туча была грозовая
Лишь облачком малым...

Захлебнется фонарь,
                             осторожная тенькнет синица,
Неподкупные звезды
                             уйдут в непроглядный зенит.
И стрела полетит,
Чтоб назад уже не возвратиться...
А вослед ей вторая — сквозь время! —
Стрела полетит.

Будет вещий ворчун
                             ворожить среди сизого мрака,
Доставая уголья
                             худой пятерней из костра.
И по-волчьи завоет
                             молчавшая долго собака,
И утихшая боль
Вновь окажется так же остра.

Изможден и не сыт,
Будто воин, бредущий из плена,
Чахлый куст осторожно
                             уронит дрожащую тень
На ночных ходоков —
                             и у тех посинеют колена,
На горбатый плетень —
                             станет только горбатей плетень.

Заалеет восток...
И слегка просветлевшие лица
Обратят на него
                             сиплый сторож и жалкий ходок.
И тому ходоку
                     вдруг стрела меж лопаток вонзится,
Ну а следом — вторая...
И почва уйдет из-под ног...

Сторож спятит с ума —
                             жил приятель, и вмиг его нету.
Кто убил его в спину?..
За что?.. За какие дела?..
Как ему объяснить,
                             что стрела обогнула планету —
Это души пустеют,
Планета все так же кругла...

Все эта тишь не кончится... Не всхлипнет
Шальная птица в девственной тоске.
Калитка незакрытая не скрипнет,
Задвижкою не шаркнет по доске...

Все эта ночь не кончится... Во мраке
Обочины почти что не видать.
Не слышно птиц... Давно молчат собаки...
На всем — забвенья горькая печать.

А ты стоишь, затылком осязая
Забора непоструганную суть...
И тщится все душа твоя босая
Больной луной глаза ополоснуть...

Пока луну за тьмою тьма не скрыла,
Пока еще тревогу не унять,
Пока еще таинственная сила
Тебе велит и плакать, и дышать...

Взъерошенный ветер к осине приник...
Одна вековая усталость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

На бой не взывают ни горн, ни труба,
Вдали не рыдает гармошка...
Лишь тополь печаль вытирает со лба
Да птицы воркуют сторожко.

Вражина коварен и так многолик!..
Но воинство насмерть сражалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

О, смерд, погибающий в час роковой —
Ему ни креста, ни могилы.
Зарублен, он вновь становился землей,
И голубь взлетал сизокрылый,

Когда он предсмертный выдавливал рык,
И падал... Все с пеплом мешалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

Заброшено поле... Не скачет гонец.
Давно покосились ворота.
Неужто все в прошлом?.. Неужто конец?..
Неужто не вышло полета —

Туда, где лебяжий предутренний крик,
Где спеет рассветная алость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась?..

В этом доме к утру по углам задрожит паутина,
Закачаются стены, от гула качнет потолок...
И ты бросишься ниц пред иконою... Охнешь повинно,
Ощущая — томительный ужас тебя обволок.

Побоявшись поднять черный взгляд на корявую стену,
Там, где трещинка криво, но все ж обошла образа,
Ты душою покорной готов окунуться в геенну,
И повинные слезы вконец застилают глаза.

И сквозь эту слезу вдруг узреешь — светло и широко
Разливается в поле — где ратники, — чудо-заря.
И летят скакуны, и все слышится: «Око за око!»
И упавшие замертво знают, что гибли не зря.

Одичалый сизарь — вислокрылый, худой и ленивый,
Ни на что не пригодный, голодный и глупый сизарь,
Лишь посмотрит хитро, удивится, что мы еще живы,
И что город наш пеплом не пущен, как было бы встарь.

И, слезу осушив о веселые искры рассвета,
Вдруг поймешь, что являлись к тебе лишь в испуганном сне:
Этот гул грозовой, эта песня, что так и не спета,
Этот ратник, упавший башкою к последней весне.

Потерев кулаком от испуга набрякшие веки,
Удивленно прошепчешь: «Приснится же, ешкина вошь...»
И все будешь гадать: «Это ж сколько всего в человеке...»
А откуда ожог на ладони — никак не поймешь...

Кто там плачет и кто там хохочет,
Кто там просто ушел в облака?
То ли кречет кричит, то ли кочет...
То ли пропасть вдали, то ль река...
И гадаю я, тяжко гадаю,
Не поможет здесь даже Господь, —
Где прошли мои предки по краю,
Чем томили суровую плоть?
Зажимаю в ладонях монетку
И бросаю в бездонье пруда —
Робкий знак позабытому предку,
Чтобы молвил — откуда?.. Куда?..
И вибрирует гул непонятный
Под ладонью, прижатой к земле,
И какие-то сизые пятна
Растворяются в сумрачной мгле.
И вдруг чувствую, дрожью объятый,
Посреди перекрестья дорог,
Как ордою идут азиаты
На восток... На восток... На восток...
Но не зрится в прозрениях редких,
Что подобны на детский наив, —
То ль с ордою идут мои предки,
То ль с дружиной, орды супротив?
И пока в непроявленной дали
Растворяются тени теней,
Чую — токи идти перестали
А вокруг все — мрачней и темней.
И шатаюсь я вдоль раздорожий,
Там, где чавкает сохлая гать,
И все Бога пытаю: «Я — божий?..»
А Господь отвечает: «Как знать...»