Ну, Андреич, ну, старый солдат! Не сидится ему, не лежится. Захожу во двор, спрашиваю у внучки, где дедушка. Говорит — на огороде с пыреём воюет. В 87 лет? Не очень поверил и пошел на грядки. Точно — согнутый, как знак вопроса, старичок с волосами, похожими на пух одуванчика, копает вилами край огорода, выдергивает белые шпагатины корней и бросает на межу.
— Дядя Ваня, что ж ты, немца победил, а пырей никак?
— Та ныяк ёго, проклятого, ны вывыду, лизэ и лизэ через мыжу, як той хвашист....
— Значит, есть еще сила у солдата?
— Трошкы есть, но вже ны багато. А чий ты будэшь, сынок? — спрашивает он меня, внимательно вглядываясь.
Я называюсь и наклоняюсь к старику ближе, зная, что у него видит один глаз. Прозевал ветеран, как и многие старики, свою глаукому. Дядя Ваня, поглядев на меня, говорит:
— Шось ны помню. Батька твого вроди знав.
— Знали, дядь Вань. В юности бегали ж до девчат в соседнюю станицу?
— А як же! На конях, верхи!
— Значит, знали. Ну, пойдемте во двор.
И я беру под руку старика, в другую руку поперечную пилу — дядя Ваня сам срезал сломанную ветром вишню, — и мы с вилами и пилой идем по зеленой стежке.

Великая Отечественная для кубанца Ивана Набока началась в июне 1941-го, сразу после объявления нам войны Германией[1]. В свои девятнадцать лет он попадает в первый призыв, и вот уже колонна новодеревянковцев по пыльному жаркому шляху направляется в станицу Новоминскую (тогдашний райцентр). Сзади скрипит фурманка с харчами и водой, над головой звенят жаворонки в ясном и пока еще неопасном небе. А к ногам льнут созревающие колосья, будто спрашивают: "К жатве вернетесь, казаки?"
Подступает от вида полей комок к горлу, но идти надо. Рубаха прилипла к спине, и над колонной плывет запах потных мужских тел.
В Новоминской колонна удлинилась и, утерев слезы прощания, направилась полевыми дорогами на сборный пункт станицы Ленинградской. Мужики постарше шли молча, молодежь пыталась шутить, но шуток хватило ненадолго. По пехотной норме в день солдату полагается пройти сорок километров, до сборного пункта было восемьдесят. Вот их и подгоняли военкоматовские, постоянно покрикивая:
— Шире шаг! Не отставать!
С непривычки у Ивана от усталости гудели ноги. А впереди была война.
Но это у народа, у страны была Великая война, а у каждого солдата она была своя, потому что свои были беды, свои голод и холод, свое горе и своя радость. Кому-то на войне повезло больше, кому-то меньше, кому-то не повезло совсем. Но если считают фронтовиками тех, кто призвался в конце войны и войны не видел, или тех, кто всю войну мордовал в лагерях безвинных соотечественников, то что говорить о таких трудягах, как Иван Набок, с начала и до конца войну ломавших...
Из Ленинградской колонну, теперь уже в несколько тысяч человек, повели в станицу Багаевскую, за Ростов. Пересыхало горло от жажды и висящей облаком над дорогой пыли. Стирались в разбитых чувяках ноги. Но никто не жаловался. Знали, что ответ будет один: "Привыкайте, война".
В Багаевской призывники получили приказ: копать противотанковые рвы от Таганрога до Ростова. Копать в своей одежде и обуви, дали только лопаты и носилки. Земляная работа всегда тяжелая. Чтоб хорошо копать, нужен хороший харч, а его-то как раз и не было — кормили плохо. Отощали казаки. Обносились, оборвались, спали вповалку там, где работали, пока было не холодно. Не мылись, негде было. Завшивели. Но не роптали, враг наступал, и спешили до холодов рвы закончить. Спас положение колхоз: из Новодеревянковской привез для своих одёжу, обувку и рабочие рукавицы. Иначе бы пропали, не став солдатами.
К зиме земляные муки закончились, и Иван попадает в Майкоп, в учебку. Там только он отмылся, выбили его вшей и одели в солдатскую форму. Там же он принял присягу и стал солдатом.
До весны их учили пехотной науке, а весной 1942-го все подразделение перебросили в Новороссийск грузить боеприпасы на корабли, доставлявшие оружие в Крым. После этого рядовой Набок попадает в грузинский город Гори, на формирование своей воинской части — 920-го стрелкового полка. И оттуда на фронт, на Смоленское направление, на передовую.
Как воевал рядовой пехотинец Набок в свои неполные двадцать лет? Да как все, кто с ним был рядом в окопе, траншее, атаке. "На передовой в окопе ничем не интересуешься. Голодно, холодно — сырая шинель от мороза колом стоит. Щи холодные привезут раз в несколько дней и хлеб мерзлый. Хлеб порубаешь саперной лопаткой и ешь. Не думаешь, что будешь жить, и не страшно. Идешь в бой, и все равно, что с тобой будет". А места там, под Смоленском, такие были, что окоп не выкопаешь. "Сыдыш в той ямки, як сорока на акации". Это малая правда солдата о "своей" войне.
В тех боях его и ранило. Первый раз легко, в бедро, 26 августа 1942 года. А через несколько месяцев, в декабре, в атаке Ивана сразила разрывная пуля в... пах. Бой у деревни Жеребцовки был тяжелый, в его роте многие полегли. Ивана спасло то, что он не потерял сознания и был молодой, сильный. Метров тридцать до своей траншеи он прополз на руках, кровавя грязный снег. Ноги не слушались. Когда полз, кто-то из товарищей попросил: "Добей, браток..." В траншее Ивана перевязали и, повезло опять, отправили на крытой машине к санитарному поезду. Два везения в один день — судьба. И было это 17 декабря, в его двадцатый день рождения.
Санитарным поездом солдата довезли до Москвы, а оттуда отправили в Самарканд, в эвакогоспиталь 3963. С 20 января по 31 августа 1943 года пробыл он на лечении после своего страшного ранения, про которое в бумагах сказано односложно: тяжелое. Я смотрю на пожелтевшее свидетельство о болезни рядового Набока, выданное комиссией эвакогоспиталя, в котором нормальным почерком (а не таким, как теперь пишут врачи) написано: "В левой паховой области рубец 12 на 2 см, другой — 2 на 0,75 см — окрепший. В левой ягодице рубец, окрепший, со свищем в центре. Из свища грязно-гнойное выделение в умеренном количестве. Движение в левом тазобедренном суставе ограничено..." Ранение-то было сквозным. В таком состоянии госпиталь отправил Ивана на полгода долечиваться домой с последующей перекомиссией.
Стучал поезд через пустыню из Самарканда на Красноводск, и был уже сентябрь 1943-го. Где-то гремела война, а рядовой Иван Набок смотрел из окна разболтанного вагона на безжизненные пески, безлюдные полустанки и тощих верблюдов, неизвестно чем кормящихся в этих местах. Он ехал домой на целых полгода, внешне выглядел неплохо, но радости не было.
С парохода в Баку он снова сел на поезд, приглянулся попутчице — молодой вдове ставропольчанке, и та стала его уговаривать провести отпуск у нее дома. "Я б, може, и согласывся — гарна була женщина, да куда мини: негожий..." Шесть лет Ивану после ранения не хотелось девчат, и аж в 1949-м к нему вернется мужская сила и он сможет жениться. Но молодость пропадет.
К моменту возвращения Ивана в Новодеревянковскую немца из станицы уже прогнали, налаживалась мирная жизнь, и в ней нашлось занятие фронтовику Набоку. Они с Ваней Бутом (тот остался с одним глазом) обучали военному делу допризывников 1927 года рождения.
Через полгода рядовой Набок прошел медкомиссию, был признан с оговорками годным к военной службе, отправлен на переобучение и служил потом до конца войны во втором эшелоне: охранял и чинил линии связи. Побывал со своим подразделением в Болгарии, Австрии, Сербии, Чехии, а закончил войну в Венгрии. Через два года после Победы его демобилизовали в том же самом чине — рядового. Особых наград за войну солдат не заслужил, но воевал честно, а что остался живой, но покалеченный, так и на том судьбе спасибо.
Дома Ваня Набок не стал "пристраиваться к связи", а пошел учиться в станичную МТС на тракториста, хотя врачи не советовали: ранение дало рецидив, неприятную болезнь кишечника, с которой он воевал потом всю жизнь, но хотелось Ванюше быть трактористом. И он освоил профессию, более того — благодаря ей стал известным и прославленным человеком.
А в 1949 году Ваня Набок завел семью. Женился на станичной девушке Ксюше, с которой познакомился до войны. Ксюша воевала в связи — наблюдателем и оповещателем о налетах вражеских самолетов — и дошла почти до Берлина. Демобилизовалась из Польши. Ее подразделение было женским, и на память о войне комбат своим девчатам устроил маленькие подарки. Ксюше достались отрез на платье и набор симпатичных фужеров из простого стекла. Из отреза она дома пошила платье и в нем вышла за Ваню Набока ("Дуже вин красыво танцював!"). Фужеры тоже пригодились, и один остался "живым" до сего дня. Его мне показали. Действительно, симпатичный: на высокой ножке, с вишенками по бокам.

В 1950 году у Ивана Андреевича и Ксении Ивановны Набок родилась дочь Валя, и с ее семьей старики теперь живут. Больше детей у них не получилось. Но вместе они, два фронтовика, в этом году отметят 60-летие совместной жизни.
Мы сидим с Иваном Андреевичем под его хатой, на доске, покрытой старым половичком. Эту хату механизатор Набок построил в 70-х годах, когда получил большую по тем временам премию — три тысячи рублей — и купил на нее "финский домик" — комплект материалов для строительства. Премия ему выпала за наивысший урожай сахарной свеклы, которую вырастило звено, где он работал. Тогда же его наградили орденом Трудовой славы. Я знаю пропашной трактор, на котором работали тогда свекловоды, — "Т-38". На нем соблюдать прямолинейность было мукой. "Маркер пышэ, а рычагы дэржишь, аж плэчи вырыва", — говорит старый свекловод.
Но работу свою Иван Андреевич любил. И первую бригаду колхоза "Дружба", где проработал до 67 лет, тоже любил. В последние годы перед перестройкой, уже будучи на пенсии, помогал в бригаде по хозяйству: то забор починит, то веников из орешины для тока наделает, то воду полольщицам отвезет. И его любили за трудолюбие и доброту. А еще за то, что никогда не унывал и умел радоваться жизни, хотя с его здоровьем это оказалось непросто. Я все же спрашиваю старого солдата про эту самую радость. Была ли она у него на войне? Дядя Ваня улыбается одними глазами и смотрит куда-то вдаль, будто перелистывает страницы своей жизненной книги, потом говорит:
—  Яка може буть радость на войни, сынок? Може, ото шо я в Венгрии научивсь на лисапети йиздыть... Венгры рызыну с колес познималы, шоб мы ны йиздылы, а мы биз рызыны по дороги стук-стук-стук. А воны бачуть и смиюця.
Потом он помолчал и добавил:
— А вообще, там, дэ я був на войни, хороши булы люды, ны обижалы нас, солдат. Оцэ, мабуть, главна радость.
— Хорошие люди — точно радость, — соглашаюсь я и снова спрашиваю: — А трактора вам снятся, дядь Вань?
— Ой, сынок, сняця. У мэнэ ж тэпэр вмисто трактора в руках вылы та лопата, так я во сни сию и дуже пырыживаю, шоб ны наробыть огрихив. А як ты думаешь, сынок, колхоз нас погука в цём году на празнык, на День Победы? Мы пырыживаем. (Колхоз как раз прибирали к рукам сторонние богатеи.)
— Позовет, дядь Вань. В "Дружбе" остался ваш председатель, Николай Иванович Миренков, он фронтовиков почитает и позовет.
— Иваныч хороший чёловик. А шо будэ с колхозом, як ёго нэ станэ? — И старик в раздумье снова глядит вдаль, туда, где за речкой Албаши зеленеют поля его родного хозяйства, в списках которого он останется навсегда как заслуженный колхозник.
Близится апрельский вечер. Мне пора. Прощаюсь с Ксенией Ивановной — она прилегла, а Иван Андреевич вызывается меня проводить.
— Забигай, сынок. Може, ще побачимся.
— Обязательно, дядь Вань. А вы с пыреём бросайте воевать, уже ж тяжело.
— Ни, сынок, я ёго до Дня Победы изничтожу, як хвашиста!
И он машет мне левой рукой, опираясь правой на палку. Медали тихо позванивают.

Была пятница — день массового выезда из города, и после объявления посадки на электричку из Краснодара поток людей устремился на дальний перрон. Поспешил и я. Хотелось сесть в вагон с мягкими сиденьями, чтобы потом не болела спина. Ускорив шаг вслед за бегущими студентами, я обратил внимание на цокот костылей — впереди меня шел высокий парень, одетый в поношенный военный камуфляж. Правая штанина ниже колена была подвернута, низ ее промок от сукровицы. В такт ходьбе, привязанная к костылю, болталась легкая матерчатая сумочка. Парень шел осторожно, и я подумал: не иначе после недавней ампутации. Подумал и поспешил дальше, обогнав парня.
Мягкое откидное кресло занять я успел, но электричка еще долго стояла, и я второй раз увидел инвалида, проходившего через вагон. Он искал свободное место, и ему помогала в этом девушка из поездной бригады.
Услышав переговоры по громкой связи о задержке движения из-за ремонта путей, я выбрался на перрон. На окраине станицы, к которой прилепился вокзал, шел тихий дождь. Он шептал пожелтевшим березам и липам, что пришла пора расставаться с летом, и листья, нехотя с ним соглашаясь, опадали, кружились и прилипали ко всему, к чему их приносил небесный посланец осени. Я ловил дождинки лицом, радовался редкой октябрьской тишине, которая нарушалась вздохами электрички, стравливающей из компрессоров воздух. И тут снова увидел парня на костылях. Он покупал что-то у торговки, а потом отошел к высокому бетонному блоку, перекрывающему въезд машин. Парень присел на доску, лежащую на бетоне, вытянул свободно здоровую ногу и достал из пакетика пирожок. Тут же перед ним появилась рыжая сука с сосцами чуть ли не до самой земли. Я решил подойти к нему.
— Здорово, служивый!
Парень пристально поглядел на меня и кивнул. Был он с правильными чертами лица, сероглаз, русоволос — о таких говорят: "Хорош собою".
— Компанию можно составить солдату и собаке?
— Можно, батя, — ответил он и бросил собаке кусочек пирожка.
Сука угощение поймала, облизнулась и завиляла хвостом, прося еще. Садиться на мокрую доску я не стал, оперся ногой о блок и остался стоять, уперев локти в колено, — так было удобно.
— А почему решили, что солдат? — спросил парень.
— Едешь в форме, выправка армейская чувствуется. На транспорте бедных едешь. Домой?
— Домой... И почти приехал. А ты, батя, глазастый, ментом, что ль, был раньше?
— Ты тоже глазастый. Только не ментом, а учителем работал. На пенсии я.
— Учителем? Уважаю! Но ехал я, батя, на электричке только сюда. Оттуда, — он кивнул головой на север, — доехал до города с родителями товарища на машине.
— Значит, все-таки "юго-восток". Украина?
— Там.
— Осколок, противопехотная покалечила?
— Не знаю. Не понял. Бой у нас был с украми недалеко от границы. В жгуте ребята меня и перевезли в Россию. Там граница — лесополоса. Врачи подровняли обрывки, чтоб красивше было. — он усмехнулся. — Но живой — и ладно.
Парень замолчал. Бросал собаке кусочки второго пирожка, не попробовав его. Шелестел дождь. Я посмотрел на часы. Время стоянки электрички уходило, но посадку не объявляли, и я спросил:
— А родители знают, что воевал?
Парень покачал головой и ответил:
— Сказал, что уезжаю после демобилизации на Север.
— Значит, не знаешь, как теперь домой явиться, что родителям сказать?
— Угадал, батя.
— Скажи, что попал в аварию на дороге.
— Так и думал. Но есть еще на плече пятна от сквозного пулевого. Про них что сказать?
Он повернул лицо ко мне, и из его прищуренных серых глаз на меня глянула горестная тоска.
— Да и как мне теперь? — продолжил он. — Инвалидом войны никто не признает — я сам поехал русским помогать. Чиновники скажут, как афганцам говорили: "Мы тебя туда не посылали". А там, батя, такой котел... Кто в нем только не варится. И не поймешь, чего хотят люди: русские, украинцы. Кого защищать? И русские там разные. Есть такие — век бы их не видеть.
— Так везде, сынок, — сам не знаю, отчего я к нему так обратился и присел на доску рядом. — Такое везде и всегда было. Разные все люди и разного хотят. Но только русские за други своя проливают кровь и кладут жизнь.
Он покивал головой и ничего не ответил. Гладил собаку. Сука, съев второй пирожок, уткнулась головой ему в культю и притихла.
К нам по перрону подходил нечеткой походкой бесшабашный мужичок из вокзальной трудяжной братии. Увидев собаку, остановился.
— О, Хохлуха! Уже нашла хозяина, приблуда! Кутят оставила, а я тебе похавать приносил, — произнес он, покачиваясь.
Парень прекратил гладить собаку и поднял глаза на пьянчужку.
— Это что у нее за кличка такая? — спросил он.
— Хохлуха? Она и есть Хохлуха — из Хохляндии. Ее из украинского поезда выкинули, мы и прозвали так. А чё, братан?
— Кличка необычная, — ответил за парня я.
— Шо необычного? Только сук и называть. Хто ж еще у американской обезьяны на поводке ходит и на Россию гавкает?
Парень прошептал ругательство, опустил голову и сжал ладонями виски.
— Ты чё, братан? Плохо? — спросил мужичок. — На вот, поправься пивом. У меня тоже после бодуна голова болит, — и он положил рядом с парнем пятидесятирублевку.
Парень не поднял головы. Сука по-прежнему сидела у его ноги, и сыпал дождь — вроде шептун, тихий, а пока говорили, намочил. Мягко в дождливой тишине прошипели тормоза подошедшего состава, и на следующем за электричкой пути остановился поезд. На последнем вагоне, как раз против нас, отчетливо читалась табличка "Киев — Адлер", а над ней красовался трезубец. Звякнула дверь вагона, и на перрон выпрыгнули покурить пятеро каких-то одинаково упитанных мужчин, один из которых был почему-то в бронежилете. Мужичок повернулся на звук двери и вытаращил глаза. Но до него быстро дошел смысл таблички и трезубца, и он произнес:
— О, дорогэньки прыйихалы! — И, став смирно и вскинув руку в бандеровском приветствии, прокричал: — Слава Украине, мать ее...!
Выпрыгнувшие из вагона обернулись и молча, побросав окурки, полезли назад. Через минуту их поезд ушел на юг.
— Вот так их! — сказал мужичок, расправив грудь. — Раскатывают по России, как по своему Майдану.
— Это называется: укусила Мурка рака за сраку, а раку Мурка до сраки, — заметил парень.
— Ха-ха! Мурка рака... — повторил мужичок, смеясь, махнул нам рукой в знак прощания и побрел дальше по перрону.
В это время голос из хриплого динамика сообщил: "Электропоезд сообщением... отправляется через пять минут".
— Ну, вот и расстаемся, — сказал я парню, встал и положил на пятидесятку пару сотенных. — Домой на такси хватит?
— Хватит. спасибо вам, — ответил парень. — Но вообще-то деньги у меня были. Перебился б год-другой. Но пока лежал в бреду да под наркозом — исчезли. Документы и награду не тронули.
Он отвернул ворот куртки, и на внутренней стороне я увидел Георгиевский крест.
— Носи его, не прячь! И прощай, герой, — сказал я, и мы пожали друг другу руки.
Парень поднялся. Объявили отправление электрички, я подошел к ближнему вагону и посмотрел на парня. Он тоже обернулся.
— Как зовут-то тебя, сынок?
— Назвали Алексеем!
"Значит, защитником", — вспомнил я значение его имени.
— Береги себя, Леша, жизнь не кончилась! — крикнул я, уже стоя в дверях вагона.
— Кто он такой? Бомжак? — спросил подошедший вокзальный страж, здоровенный веснушчатый казачина.
— Зачем так? Он с войны. Герой!
— А-а, — протянул казачина.
Близился вечер, но дождь не переставал — сеял и сеял, приглушая звуки станции. Кружились опавшие листья, и слышался шепот дождинок. И в этой тихой музыке дождя на опустевшей станции отчетливо звучал цокот костылей, как удары собственного больного сердца. Хохлуха провожала Лешу, поскуливая. Электричка тронулась.

Было начало марта, будний день, обеденное время, и было холодно. Я ехал к другу, который живет и фермерствует рядом с ростовским "каблуком". "Каблук" этот вдавился в территорию края на севере по самую речку Ею. А в подкаблучье, за Орлово-Кубанской железнодорожной станцией, последней на Кубани, есть кусок засушливых земель, куда "засунули" ушлые землеустроители друга, когда наделяли фермеров землей по принципу: "На тебе, боже, что нам негоже". А по дороге в подкаблучье есть несколько полузабытых хуторов, где посреди дороги, как хозяева территории, спокойно расхаживают фазаны-петухи, дразня тусклый день ярким оперением. Туда я и ехал.
На одном из перекрестков за станицей Староминской меня остановила опрятная пожилая женщина, перед которой стоял на земле небольшой сундучок. Остановила свистом, засунув два пальца в рот.
— Хорошо свистите, уважаемая, — сказал я в открытое окно "лады". — Куда подбросить?
— Тут километров через двадцать хутор, я покажу, — ответила она, садясь на переднее сиденье и устраивая под ноги сундучок.
— В сундучке сокровища бабуси?
Она кинула на меня недовольный взгляд:
— Где вы бабусю увидели?
— А сколько ж вам? Семьдесят восемь или восемьдесят семь? — попытался пошутить я.
— У женщин не спрашивают. Да и вам по поводу возраста, по-моему, лучше помалкивать. Сами-то...
— А я и не скрываю! Шестьдесят четыре на носу.
— Па-ца-ан! — выдала она с протягом.
— Согласен, а вам, значит, семьдесят восемь со свистком, как паровозу?
— Паровозихе! — она окинула меня любопытным взглядом сороки, которую что-то заинтересовало. — И откуда вы это знаете? Я вас первый раз вижу.
— Что знаю?
— Что я на паровозе работала и звали меня Паровозиха.
— Фу-ты ну-ты, рельсы гнуты, я вас тоже первый раз вижу! Но вы ж сами сказали — Паровозиха.
— Я?
— Вы!
— Во брехун, дядько! А еще спрашивает, сколько лет. Ягодка зимняя, клюква некислая, сахарком посыпать, облизнуться можешь — вот сколько лет!
— Тох-тиби-дох, хоть в мешок да в лесок такую бабусю! — засмеялся я. — А что в сундучке-то везете?
— Гармонь, — выдала она.
Тут уже я выкатил глаза и сбросил газ.
— И вы того... на клавиши, на пуговки?
— А то! Гармонистка я!
Теперь я свистнул.
— И куда с такой прелестью?
— К подруге на день рождения.
— Сами?
— Можно с вами. Там и узнаете, сколько "клюковке" лет...
— Ну, тогда споем?

Эх, гармонь, моя гармонь,
Золотые планки!
Дед бабусю вел домой
Пьяную с гулянки! —

на ходу придумал я и пропел. — Было такое?
— А то! А откель частуха?
— Не знаю, в голове оказалась. А дед-то ваш живой?
Она поджимает чуть подкрашенные губы и молчит. Справа и слева от дороги тянутся озимые поля с зеленеющей пшеницей, вдали завиднелась полоса камышей речки Еи. Я тоже примолк — дорога пошла в ухабах, смотрю в оба.
— Не было никогда у меня деда, — вздыхает, нарушая молчание, гармонистка. — Ваня пришел с войны раненый, но работал. Научил меня, кочегаршу, паровозному делу и в пятидесятом помер. А меня, свистушку, поставили на его место. Мужиков-то не было.
И она грудным, с хрипотцой голосом пропела:

И стерла ладонью со щеки слезу. — Так я одна вековать и осталась...
— Н-да... и что, всю жизнь на паровозе машинистом?
— А то! Всю, до пенсии одно место работы! — горделиво говорит она. — Сначала меня звали Зиночка-Паровозочка, а потом стала Зинка-Паровозиха. Теперь, кто знает, кличут Паровозовна. Так что вся моя жизнь — паровозная. Медалью "За трудовую доблесть", правда, за неженский труд отметили.
— И где это было, Зиночка, не на Кубани ж? — решаю я "подсластить" женщине девичьим именем.
Она "кидает" на меня левым глазом "косячок" и напевно произносит:
— Не-е, на Амуре, там "чухпыхала" из леспромхоза до узловой. Там и эту гармонь купила, на свадьбах играла. У меня их две: одна выездная, другая домашняя. Дома я даю такого "соловья"! Чтоб соседей не дразнить, поставила пластиковые окна.
— А здесь как оказались?
— Подруга сманила. Она казачка и тоже одинокая.
— А подруга у вас небось кочегаршей была?
— И откуда вы все знаете? Что за водитель мне попался! — улыбается она. — Частухи поет... Не иначе где-то встречались. Кто вы?
— Сам не знаю кто. Работал у гармониста вторым номером.
— Это как?
— Гармонь растягивал.
Зиночка хохочет.
— Тогда давайте завернем к подруге. Завидки устроим, скажу: "Нашла себе молодого". У нее будет девичник, соберемся все, кто любит жить, а не стареть. Будем петь, плясать, "зажигать", что еще горит!..
Смеюсь:
— Не могу, Паровозовна. Рад бы почудить, но ждут, понимаешь.
— Не везет Паровозихе. Тогда споем?
— Споем.
Мы проскочили узенькую Ею, спугнув клюющего что-то на обочине фазана, завернули за хутор и на повороте, где справа поодаль тоскует развалюха-клуб, остановились. Зиночка раскрыла сундучок, растянула мехи, и лицо ее, в давних морщинах, просияло, помолодело. И голос зазвенел. Хрипотца куда-то делась — спряталась, видать, за золотые планки тальянки.
— Эх! — присвистнула она. —

И притоп в суконных старушечьих сапожках. — Ну, как вам?
Я показал два больших пальца:
— Во!
— Подпевайте:

Я подпел. Так это ж про мой лысодром! Ну, Паровозовна!
Хохочем на пару. Обнимаемся на прощание, как русские люди, и Зиночка идет по тропе меж сухого прошлогоднего бурьяна в хутор, бережно неся сундучок, где спрятано сокровище ее души.