Поэты Санкт-Петербурга
Борис Григорин
Поэт. Родился в 1951 году в Ленинграде. В 1980-м окончил филфак ЛГПИ им. Герцена, где и стал работать оператором газовой котельной. Печатался в самиздатском журнале «Топка». Участник зональных совещаний молодых писателей Северо-Запада (первая книга — «Межсезонье», 1992 г.). Участник Лито Глеба Семёнова, В. Халуповича и семинара А. Кушнера. Автор книг «Пробная зима», «Закрытие фонтанов», «На незамеченной земле», «Алфавит для безграмотных». Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Ведущий литературных вечеров «Треугольник» в ЕОЦ на Рубинштейна, 3. Приверженец традиционной поэтики. Его герой — «герой неучтенной жизни, уточняющий смысл слов, попутно исследуя свое воображение, не меньше, чем состояние мира вокруг». Живет в Санкт-Петербурге.
Поэт. Родился в 1951 году в Ленинграде. В 1980-м окончил филфак ЛГПИ им. Герцена, где и стал работать оператором газовой котельной. Печатался в самиздатском журнале «Топка». Участник зональных совещаний молодых писателей Северо-Запада (первая книга — «Межсезонье», 1992 г.). Участник Лито Глеба Семёнова, В. Халуповича и семинара А. Кушнера. Автор книг «Пробная зима», «Закрытие фонтанов», «На незамеченной земле», «Алфавит для безграмотных». Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Ведущий литературных вечеров «Треугольник» в ЕОЦ на Рубинштейна, 3. Приверженец традиционной поэтики. Его герой — «герой неучтенной жизни, уточняющий смысл слов, попутно исследуя свое воображение, не меньше, чем состояние мира вокруг». Живет в Санкт-Петербурге.
КРАСОТА НЕ ПОХОЖА НА ЖАЛОСТЬ
Маршрутка
Маршрутка
В темноте понимаешь: тот свет
будет темным каким-нибудь светом.
Все равно, если зрения нет,
да и сам не Гомер ты при этом.
Что ты будешь во тьме вспоминать?
Может, эту дорогу в маршрутке.
Как хотел тебя снова обнять,
не серьезно, казалось бы, в шутку. —
Забирает, вжимает, трясет.
Человек в человека впадает.
Пусть темно. Вряд ли это умрет.
Даже если… Да кто его знает.
будет темным каким-нибудь светом.
Все равно, если зрения нет,
да и сам не Гомер ты при этом.
Что ты будешь во тьме вспоминать?
Может, эту дорогу в маршрутке.
Как хотел тебя снова обнять,
не серьезно, казалось бы, в шутку. —
Забирает, вжимает, трясет.
Человек в человека впадает.
Пусть темно. Вряд ли это умрет.
Даже если… Да кто его знает.
* * *
Как дымно в облаке! Диск солнечный
Почти похож стал на Луну.
Легко все это спутать с полночью,
С другой страной — свою страну.
Такие быстрые затмения
На дню случаются раз пять:
Ночь станет белой, к удивлению,
Как тень, пройдя сквозь благодать.
Так часто я смотрю на небо,
Воображая те места,
Где никогда с тобою не был,
Где ты сама уже не та.
Перестает быть современною
Жизнь, помещается не здесь, —
С неокончательной заменою
Того, что было, тем, что есть.
Почти похож стал на Луну.
Легко все это спутать с полночью,
С другой страной — свою страну.
Такие быстрые затмения
На дню случаются раз пять:
Ночь станет белой, к удивлению,
Как тень, пройдя сквозь благодать.
Так часто я смотрю на небо,
Воображая те места,
Где никогда с тобою не был,
Где ты сама уже не та.
Перестает быть современною
Жизнь, помещается не здесь, —
С неокончательной заменою
Того, что было, тем, что есть.
Судак
Мы отдыхаем. В крепости есть штаб,
что не сдается, не найдя врагов.
Тут ползает и прячется лишь краб.
Он без клешни, пугается шагов.
У них война. Дельфины, ты смотри,
и чайки наступают не на нас.
…Мы вышли в море, что у нас внутри
все время черное, но синее сейчас.
что не сдается, не найдя врагов.
Тут ползает и прячется лишь краб.
Он без клешни, пугается шагов.
У них война. Дельфины, ты смотри,
и чайки наступают не на нас.
…Мы вышли в море, что у нас внутри
все время черное, но синее сейчас.
Лето
Качается за шторкою малина.
Снаружи жар, внутри — театр теней.
День многоярусный и длинный,
И с каждым днем он все ясней.
И если не звонит никто, то значит,
Что звуку не пробиться через свет,
И слову места нет, и ничего не значит
Последний наш и полный паритет.
Снаружи жар, внутри — театр теней.
День многоярусный и длинный,
И с каждым днем он все ясней.
И если не звонит никто, то значит,
Что звуку не пробиться через свет,
И слову места нет, и ничего не значит
Последний наш и полный паритет.
Облака
Последнее занятие счастливых —
смотреть, как нависают облака.
Есть у меня коллекция дождливых
И утренних, не тронутых пока.
Есть летние. По осени считаю
Тяжелые, в свинцовом неглиже.
Когда б не дождь, я думал бы о Рае —
Забрезжило, заволокло уже.
Но вверх смотреть приходится нечасто.
Я и не знал, что облака коплю.
На черный день какого-то несчастья.
Я думал, землю больше я люблю.
смотреть, как нависают облака.
Есть у меня коллекция дождливых
И утренних, не тронутых пока.
Есть летние. По осени считаю
Тяжелые, в свинцовом неглиже.
Когда б не дождь, я думал бы о Рае —
Забрезжило, заволокло уже.
Но вверх смотреть приходится нечасто.
Я и не знал, что облака коплю.
На черный день какого-то несчастья.
Я думал, землю больше я люблю.
Дом офицеров
Дом офицеров, где мама бывала на танцах,
Близко Литейный, троллейбусом через мост,
И познакомиться с летчиком шансы,
Завтра война, и лежит на ладони вопрос.
Мама красива, с косою до пола.
На оперетту ходила, билеты в раек.
Папа — хороший, не лезет с вопросами пола,
И уезжая, оставил ей свой аттестат на паек.
Если б не дом этот, я бы и не появился
Лет через десять, когда отменили войну.
Папа не летчик, но взял и женился.
Я появился. Зачем, не пойму.
Близко Литейный, троллейбусом через мост,
И познакомиться с летчиком шансы,
Завтра война, и лежит на ладони вопрос.
Мама красива, с косою до пола.
На оперетту ходила, билеты в раек.
Папа — хороший, не лезет с вопросами пола,
И уезжая, оставил ей свой аттестат на паек.
Если б не дом этот, я бы и не появился
Лет через десять, когда отменили войну.
Папа не летчик, но взял и женился.
Я появился. Зачем, не пойму.
Елка
Бедный Йорик! И бедная елка…
Я, Горацио, знал их, — шуты.
В каждой шутке — игрушка, иголка.
И знакомые с детства черты.
На ночь глядя она наряжалась,
Люрекс бледный блестел на груди.
Красота не похожа на жалость:
Там подарки — подол задери.
Жизнь не знаешь и любишь за шарик.
Стало трудно Шекспира играть,
Нету их, и глазами по комнате шаришь,
Там, где елка и Йорик должны бы стоять.
Я, Горацио, знал их, — шуты.
В каждой шутке — игрушка, иголка.
И знакомые с детства черты.
На ночь глядя она наряжалась,
Люрекс бледный блестел на груди.
Красота не похожа на жалость:
Там подарки — подол задери.
Жизнь не знаешь и любишь за шарик.
Стало трудно Шекспира играть,
Нету их, и глазами по комнате шаришь,
Там, где елка и Йорик должны бы стоять.
Неоконченное стихотворение
Дождь в Петергофе с женой,
Мокрые ветки, перила.
«Лучшее, что случилось со мной
за последний период», —
Так говорят иностранцы, когда
Хвалят хорошее средство…
А в Петергофе повсюду вода,
Быстро впадаешь в детство.
Мы посидели потом на камнях,
Булочку съели на пару…
Это и доконает меня,
Когда одинокий, больной, старый…
Мокрые ветки, перила.
«Лучшее, что случилось со мной
за последний период», —
Так говорят иностранцы, когда
Хвалят хорошее средство…
А в Петергофе повсюду вода,
Быстро впадаешь в детство.
Мы посидели потом на камнях,
Булочку съели на пару…
Это и доконает меня,
Когда одинокий, больной, старый…
* * *
Из-под руки моей, твоей, моей
смотрю, и глаз открыт, как рана.
А память обглодает до костей,
Как вдумчивая, быстрая пиранья.
И некогда за это пожалеть,
И на колеса встать, как те турусы.
Да кто они? Хотел бы посмотреть.
Затейники какие-нибудь, трусы.
А сам-то я из под руки твоей,
моей, твоей, глядящий виновато, —
То азиат, то грек, то иудей:
Безумный, бедный, добрый, хитроватый.
смотрю, и глаз открыт, как рана.
А память обглодает до костей,
Как вдумчивая, быстрая пиранья.
И некогда за это пожалеть,
И на колеса встать, как те турусы.
Да кто они? Хотел бы посмотреть.
Затейники какие-нибудь, трусы.
А сам-то я из под руки твоей,
моей, твоей, глядящий виновато, —
То азиат, то грек, то иудей:
Безумный, бедный, добрый, хитроватый.
* * *
Хотелось в колени уткнуться
в простой подростковой беде,
и видимо, быстро проснуться,
как в маме когда-то, в тебе.
Движенье сильнее причины
желанием трудно назвать.
Чего еще ждать от мужчины,
когда вспоминает он мать?
Потом-то он даст опереться,
и будешь за ним, за стеной.
…Сначала немножечко детства,
и делай, что хочешь, со мной.
в простой подростковой беде,
и видимо, быстро проснуться,
как в маме когда-то, в тебе.
Движенье сильнее причины
желанием трудно назвать.
Чего еще ждать от мужчины,
когда вспоминает он мать?
Потом-то он даст опереться,
и будешь за ним, за стеной.
…Сначала немножечко детства,
и делай, что хочешь, со мной.
Осень
Осень депрессивная, с издевкой,
с раздраженьем, не понять к кому.
Скоро все деревья под нулевку,
будто им в солдаты иль в тюрьму.
Надо подготовиться к такому,
что когда-то звали мы зимой,
надо позвонить своим знакомым
и сказать хотя бы «Боже мой!»
Надо бы кому-то «дорогая»
понарошку, что ли, прошептать,
а она в ответ «я не такая» —
пусть опять… Но все же станет ждать.
И тогда с деревьями в солдаты
иль в тюрьму пойдем наперерез
тем, кто в самом деле виноваты…
Двинемся, как тот Бирнамский лес.
с раздраженьем, не понять к кому.
Скоро все деревья под нулевку,
будто им в солдаты иль в тюрьму.
Надо подготовиться к такому,
что когда-то звали мы зимой,
надо позвонить своим знакомым
и сказать хотя бы «Боже мой!»
Надо бы кому-то «дорогая»
понарошку, что ли, прошептать,
а она в ответ «я не такая» —
пусть опять… Но все же станет ждать.
И тогда с деревьями в солдаты
иль в тюрьму пойдем наперерез
тем, кто в самом деле виноваты…
Двинемся, как тот Бирнамский лес.
* * *
Еще немного сердца, и оно,
Огромное, не сможет быть жестоким.
В нем циркулируют бесстыдно, как в кино,
Все разговоры, все грехи, все сроки.
Такое сердце — это общий дом,
Где только ненавидят или дружат,
И все, что было, пьют одним глотком…
Такому сердцу человек не нужен.
Огромное, не сможет быть жестоким.
В нем циркулируют бесстыдно, как в кино,
Все разговоры, все грехи, все сроки.
Такое сердце — это общий дом,
Где только ненавидят или дружат,
И все, что было, пьют одним глотком…
Такому сердцу человек не нужен.