Ильич выходил из шалаша слегка настороженно. Как будто вокруг притаились ренегаты, оппортунисты, ревизионисты, а также агенты Керенского и сотрудники зловещей царской охранки. Однако на самом деле опасности никакой не было. Рядом стояли только Дзержинский с Калининым. Железный Феликс уныло глядел за окно, где на просохшем после зимы школьном стадионе мальчишки весело гоняли мяч, а Михал Иваныч теребил бороду, приклеенную сикось-накось и щекотавшую его своими жесткими волосками.
— Смелее, смелее, Олег, — подбадривала Ильича истеричка, — ты же вождь мирового пролетариата. Не сутулься. Кепку не надвигай на глаза. Гляди твердо, говори громко. Помнишь? Социалистическая революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, с-вер-ши-лась.
Ильич долго учил эту фразу, однако она ему никак не удавалась. Вообще-то Олег был слегка заторможен и плохо справлялся со сложными выражениями, но истеричка взяла его на роль Ленина за импозантность и очень высокий для пятиклассника рост. Вождь мирового пролетариата не должен был производить на зрителей плюгавого впечатления. Тем более, в большой, налезающей на глаза кепке, скрывающей отсутствие ленинской лысины. Кроме того, Олег чрезвычайно удачно выкидывал вперед руку, указывая путь мировому пролетариату.
Сам Ильич хорошо понимал, в чем его сильные и слабые стороны. Он хотел понравиться. Если не всему мировому пролетариату, то хотя бы Ирочке Одинцовой, которая сейчас вместе с одноклассниками сидела в зале и время от времени изящно подтягивала к коленкам свои белые гольфики. Олег напрягся, распрямил спину, принял грозный вид и выпалил, как сумел:
— Социстическая эволюция завершилась.
А после бросил вперед руку с отставленным в сторону большим пальцем.
Жест, как всегда, был исполнен прекрасно, однако чрезвычайно неожиданно для стоявшего рядом Калинина. Тот ковырял свою бороду и ожидал долгой борьбы Ильича со словосочетанием «о необходимости которой». Столь быстрого завершения эволюции он явно не предполагал. Поэтому не успел отскочить в нужный момент. Рука вождя мирового пролетариата зафигачила ему прямо в глаз.
Михал Иваныч взвыл от боли.
— Пидор, урод, козел вонючий, всю жизнь на таблетки работать будешь, — крикнул он товарищу Ленину, слегка оправившись от удара, и тут же бросился на вождя мирового пролетариата с кулаками.
Заторможенный Ильич понял, что революция вдруг стала пожирать своих детей, однако не смог принять необходимые защитные меры. Точнее, он бросился было бежать, но нога Михал Иваныча в тяжелом ботинке успела заехать прямо ему в зад. Олег удержался на ногах, но получил мощное ускорение и с визгом полетел на другую сторону сцены, где мирно стоял «человек с ружьем».
Точнее, ружья Вадику Брусницыну не дали по причине отсутствия такового в школьном реквизите, однако, в полном соответствии со знаменитым фильмом, наделили чайником. «Человек с ружьем» должен был попросить у Ильича кипяточку, а затем быстро проникнуться революционными идеями, попав под обаяние самого человечного человека. В ожидании этого своего судьбоносного проникновения Вадик поставил чайник возле ног. Именно в него и впилился Ильич, летевший, обезумев от страха, с другой стороны сцены.
Чайник прогрохотал метра три по полу, а затем полетел к первому ряду зала, где как раз расположилась руководившая репетицией учительница истории. Та истерично заорала, оправдывая свое прозвище, но юрко сумела уклониться. В итоге чайник попал в Ирочку, занятую своими белыми гольфиками, а потому не успевшую прореагировать на внезапное изменение революционной ситуации.
Теперь дамы орали уже в две глотки. Зато перестал визжать Ильич, спрыгнувший в зрительный зал со сцены и пытавшийся отгородиться стульями от неуклонно преследовавшего его Калинина. Однако под стульями расположился школьный кот Мурзик, мирно посапывавший, переваривая после обеда столовского хека. Когда Ильич наступил ему на хвост, Мурзик вскочил, возмутился, выкрикнул «мяу» с такой силой, как будто бы звал революционных матросов на штурм Зимнего, а затем драпанул, куда глаза глядят.

Тем временем, Калинин, наконец, догнал Ильича, повалил его на пол и принялся драть за волосы, часть из которых тут же отделилась от головы, поскольку бородка, естественно, была наклеенная.
— Я же нечаянно! — орал вождь мирового пролетариата.
— За нечаянно бьют отчаянно! — резонно заметил всероссийский староста, продолжая суровую экзекуцию.
Борода отлетела в сторону, где вдруг попалась на глаза Мурзику. Кот принял ее за мышь, и быстро преодолел свой стресс, поняв, что добыча не станет ждать, пока он громким мяуканьем выразит все постигшие его муки. Взяв себя решительно в лапы, Мурзик устремился к отвалившейся от Ильича бородке и, подхватив ее, ринулся в дальний угол актового зала.
— Реквизит!!! — в страхе заорала истеричка и лично пустилась в погоню за котом. А вслед за ней с криком «Даешь!!!» устремились революционные матросы, размахивая своими портфелями по причине отсутствия иного вооружения.
Сердобольные девчонки захныкали, предчувствую страшную судьбу контрреволюционного кота, однако, к счастью для себя, Мурзик быстро обнаружил ошибку, бросил добычу на пол и мигом ретировался. Подхватившая ленинскую бородку учительница совсем уже было собралась прикрепить ее на старое место, но обнаружила, что Калинин до сих пор возит вождя мирового пролетариата этим самым местом по полу.
— Да, разнимите же их кто-нибудь! — воскликнула терявшая контроль над революционным процессом истеричка.
Железный Феликс только этого и ждал. С криком «социалистическое отечество в опасности» он прямо со сцены прыгнул на спину Калинину и стал энергично заламывать ему руку. Дзержинский тоже был неравнодушен к белым гольфикам Ирочки и рвался совершить подвиг спасения революции у нее на глазах.
Этого истеричка перенести уже не могла. С криком «Махновщина какая-то!» она лично бросилась в кучу тел, образовавшуюся на полу, и, наверное, пала б в неравной схватке с контрреволюцией, если бы в этот момент не появился привлеченный шумом учитель физкультуры Павел Петрович. Через минуту Железный Феликс барахтался у него в руках, тщетно пытаясь достать хотя бы одной из своих четырех конечностей до пола.
Михал Иваныч поднялся, отряхиваясь и не решаясь в присутствии Павла Петровича заехать беспомощно висящему Дзержинскому по уху. Ильич с зареванной физиономией отправился в шалаш, где скрылся от позора, постигшего его прямо на глазах Ирочки. Истеричка подняла с пола бороду Калинина, которая была теперь в таком состоянии, что на нее не польстился бы даже Мурзик.
— Людмила Игнатьевна, что у Вас происходит? — вежливо поинтересовался физкультурник, не выпуская Дзержинского из своих лап. — Этого сразу тащить к директору, или здесь разберемся?
— Она сама сказала, чтоб разнять, — промямлил Железный Феликс, понимая, что, приняв столь несолидное висячее положение, он потерял уважение Ирочки Одинцовой навсегда.
— Да-да, Пал Петрович, оставьте его. Спасибо за помощь. Мы репетируем праздник к столетию Ильича.
— Что Вы говорите! Скорее, напоминало расстрел парижских коммунаров. На будущий год можете ставить эту сцену без репетиции, — сказал физкультурник, продемонстрировав удивительное для его специальности знание революционных дат. Затем он вернул вертикальное положение Дзержинскому и мягко шлепнул его по заднице. Настала минутная тишина.
— А где Олег? — спохватилась вдруг истеричка, не видя своего любимчика.
— В шалаш забрался — проинформировал учительницу «человек с ружьем», молча наблюдавший за всей этой суматохой.
— Что он там делает?
— Спит с политической проституткой товарищем Троцким, — внезапно поразил своей осведомленностью обиженный на учителей Дзержинский.
— Молчи. А то пойдешь к директору. Что мне за наказание с вами. Сегодня двадцатое апреля, а вместо театра у нас здесь какой-то бардак.
— Вот-вот, и я о том же, — не унимался излишне образованный Железный Феликс.
Истеричка хотела было напомнить Дзержинскому о том, кем он был на самом деле, и намекнуть на возможный вызов родителей в школу, однако Павел Петрович вдруг перевел разговор на совершенно иную тему:
— Людмила Игнатьевна, а Вы с начальством эту свою революцию согласовали?
— Зачем? Пусть будет сюрприз. Детишкам приятно. Мамы порадуются.
— Милая моя, в истории вы, конечно, корифей, но с современностью, боюсь, не в ладах. У меня жена — костюмер в театре, кепки Ильичу подбирает. Она говорила, что нынче к юбилею все что-нибудь про Ленина ставят: от Москвы до Чукотки. По всей стране мужички с бородкой через сцену бегают, руками машут, картавят, провозглашают революцию, кромсают буржуазию. Но вот беда: артистов на эту роль утверждают только там, — Пал Палыч поднял указательный палец кверху, — и самодеятельности никакой не допускают. Все тексты контролируют. Как бы чего не вышло. А то ведь, глядишь, принизят Владимира Ильича, или идею не ту провозгласят. Тем более, когда с такими архаровцами, — учитель кивнул на Железного Феликса, — На праздник к нам, наверное, из РОНО придут, из райкома комсомола. Посмотрят, как Ленина мордой по полу возят. И будете вы, любезная Людмила Игнатьевна, свой трудовой путь продолжать в жилконторе. Заявки на ремонт сортиров принимать, а не сеять разумное, доброе, вечное. Пустите лучше своих революционеров по домам. Раны зализывать.

Все разошлись зализывать раны. Остался лишь «человек с ружьем» — Вадик Брусницын. Он был слегка инфантильным ребенком и до сих пор любил сказки. Любил вечером забраться с ногами на диван, взять с полки свеженький томик Прилежаевой, повествующей про милый старый город Симбирск, про рождественский вечер в большой и дружной семье Ульяновых, про умненького мальчика Володю, про его чудных братьев и сестер, про добрую маму Марью Александровну, про заботливого отца Илью Николаевича. У самого Вадика не было ни отца, ни братьев, ни сестер, ни теплого дома, ни уюта. Была лишь затурканная работой бестолковая мать и унылая комната в коммуналке. И еще у него была мечта о том, что мир когда-нибудь станет тихим, уютным, добрым и правильным. Каким был когда-то мир Владимира Ильича Ленина.

В стекляшке на «Коломенской» было шумно, грязно и многолюдно. Пиво лилось рекой, переплескивая, порой, через край и оставляя грязные лужицы на столах. Эмоции тоже перехлестывали, оставляя у Вадика ощущение напряжения, которое так контрастировало с недавней благой умиротворенностью. Они приехали сюда, собственно говоря, для того, чтоб посмотреть храм Вознесения, и праздничное чувство белой, взлетающей в небеса вертикали охватило сразу, как только на фоне снегов открылся им вдруг знаменитый шатер. По мере приближения он рос и становился все более мощным, ярким, весомым, грозным.
— Именно с Грозным связывает его легенда, — сказал Артём Светлане. — С Иваном Васильевичем. Храм родился в тот же год, что и царь. Эдакая вертикаль власти. От земли к небу. Прямая связь государства с Господом. Коммунякам этого не понять. А тогда все понимали. Поскольку в Бога верили. И получалась красота…
— Крррасота, б…ь, — сказал сидевший по соседству мужик и шваркнул со всех сил кружкой. Возможно, заглотнув третьего или четвертого ерша, сделанного из поллитры пива, щедро удобренного водкой, он тоже почувствовал присутствие Господа в душе и изо всех сил выразил свои накопившиеся эмоции. Недопитая жидкость разлилась по столу. Волна пошла в сторону Светки, и та подобрала ноги, чтобы не натекло на колени.
Плечистый Артём открыл уже рот, чтобы сказать мужику на доступном тому языке, куда следует отправиться и с какой скоростью. Однако решил, что даме, за которой он пару недель ухаживает, не следует слышать некоторые выражения. Она все же из Ленинграда, где, если верить слухам, русские люди русские эмоции выражают почему-то не по-русски.
— Почтеннейший, ты не прав — произнес Артём по возможности мягко, и для выражения истинного отношения к действиям энергичного соседа всего лишь сжал здоровенную правую кисть в кулак.
Однако мужик был уже слишком пьян, чтобы соразмерить умеренность тона Артёма с его неумеренными физическими возможностями. Для продолжения диалога забулдыга решил использовать рассказ о том, в какие отношения ему приходилось вступать с самой близкой родственницей своего собеседника по женской линии, и оснащал эту историю подробностями до тех пор, пока Артём не стал подниматься.
Полностью поднявшись, он оказался на голову выше пьяного придурка и существенно крупнее корпусом. Мужик стал постепенно осознавать, что некоторые детали поведанной истории ему следовало опустить, а лучше вообще было бы не выершиваться. Теперь предстояло держать ответ, и для этого следовало хотя бы подняться. Однако, сделав соответствующее усилие, ханурик понял, что не может держать как ответ, так и все свое налитое ершом тело. Присутствие Бога в душе вдруг обернулось столь быстрым уходом души в пятки, за которым Господь просто не поспевал. Бедняга ощутил, что его будут бить, причем в лучшем случае без использования стоявшей на столе пивной кружки.
По видимому, он стал обдумывать пути отступления, однако в пьяную башку ничего не приходило, и, чтоб хоть немного ее просветлить, мужик попытался заглотнуть кусок лежавшей перед ним соленой соломки. Трудно сказать, удалось бы ему протрезветь, столь поздно прибегнув к использованию закуски. Узнать это Артёму, Вадиму и Светке не удалось, поскольку соломка от страха встала поперек горла. Ханыга стал явно давиться. И без того красная от ерша рожа оказалась совсем багровой. Те выражения, в которых он недавно описывал близкую родственницу Артёма, полезли к нему обратно внутрь, а вместо слов наружу стали вываливаться глаза. Казалось, вот-вот немного и они упадут в стоявшую на столе кружку.
Вадим не знал, что делать в такой ситуации, а дружки страдальца даже не успели толком понять происходящее. Быстро среагировал лишь Артём. Вместо того чтобы бить противника в морду его красного лица, он развернулся и дал страдальцу со всей силы по спине. Мужик нырнул и завалился на стол, полностью потеряв ориентацию. Морда, которой повезло не наткнуться на кулак, проехала некоторое расстояние по крышке стола и уткнулась в пивную кружку. Однако застрявшая в горле соломка внезапно от удара выскочила наружу.
— Жизнь спасена, — констатировал кратко Артём, — Теперь подвижника сложных напитков хватит еще на пару сотен литров ерша, прежде чем явится Кондратий. Хотя за такими, как этот, следовало бы ему приходить почаще.
Светка смотрела на Артёма влюбленными глазами. Сначала он спас ее от агрессора, а затем — агрессора от его злосчастной судьбы. Такого не совершал даже пионер-герой Леня Голиков.
Вадим вдруг обнаружил, что его в этом месте нет вообще. Он может кричать, подпрыгивать, залезать на стол или даже давиться соломкой, выпучивая глаза в пивную кружку. Светлана видит лишь Артёма. А тот заслуженно пожинает лавры блестяще проведенной операции «Удар с тылу».
Артём, собственно говоря, к этому и стремился. Месяц назад, когда молодые студенты-дипломники Вадим со Светланой приехали из Ленинграда на стажировку в Москву, в Институт мировой экономики, Артём решил приударить за свежей девочкой. Сам он был чуть старше. Окончил два года назад МГИМО и распределился в академический институт, чтоб изучать советско-американские отношения. А так как сии отношения после введения наших войск в Афганистан стали противоестественными, Артём понял, что надо вернуться к простым человеческим отношениям между мужчиной и женщиной. Тут-то в его отделе как раз и объявилась Света.
Молодой человек взял над ней шефство, тем более что старым профессорам нагрузка в лице стажирующихся провинциалов была совсем не к чему. Несколько раз Артём, уединившись со Светкой в одном из пустынных институтских холлов, пытался объяснить ей звериную сущность американского империализма, а после пригласить к себе в гости для уточнения некоторых деталей работы военно-промышленного комплекса США. Однако интеллигентная ленинградская девочка долго не поддавалась.
Тогда Артём решил зайти со стороны культуры. Он пригласил ее на воскресную прогулку в Коломенское, стремясь показать такое, в чем Первопрестольная может перещеголять даже Питер. Но Света с собой потащила Вадика. Хотя их, в общем-то, ничего не связывало, она стеснялась бросать инфантильного друга, которому слегка покровительствовала все годы учебы в Ленгосуниверситете. К тому же для дистанцирования Артёма явно требовался кто-то третий.
Присутствие Вадима помогало ей и в самом Коломенском, и в стекляшке, куда они зашли после, чтоб расслабиться. Но в момент, когда враг был повержен, как американский империализм, защитная система, державшая Артёма на расстоянии, была сломана. Герою оставалось лишь закрепить успех, и он нашел единственно верный ход, которым можно было воздействовать на девчонку, мечтавшую о блестящей карьере в МИДе и тайнах высшей дипломатии.
— Ну, точь в точь как Ильич — с усмешкой сказал Артём, кивая на с трудом оправляющегося после шока страдальца.
— Какой Ильич?
— Брежнев. Не слышали про его последние переговоры с Джимми Картером?
В совке, где вся система политической информации делилась на две категории — слухи и анекдоты — простые провинциальные студенты, естественно, ничего о переговорах знать не могли, помимо того, что сообщал официоз. И тут Артём, находившийся в самом низу огромной дипломатической вертикали, но знавший кое-что из того, о чем говорили верхи, решил щегольнуть осведомленностью.
— Старик наш, как видно даже по телевизору, совсем уже плох. Башка отключилась от тела, но отключить тело от политики невозможно. При Брежневе сохраняется баланс сил, а потому доходяга, у которого после инсульта мозги работают как у курицы, проводит все международные переговоры.
Изложить позицию страны он еще может. По бумажке читает то, что ему написали спичрайтеры. Хуже, когда начинается полемика. Джимми ставит перед ним вопросы, а понять, что к чему Ильич не может. На этот случай у переводчика заготовлены карточки со всеми возможными ответами. И он дает Брежневу ту, которая требуется в данный момент. Американцы все понимают, но впрямую над стариком не смеются. Дипломатию блюдут.
Переводчик вообще у него как нянька. Когда Картер целоваться полез, Ильич потом спрашивал: ничего, что я с ним обнялся? Ведь тот первый начал?
Успокоили старика. Переводчик сказал, что все правильно. Разрядка, так сказать, международной напряженности. Наш карась с ихней щукой могут лобызаться.
— Ужас какой! — расстроился Вадим. — За державу обидно.
— Это еще не ужас. Полный п… ц — пардон Светик, не сдержался — был когда Брежневу в Кэмп-Дэвиде поднесли чуток виски. Отметить успех, так сказать. Он совсем растерялся и хряпнул вискарь залпом. Как водяру. А там лед. И льдинка у генсека в горле застряла, как у того придурка. — Артём кивнул головой на с трудом приходящего в себя забулдыгу. — Но этому хоть можно под зад дать. А как быть с Брежневым, который давится на глазах у американского президента. Переводчика от страха чуть инфаркт не хватил. По спине дать? Неприлично. Да и загнется старик мигом от такого удара. Сделать вид, что ничего не происходит? Опять-таки загнется, но по другой причине. И, главное, каковы последствия! Американцы русского лидера угробили заколдованным виски!!! Оружие тайное, последняя разработка ЦРУ. Так ведь и Третья мировая могла начаться.
— А чем кончилось?
— Мир торжествует. Прокашлялся старик. Еще поживет. Как говорится, от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича… Светик, так как нынче насчет того, чтоб выпить со мной по чуть-чуть Джека Дэниэлса? Отец летом привез прямо из Теннесси. Для будущих дипломатов дегустация совершенно обязательна.

Артём уломал-таки Светку на Джека и еще кое на что. Однако дипломатическая карьера ей все же не удалась.
Брежнев протянул всего пару лет и тихо скончался, оставив страну другим старикам, дышащим на ладан.
Вадик Брусницын в тот вечер, отправив Артёма со Светкой к Джеку Дэниэлсу, еще долго бродил по вечерней Москве. И у него в голове никак не соединялась та гордая вертикаль власти, что белым шатром возвышалась в Коломенском, с тем фарсом, который творился в доживавшем свой век Советском Союзе. Он видел, что от царя Ивана Грозного на долгие века остался великий памятник, символизирующий твердость страны и соединение государства с Богом. А что останется в будущем от Ильича, кроме десятка историй, над которыми можно поржать за кружкой пива?

— Наша экономика плохо развивается потому, что политические лидеры Советского Союза при осуществлении реформ не приняли во внимание имеющийся зарубежный опыт. Так, например, выборность хозяйственных руководителей в Югославии давно уже показала, что данная практика способствует популизму и негативно сказывается на инвестициях. Только настоящая рыночная экономика может привлечь капиталы, которые столь необходимы нам для реконструкции и конверсии социалистических предприятий.
Сергей Корсунский был молодым ленинградским экономистом, пытавшимся баллотироваться в народные депутаты России на первых по-настоящему свободных выборах. Уровень его знаний уже сейчас оказался на порядок выше, чем у профессоров, которые десять лет назад учили его в университете. Сергей резко отверг всю многотомную дурость, наполнявшую советскую политэкономию, и профессионально изучил иностранную деловую практику по англоязычным книгам. Корсунского хорошо знали в Америке и считали одним из немногих советских ученых, способных реформировать разваливающуюся горбачевскую хозяйственную систему.
Но люди, которые собрались ныне у небольшой самодельной трибуны, не знали ничего про американскую репутацию Сергея, да, в общем-то, и не хотели знать. Им было откровенно скучно, и лишь надежда на то, что с новыми депутатами страна быстро переменится, удерживала скромную аудиторию Корсунского. Сердцем своим народ готов был осуществить ответственный выбор, однако мозги на зов сердца откликались с большим трудом.
— А потому, — продолжал оратор своим научно-демократическим канцеляритом, — нам следует немедленно перейти к свободным рыночным ценам и быстро приватизировать предприятия. Стратегические инвесторы готовы будут вложить деньги в нашу экономику, если поймут, что полностью контролируют собственность и имеют возможность развивать производство именно в том направлении, которое на данный момент времени является наиболее перспективным в плане максимизации прибыли.
— Партократов надо за яйца повесить, вот и все реформы, — раздался вдруг голос из толпы. — У них в спецраспределителях вся колбаса спрятана, а я на завтрак хлебом овсянку закусывал.
— Поймите, — быстро прореагировал Корсунский, — дело не в том, чтоб отнять и поделить на манер булгаковского Шарикова. Надо же производство развивать.
— А то заводов у нас мало, что ли? Хапать не надо добро народное — вот и весь сказ. Кто хапает — враз по рукам. Или лучше — по яйцам, — продолжил свою любимую тему смутьян.
Вадим, работавший на общественных началах в команде Корсунского, знал этого человека из толпы. Звали его Саня Базаров. Он давно уже отличался способностью устроить базар из любого публичного мероприятия, проводимого демократами. Однако Сергей с народом был знаком несколько хуже, чем с американскими книгами по экономике, а потому ввязался в спор, где его шансы доходчиво разъяснить толпе свою позицию были явно меньше, чем у оппонента.
— В магазинах нет яиц. В очереди — драки. Все украли у людей гады-коммуняки. — Саня нашел новый поворот яичной темы и взялся его энергично развивать.
Толпа встряхнулась, повеселела и стала медленно поворачиваться к Базарову. Тот понял, что пошла, наконец, пруха, а, значит, можно переходить к конкретным предвыборным рекомендациям:
— Если хочешь наказать врагов перестройки, то поддерживай всегда Ельцина ты Борьку. Он отыщет колбасу, врежет партократам. Нынче можно доверять лишь таким ребятам.
Это были последние слова, сказанные Базаровым. К нему медленно подошел Юра Колосов, работавший вместе с Вадимом на Корсунского, нежно приобнял за талию, и Саня почему-то стал двигаться в сторону, противоположную трибуне.
— Демократия должна уметь защищать себя, — внятно констатировал Колосов, не отрывая рук от талии Базарова, и Брусницын в этот момент вспомнил почему-то, как Юра в образе Железного Феликса спасал вождя мировой революции от разбушевавшегося М. И. Калинина на репетиции школьного спектакля.
Корсунский воспользовался быстро изменившейся ситуацией и успел произнести еще несколько тезисов о международной динамике капиталов и улучшении инвестиционного климата, прежде чем Базаров, препровожденный Юрой до соседней лавочки, вернулся и вновь вступил в дискуссию.
— В счастье, в радости и в горе отдавай свой голос Боре. Ведь партийный аппарат Борьке Ельцину не рад.
Колосов тяжело вздохнул и стал вновь пробиваться сквозь толпу к Базарову. Саня предусмотрительно зашел в людскую массу с иной от Юры стороны, и пока два бойца не встретились, успел просветить слушателей еще и на предмет антагонистических противоречий, существующих в высших партийных эшелонах:
— У Раисы Горбачевой на душе так грустно. Пересадит ее Ельцин с икры на капусту. А Егора Кузьмича вместе с аппаратом Борька Ельцин сгоряча просто пошлет матом.
В этот момент Колосов добрался до цели и взял Базарова за руку. Та резко пошла вверх, а все Санино тело — вниз. После чего сложившийся почти пополам Базаров стал энергичным шагом выходить из толпы.
Корсунский понял, что продолжать дальше об инвестициях бессмысленно. Следует переходить к политике временных компромиссов.
— Антикоррупционную линию Бориса Николаевича Ельцина надо, бесспорно, поддерживать. В этом смысле данный товарищ прав, — заметил Сергей, указывая на пятую точку быстро удаляющегося Базарова, поскольку выкрученная рука уже заставила того склониться носом почти до земли. — Но дело не только в том, чтобы пересадить партийный аппарат с икры на капусту. Если так управлять экономикой, как это делают сегодня Горбачев с Рыжковым, то скоро в магазинах даже капусты не останется. Многие из нас бывали в совхозах на уборке урожая и видели положение дел своими глазами. Отсутствие частной собственности порождает бесхозяйственность. Собранная трудом студентов и инженеров капуста гниет под дождем. В лучшем случае она попадает из деревни на городскую овощебазу, но и там дела обстоят чрезвычайно плохо. Грязь, антисанитария, воровство. Овощи снова гниют. И так целый год. К весне продукты, производимые административной экономикой, совершенно не пригодны для употребления в пищу, тогда как будь у советских предприятий конкретный хозяин, он бы не допустил превращения качественного товара в мерзкую гниль.
Эта была, наверное, лучшая тирада Корсунского за всю его преподавательскую карьеру. Он говорил не только умом, но и сердцем, максимально сблизив основы микроэкономики с чаяниями широких масс. Вадим на какое-то время даже начал верить в успех своего патрона. Однако надежд хватило ненадолго.
— Ельцин знает, что нам нужно. Голосуй за Борю дружно. Завтра будешь жить богато вопреки партаппарату.
Базаров вернулся в большую российскую политику из временной эмиграции, куда попал усилиями Колосова. И это было поистине триумфальное возвращение, сравнимое по значению с возвращением Ленина на Финляндский вокзал в апреле 1917 года. Рабочий класс, как известно, к апрелю понял, что ждать успеха меньшевиков в обозримой перспективе смысла не имеет, и с радостью принял ленинский курс на ускоренную социалистическую революцию. Примерно также толпа восприняла переход от длительного инвестиционного процесса имени С. Корсунского к предложению Базарова жить богато уже завтра.
Колосов, правда, смотрел на Саньку так, как будто предлагал ему всю оставшуюся жизнь провести в шалаше, расположенном не ближе Разлива. Но реализовать стратегию подавления ему на этот раз не удалось.
Базаров вместо того, чтоб приближаться к трибуне, начал вдруг от нее удаляться в сторону расположенных неподалеку огромных ступеней питерского театра имени Ленинского комсомола, где заканчивалась компетенция Колосова, охранявшего порядок лишь на митинге. Как дудочник из Гамельна, Саня заманивал уставших от слов Корсунского слушателей к себе все новыми откровениями.
— Взяли курс мы на Европу — коммуняк отправим в жопу. Пусть читают «Капитал», как Ильич им завещал.
Против этого даже Сергею нечего было возразить. Он на минутку умолк, чтобы понять, как дальше строить общение с избирателями, и в этот момент люди потянулись за Базаровым к ступеням, на которых тот расположился. Чтоб закрепить свой успех, Саня сделал решительный ход, имевший лишь косвенное отношение к спору с Корсунским, однако в силу своей яркости и неожиданности окончательно переломивший ход словесной схватки:
— Мой миленок сделал в койке лишнее движение. Думал, будет перестройка — вышло ускорение.
Народ громко заржал, и вскоре неудачливый кандидат в депутаты начал сворачивать свое митинговое хозяйство.

Сергей Корсунский с треском проиграл выборы прокурору, который обещал изъять у партократа Егора Кузьмича Лигачева деньги, полученные от хлопковой аферы в Узбекистане, и закупить на них финское мыло для раздачи ленинградцам по талонам за небольшие деньги.
Вадим Брусницын утратил демократические идеалы и с тех пор помогал спасать Россию только за хорошую плату. Вскоре выяснилось, что плата, как правило, бывает тем выше, чем хуже становится родине от ее спасителей. Вадима это серьезно огорчало, но взятого на вооружение подхода он не менял.
Борис Ельцин возглавил Верховный Совет России, а через год стал президентом. Когда он начал осуществлять рыночные реформы, Егор Гайдар поставил Корсунского на крупный пост в одном из ключевых министерств. Сергей там работал более пяти лет и даже не брал взяток, за что подвергался непрерывной и чрезвычайно жесткой критике со стороны жены. Когда, наконец, та пригрозила разводом, Корсунский для поправления материального положения семьи решил написать мемуары и опубликовать за рубежом с помощью крупного нью-йоркского издательства. Полученный там гонорар был тут же воспринят российской деловой прессой как взятка за формирование благоприятного для американского капитала инвестиционного климата. Ельцин немедленно выгнал Корсунского с работы по причине утраты доверия.
С тех пор Сергей работает в Нью-Йорке, где имеет консалтинговую фирму, разъясняющую клиентам, как иметь дело с Россией. Жена довольна, а пятеро детей учатся в престижных американских университетах и частных школах.
Возле двери в кабинет Корсунского висит цитата на русском языке: «Умом Россию не пронять». Фёдор Тютчев. И если редкий российский гость обращает внимание хозяина на грамматическую ошибку, закравшуюся в текст, тот вяло реагирует: «Плевать, все равно америкосы по-нашему не секут».

Избирательная кампания в Захребетинске завершилась абсолютным провалом, фактически даже не начавшись. Для Вадима это стало настоящей катастрофой. Он первый раз в жизни взял на себя полное сопровождение кандидата от начала до конца, то есть предоставление губернаторского кресла «под ключ». И, надо же, такой конфуз. Скорее всего, дело обернется прямыми убытками. А о том, чтобы заработать какие-то деньги теперь не может быть никакой речи. К тому же грозит и ущерб для репутации. Хотя в трагическом исходе Брусницын совсем не виноват, осадок, конечно, останется. Кто станет работать с политехнологом, у которого грохнули клиента прямо на глазах всего Захребетного края?
Василь Василич Миногин спокойно ехал на своем мерседесе встречаться с избирателями, как вдруг прямой выстрел из гранатомета оборвал карьеру несостоявшегося губернатора. От Василь Василича остался лишь орден «За заслуги перед отечеством четвертой степени», выброшенный почему-то на обочину взрывной волной. Наверное, на том свете бывший судья Миногин должен был предстать пред высшим судом без всяких наград. Тем более тех, которые оказались заработаны весьма сомнительным способом.
Захребетников, то есть простых избирателей огромного региона, раскинувшегося где-то за Уральским хребтом, совсем не удивило явление гранатомета товарищу Миногину прямо средь бела дня на Губернаторской улице (бывшем проспекте Ленина). Чего-то подобного они ждали еще с тех пор, когда сей товарищ превращался в господина, дистанцируясь от родной коммунистической партии и сближаясь с местным криминальным авторитетом Пашей-захребетным. Многие даже удивлялись, как это Василь Василичу при его заслугах перед отечеством четвертой степени удалось прожить все лихие девяностые и даже перевалить за миллениум, не потеряв никаких частей своего обильно расползшегося по сидению мерседеса тела.
Судя по количеству денежных знаков с портретом Бенджамина Франклина, которыми обладал Миногин, и небольшую часть которых он должен был отвалить команде Брусницына, гранатомет судью давно уже дожидался. Вадим, собственно, не возражал бы, если бы лобовая встреча мерседеса с гранатой состоялась через день-другой после инаугурации. Но через день после подписания контракта о ведении избирательной кампании — это слишком.
Брусницын в прострации сидел у себя на диване гостиничного номера и тупо смотрел сквозь рюмку коньяка, когда вдруг раздался телефонный звонок.
— С козлом вонючим хочешь пообщаться? — спросил Александр Иваныч.
По всей видимости, козлом вонючим был тот гранатометчик, которого чудом удалось задержать сразу же после расстрела Миногина. Парень, конечно, был профессионалом и в принципе мог уйти от погони без всяких проблем на своем припаркованном по соседству форде, но захребетники, как часто у них бывает, в самый неподходящий момент устроили на голом месте чудовищное ДТП, перегородив козлу вонючему все пути автомобильного отступления. Тот попытался уйти дворами, однако ворота, которые были постоянно открыты с той поры, когда через них отступал в Сибирь адмирал Колчак, вдруг в этот день невероятным образом оказались заперты на большой висячий замок.
— У захребетников это бывает, — прояснил положение Александр Иваныч. — На них снисходит раз в пару лет святой дух, и каждый раз это оказывается весьма кстати для правоохранительных органов. Своих земляков даже Паша-захребетный боится и предпочитает жить по европейскую сторону хребта, где ход важнейших жизненных процессов более предсказуем.
Александр Иваныч Битюгов был правой рукой Миногина и обладал абсолютными связями в суде, прокуратуре, милиции, ФСБ, криминалитете, а также в ЗахУИнТехе — Захребетском университете инновационных технологий, который почему-то вписывался в этот букет правоохранительных и правонарушительных органов. Благодаря своим связям Битюгов сейчас имел возможность пораспрашивать козла вонючего о том, что стоит за убийством кандидата на губернаторский пост, и Вадим не преминул этой возможностью воспользоваться.
Убивцем оказался некто Сергей Капустин, бывший афганец, связанный с группировкой, которой Паша-захребетный недавно перешел дорогу. Гранатометом Капустин по своей военной специальности владел столь же профессионально, как Миногин судопроизводством, а потому ныне Василь Василич уже не владел ничем, кроме призрачных шансов на царствие небесное.
Разговор с убивцем начался примитивно, в духе плохого советского кино. Кто послал тебя, гад? Сколько тебе, козлу вонючему, заплатили? Капустин сидел злой, напряженный. Бурчал что-то сквозь зубы. Пока, наконец, не взорвался: да я бы его сам забесплатно грохнул. Еще бы и за гранатомет приплатил.
— Так ненавидел? — скептически ухмыльнулся Битюгов.
— Лично Миногина? Нет.
— Откуда ж тогда такое подвижничество — убийство с приплатой?
— Нельзя страну в говно погружать. У меня сын растет: ему здесь жить.
— Не п…и, урод. Сам-то ты как живешь? По евангелию? Или по моральному кодексу строителя коммунизма? Убийством на жизнь зарабатываешь и думаешь, что ты чем-то лучше других.
— Я — дворник. Грязь со двора выметаю, говно собачье убираю с газона. Работа трудная, неприятная и честная. За нее не стыдно хорошие деньги получать. За такое говно, как Миногин — особо. Без него чисто стало вокруг, благолепно. Еще пару сотен таких как он перекинется, и жизнь налаживаться начнет.
Сергей улыбнулся, как будто уже видел налаживающуюся жизнь Захребетного края, и это мигом взбесило Александра Ивановича:
— Чего лыбишься, козел во…
— Послушайте, Капустин, — перебил Битюгова Вадим, которому сильно надоела однообразная история про козла. — Я здесь человек новый. Приехал вчера из Питера и завтра уеду. Грязь вашу с лупой не изучал. По мне, что миногинская компания, что ваша — один хрен. Те же яйца, только в профиль. Вы его грохнули, место очистили. Так теперь сами срать будете. В тех же дворах, на том же месте. Или ваши — как бы сказать помягче? — экскременты розами благоухать будут?
— Ну, раньше все же так не воняло, как при Василь Василиче.
— Вы что же, батенька, коммунист? Равенства и братства хотите? Так при том старом равенстве и братстве вы бы на трамвае со своим гранатометом ездили. А теперь фордик прикупили, домик за городом есть, я слышал. За труд свой дворницкий получаете столько, сколько простой дворник, работающий метлой, а не гранатометом, и во сне представить не может.
— Ну, простой дворник мог бы научиться работать с чем-то, что несколько посложнее метлы… А я? Нет, я не коммунист, — сказал Капустин, немного подумав. — Коммунистом, как раз, Миногин был… А потом — капиталистом… Потом — тем, кто капиталистов судил… Потом — тем, кто с капиталистов брал дань за то, чтобы быть не судимыми… Потом — тем, кто брал дань с капиталистов за то, чтобы судить других капиталистов, а самим оставаться не судимыми… Потом… Ну, потом, он стал тем, чем сейчас и является — покойником. В этом состоянии у него с другими покойниками — полное равенство и братство. Так что Миногин вернулся к тому, с чего начал, к коммунизму.
— Да ты, козел вонючий…
— Извини, Александр Иваныч, я еще пару слов, — перебил Битюгова Вадим и вновь обратился к Капустину. — Согласен, через подобный кругооборот говна в природе Вы не проходили. Но чем же все-таки ваша сторона лучше? Процесс выделения экскрементов идет попроще, но запах-то точно такой же.
— Возможно… Вам лучше знать… Питер, библиотеки, университеты… Я-то, когда Вы начинали философствовать, учился душмана на мушку брать… Чтобы не промахнуться… Поэтому у Вас — своя работа, у меня — своя. Вы должны знать, как лучше править страной. А я должен срезать того, кто хочет править, не имея на то достаточных прав.
— Хорошая философия. Удобная. Ничего не выращивать, а только срезать все, неправильно выросшее.
— Ну, я не сказал бы, что моя философия удобнее Вашей. Я в итоге свою жизнь подрезал, а Вы спокойно вернетесь в Питер и будете дальше рассуждать о том, что такое хорошо, и что такое плохо. Причем, если б Миногин выжил и победил, вернулись бы еще и с большими деньгами.
Вадим, уже открывший свой рот для продолжения спора, внезапно заткнулся. Тогда вмешался Битюгов:
— Так что ж, когда б не попался, то так и мочил бы всех, кто в твои представления о правильной жизни не вписывается?
— Наверное, да.
— Так можно всю страну перестрелять.
— Не потребуется. Рано или поздно придет тот, кто править будет по-другому. Тебя посадит. Его… — Капустин кивнул на Вадима — Ну, этот сам за границу сбежит.
— А тебя наградит «За заслуги перед отечеством»?
— За заслуги перед отечеством был награжден Миногин. А я, может, тогда и впрямь буду отечество защищать, а не в разборках участвовать. Посмотри, что от великой страны осталось. Одни ошметки. Есть, куда гранатомет направить.
— Но Вы ведь раньше сказали, что не за коммунистов, — включился снова Вадим. — А не прошло и пяти минут, как про великую страну вспомнили.
— Страна великой была до коммунистов. Будет великой и после. Я хочу иметь свой дом, свою машину, свой кусок хлеба с маслом и знать, что никто этого у меня не отнимет в пользу какого-нибудь захребетника.
— Да, ты сам захребетник, — возмутился Битюгов. — И я, и все люди вокруг. И сын твой захребетником будет. Край Захребетный — твоя родина. Не плюй в колодец.
— Ну, нет, моя родина — Россия. Тот, кто понял, что он — не захребетник, никогда уже им не будет. А вот Миногин твой и впрямь был захребетником. Только устроился по другую сторону хребта. Что, впрочем, не спасло его от гранаты.
Сергей Капустин криво усмехнулся и больше ничего уже по делу не говорил.

Вадим вернулся в Питер и бросил работать с политиками. Тем более, в новых условиях рынок, на котором он подвязался, сильно скукожился. Губернаторские выборы отменили, а все остальные стали так предсказуемы, что на успешном продвижении кандидата трудно было теперь заработать приличные деньги.
Вместо политиков Брусницын стал продвигать на рынок новые сорта пива. С ним было значительно меньше морально-этических проблем. Пиво не претендовало на абсолютную власть. А если кого-то и подчиняло себе безоговорочно, то, разве что, бедолаг-захребетников, не знающих, к какому полезному делу можно приложить богатства свое бескрайнего Захребетного края.
Денег пивной маркетинг давал достаточно, чтобы кормить семью, растить сына и строить церковь за городом — в небольшом дачном поселке. Церковь получалась чудная, белая, прямая. И высоченный шатер, кажется, уже доставал до самого неба, соединяя миры и пролагая путь, по которому снизойдет Господь, помогая исправить нашу мерзкую, грязную, извращенную жизнь.

Когда Вадиму Михайловичу позвонили из школы, он сразу бросился к сейфу. Так и есть: ружье пропало. По-видимому, Игнат взял ключ в тот самый момент, когда вся связка валялась у отца на столе. Брусницын формально соблюдал правила хранения оружия, но от семьи, естественно, его не таил. Кто знал, что сын — умница, скромник, отличник и явный кандидат на окончание школы с престижной золотой медалью — тайком отворит сейф, а затем для видимости прикроет дверцу, чтоб взять ствол позднее — как только отец на минутку выйдет из дому.
Глупо, глупо, чертовски глупо все получилось. Вадим ведь даже не охотился по-настоящему. Купил ружье давным-давно. Ради друзей. Или, точнее, ради того, чтобы этих друзей завести. Надо было поддерживать контакты в элитарной среде, где охота считалась нормальным времяпрепровождением. Какое-то время и впрямь ездили тесной компанией пострелять уток на болотах, но после того, как Брусницын отошел от работы с политиками, ружье лежало в сейфе без всякой пользы. Так, на всякий случай. Для самообороны, которой, естественно, ему никогда не придется заниматься на практике.
Впрочем, теперь некогда погружаться в самобичевание и пустое раскапывание прошлых ошибок. Надо нестись в школу. Вадим пулей выскочил из дома, спустился по лестнице, не дожидаясь лифта, и бросился в свой припаркованный по соседству ауди. Скорость, скорость, скорость… Еще эти чертовы пробки. Руки дрожали, и мелкая, гаденькая дрожь, кажется, передавалась даже автомобилю. В животе образовалась вялая, ноющая боль. Напряженные нервы теребили больной желудок. И было ужасно плохо. То ли от страха за сына, то ли от растерянности, поскольку Вадим Михайлович совершенно не знал, что сможет сделать тогда, когда, наконец, доберется до школы.
Менты, понятно, добрались раньше него и уже начали выводить людей. Старшеклассники настороженно обсуждали случившееся. Малышня, плохо понимавшая опасность ситуации, радовалась сорвавшимся урокам. Возле дверей школы царила суета, поскольку учителя и милиционеры старались убрать оставшихся в здании детей, как можно дальше и как можно быстрее.
Брусницын не без труда протолкался, двигаясь навстречу людскому потоку, и бросился в директорский кабинет. Его, естественно, ждали с нетерпением. Как выяснилось, Игнат утром явился в школу с большой спортивной сумкой, в которой под тренировочным костюмом и старыми кроссовками лежало аккуратно прикрытое ружье. Никто его не задержал. Парень наплел что-то про маленький складной тренажер, который тащит показать учителю физкультуры. Брусницын-младший ни у кого не вызвал подозрений, и когда, наконец, зайдя в класс, он распаковал свой груз, учитель и одноклассники оказались в шоке.
Теперь они сидели заложниками. Игнат требовал вызвать учителя математики, который, по всей видимости, и был причиной нападения на школу. Тот именно сегодня вдруг заболел, а потому на урок не явился. Его заменил коллега, и экстренность этой замены сорвала планы Брусницына-младшего, который не мог знать, что его враг отсутствует в школе.
Впрочем, «враг» — это чересчур сильно сказано. Насколько директор успел разобраться в сути возникшей проблемы, придирчивый учитель никак не хотел исправить четверку, полученную Игнатом за ключевую контрольную работу. И это грозило потерей той золотой медали, которая, казалось бы, была ему обеспечена. Математика парню давалась всегда с большим трудом, и для того, чтоб вытянуть себя на пятерку, приходилось брать сложные задачки не головой, а задом. Учитель же был романтиком своей науки, и поощрял только таланты. Усидчивость с его точки зрения заслуживала четверки, тогда как пятерка ставилась лишь за легкость мышления и оригинальные идеи.
Игнат явно считал это упрямством и несправедливостью. Учитель же полагал несправедливостью завышение оценки ради золотой медали. Два совершенно разных этических кодекса столкнулись друг с другом, и школа стояла теперь на грани трагедии. Надежда на спасение, в первую очередь, связывалась, естественно, с Вадимом Михайловичем, которому предстояло поговорить с сыном и убедить его добровольно сдать ружье милиции.
Поднимаясь по школьной лестнице к классу, расположенному на четвертом этаже, Брусницын лихорадочно думал о том, что могло произойти с Игнатом. Вадим Михайлович держал парня в строгости, не давал расслабляться, бездельничать, отвлекаться от четкого следования избранным курсом. Карьера сына должна была быть прямой и чистой, как взлетающий ввысь, к Господу шатер храма Вознесения. Не обязательно служба государству или церкви. Вполне возможен был частный бизнес. Даже свободное творчество, благо Игнат неплохо владел кистью. Но сам характер служения при любых обстоятельствах не предполагал судьбы прохиндея Миногина или убогого Пашки-захребетного.
Брусницын-старший лишь после сорока стал понимать, как правильно следует существовать на этом свете, и очень хотел, чтобы Игнат стал на путь истинный, не теряя половины жизни в погоне за иллюзиями и в потакании собственным слабостям. Отец понимал, что нашел после долгих мытарств форму сочетания бытового прагматизма с верностью идеалу, а потому старался, не жалея времени и сил, передать свой жизненный опыт сыну.
При этом сын сам, казалось, был идеалом. Послушный, но твердый. Умный, но не увлекающийся. Податливый в отношениях с отцом, но сильный в достижении цели. Вадим Михайлович каждый день благодарил Бога за счастье, которым тот его наделил. И вот вдруг этот срыв… Этот ужас, к которому Брусницын-старший никак не мог подготовиться за те десять лет, что энергично занимался воспитанием Брусницына-младшего.
Вадим совершенно не знал, как следует строить общение в подобном случае. Поэтому их диалог в классе начался с молчания. Слова, то ли нужные, то ли лишние, выдавливались с трудом:
— Игнат?
— Отец?
Почему «отец»? Парень всегда называл его папой. Он был простым и естественным. Без всякой вычурности. А теперь оказался напряжен, холоден, жесток. С ружьем в руках он, кажется, чувствовал себя хозяином положения, хотя стоит ему применить оружие, как тут же менты размажут Игната по стенке.
— Не волнуйся, сынок.
— Я спокоен.
— Мы эту проблему решим. Ты только делай, что я сейчас скажу.
— А у меня проблемы нет. Проблема есть у того, кто ведет себя подло.
— Ты что имеешь в виду?
— Потом я все расскажу, отец. Сейчас не время. Сейчас надо дело делать.
Какое дело? Безумие. Дурдом. Нет времени на спасение?
Вадим так и сяк пытался втянуть сына в разговор. Спрашивал, что случилось. Просил сдать ствол. Однако его дело не продвигалось. Брусницын в ответ узнавал лишь то, что, собственно говоря, и так уже понимал. Учитель должен ответить за несправедливость. Хотя бы прийти в школу и поговорить. Поглядеть Игнату в глаза. Постоять под направленным на него дулом. Показать, действительно ли он столь принципиален, или же просто подл, просто гадок, просто наполнен гнилью, как подавляющее большинство человеческой швали, живущей без цели, без Бога, без идеала, без четких, продуманных с детства правил.
— Сынок, дорогой, но ты понимаешь, во что ввязался? Ты действуешь вне закона. Ты ведь погубишь всю свою жизнь. Ради Бога, не стреляй, не порти будущего. За то, что ты можешь сейчас совершить, придется расплачиваться годами.
Игнат слушал. Вежливо возражал, по-прежнему стоя на своем. И говорил, что жизнь лишь тогда чего-то по-настоящему значит, когда строится в соответствии с правильным планом. С тем планом, который наметил Господь.
Класс слушал их диалог с каким-то жутким любопытством. Никто не верил в опасность. Скорее, ребята ожидали приключения. Вряд ли кто-то из школьников искренне опасался, что тот Игнат, которого они столько лет знают, может вдруг выстрелить в одноклассника. И может быть все и впрямь завершилось бы мирно, но вдруг один бестолковый парнишка, заслушавшись, сделал неловкое движение и уронил с парты толстый учебник математики. Книга упала на пол с грохотом как раз в тот момент, когда Игнат в очередной раз отвечал отцу. Ружье мигом среагировало на шум, и ствол глянул прямо в лицо неосторожному бедолаге.
— Встать! Быстро! Мордой к стене! Мордой! Я кому сказал!
Игнат полностью преобразился. Он сделал несколько шагов и ткнул дулом перепуганному мальчишке прямо в рот. Тот мигом побледнел и затрясся. Это был абсолютный страх, пришедший на смену чувству нереальности происходящего. Парень, ощутивший разбитой губой холод металла, мог, кажется, наложить в штаны. По подбородку стекала кровь. Девочки начали визжать. Кто-то заплакал. Кто-то вдруг громко начал звать маму и умолять вывести ее отсюда. Вадим совершенно растерялся и просто не знал, как можно помочь в этой ситуации.
А на стороне Игната была абсолютная власть. Та чистая, прямая, восходящая к идеалу власть, которая не знает сомнений и правит мир в соответствии с заранее утвержденным планом. Вадим Михайлович почувствовал вдруг, что сын поистине счастлив. Счастлив так, как никогда в жизни не довелось быть счастливым ему самому — затурканному, инфантильному мальчишке, сумевшему на протяжении десяти лет притворяться крутым парнем, всезнающим и все ведающим родителем. А самое главное — Брусницын почувствовал, что счастье Игната проистекает не только от абсолютной власти, но еще и от того, что он может продемонстрировать ее своему отцу. Может показать, что вырос таким, как должно. И, собственно говоря, даже преодолел отца — того затурканного, инфантильного мальчишку Вадика, который ни разу в жизни не совершил настоящего, мужского поступка, повергающего трусливую, суматошную и переменчивую в своих взглядах толпу в настоящий трепет.
Игнат показывал, как надо править, как надо вести класс, школу, страну, мир. И самое главное — как надо вести самого себя, чтоб быть достойным той власти, которой наделил человека Господь.
Брусницын-старший медленно пятился к двери. Он действовал машинально, поскольку не мог больше ничем быть полезен пославшим его людям. Он больше вообще не контролировал положение дел. Он больше не контролировал своего сына. Свое творение. Свое более совершенное я. У Игната теперь был иной отец, иной хозяин, иной творец смыслов.