Летом 1942 года Вовке шел четвертый год жизни. И сколько он помнил себя — шла война. Отец был на фронте, его черты всплывали в памяти очень смутно. Дед с матерью говорили о нем нечасто и как-то осторожно, будто боялись накликать чего плохого.
В небольшом степном хуторе было тревожно. Немец подошел к Дону, и ветер доносил иногда раскаты артиллерийского грома. В доме останавливались на постой солдаты. Рано утром на поле за хутором начинались учения. К обеду усталые, пропотевшие бойцы приходили на короткий отдых и снова уходили до вечера. А Вовка убегал к друзьям. Их игрушками были патроны, снарядные гильзы, противогазы и всякая солдатская "бижутерия". Ребята были на "ты" с военной техникой, оружием. Одного боялся Вовка — автомата. Молодой лейтенант ставил его в угол за дверью в переднюю комнату. Этот короткий толстый страшила пялился оттуда на Вовку черными дырками. Если была нужда пройти мимо — малыш отворачивался, зажмуривался, обходил его на цыпочках и сразу срывался на бег.
Был у Вовки друг — молодой солдат Николай. Озорной парень, садясь обедать, подмигивал мальчонке: "И-ех, хвать-мать ложечек сот пять и пошел гулять". За этим следовала дробь ложки по котелку, сопенье, всхлипы и чмоканье. Через минуту облизанная ложка убиралась за голенище. Николай, поглаживая живот, вставал, потягивался: "Ну не знаю, как я, а Вовка наелся". Подбегал, хватал малыша на руки, подбрасывал, усаживал на колени, тормошил, щекотал. Друзья пели песни, дурачились. Пожилые солдаты смотрели на них с улыбкой и доброй грустью.
Однажды в такую минуту раздался страшный грохот, зазвенели стекла кухонного окошка. Солдаты сыпанули к печи и попадали на пол. Вовка мигом оказался в самой середине. Встав на колени, он упорно пытался подсунуть голову под живот какого-то бойца. Скоро солдаты стали вставать, смущенно отряхиваться. Николай поднял Вовку: "Ну, боец! Ну, герой! Запомни, Вовка, солдатское правило: в доме от бомбы спасенье под печкой. Но, — пытаясь казаться серьезным, почесал за ухом, — если фашист увидел твою пухлую "зенитку", сюда он больше не прилетит. Это точно". Однако бомбежки стали повторяться, и скоро Вовка услышал новое слово — эвакуация.
На семью колхоз выделил телегу и пару волов. Мать с дедом уложили сундук, продукты, нехитрые пожитки и тронулись в путь. Медленно и долго добирались до села Семеновка. Хозяева большого дома отвели беженцам комнату с отдельным входом. Вместе сложили небольшую печурку.
Кончилось лето, прошла осень, наступили холода. Дед трудился в колхозе. Кузнец, плотник, мастер на все руки — он был нужен везде. Мать тоже работала, да еще помогала хозяевам, хлопотала по дому. Вовка путался у нее под ногами. Иногда робко высовывал нос в морозную стужу и тут же бежал к печке.
Однажды дед вернулся рано. Распахнув дверь, он встал на пороге в облаке пара. Шапка, борода, воротник шубы — все в инее, а черные, всегда суровые глаза сияют и ликуют: "Ольга! Радость какая! Наши немцев погнали! Скоро и мы домой". Мать вскочила, как-то неловко стала дергать на шее платок. Потом бросилась к деду, прижалась к нему и разрыдалась. "Ой, папаша, это ж и Федя... скоро... вернется". Не любил Вовка, когда плакала мать. У него где-то внутри становилось кисло и грустно. А дед с притворной суровостью слегка оттолкнул ее: "Ну, будя. Не все сразу. А вот сани надо готовить. Телегу-то придется тут бросать".
На другой день мать собралась домой. Вела с собой корову. Спешила, чтобы сохранить скудные запасы еды, что еще оставались в погребе и в доме. Вовка ныл, цеплялся за подол мамкиной юбки, просился с нею. Но мать глянула на него какими-то замученными глазами, шлепнула по попке, наказала деду потеплее одевать внука и, часто оглядываясь, повела свою кормилицу по раскатанной до блеска зимней дороге.
Пока дед собирал из всякого хлама сани, погода испортилась. Жгучие морозы не ослабевали и днем, а тут понесла пурга. Дед кряхтел, глядя в окно: "Надо ехать. Эта завируха еще недели на две!"
И вот поутру он запряг волов, уложил в сани пожитки и вместе с хозяином установил тяжеленный сундук, к которому, для верности, крепко привязали тепло укутанного Вовку. Попрощавшись, тронулись в путь. Мальчику было тепло и хорошо. Он ехал к маме. В щель между складками шали смотрел Вовка в беснующуюся круговерть. Сухой снег жестко бился о дедов тулуп. Дед поворачивался, бурчал: "Дороги нету. Хорошо, военные вешки расставили". Два раза ночевали в селах, у добрых людей. Утром третьего дня, привязывая внука, дед улыбнулся и прогудел в бороду: "Ну, Володя, даст Бог, нонче будем дома".
...Волы медленно тянули сани по крутому краю балки, когда навстречу выскочил парнишка в санях. Он лихо гнал лошадь и забирал вправо, выше по косогору, чтобы разминуться. Дед закричал, замахал руками, но было поздно. Сани подростка на продутой ветром голызине понесло под уклон, и они с треском врезались во встречные. Утлые, собранные из ничего копылья дедовых саней сломались. Огромный сундук вместе с Вовкой вывалился в снег и стал на торец. Висеть боком было неудобно, но интересно. Мальчик смотрел на ставшую ребром дорогу и бегущего по ней испуганного деда. Сундук плавно валился на Вовку. Дед подпер его плечом и выровнял. Трясущимися руками стал распутывать длинную веревку: "Володя, внучек, как ты? Вот, старый пень, чуть не угробил мальца". Поднял на руки, отвел от лица шаль и стал целовать Вовку, щекоча густой бородой. Это была редкая ласка. Ни до этого, ни после он себе такого не позволял.
Кряхтя, начал дед кое-как связывать развалившиеся сани, перекладывать доски. Ничем не скрепленные полозья без конца разъезжались. Груз падал в снег. Через каждый десяток метров дед останавливал волов, ссаживал внука и начинал все сначала.
Спускался вечер. Куда девался Вовкин уют! Холод пробирался все дальше по телу. Он тихонько скулил. На щеках намерзали слезы. Наконец малыш уткнулся носом в какой-то узел и уснул. И не слышал он, как сани вползли в соседнее село. Дед внес вялого, полусонного внука в теплую хату. Полная хохлушка в клетчатом переднике приняла его в мягкие руки, и Вовке стало хорошо, как в руках мамы. Она растерла его, напоила горячим отваром. Дед успокоился, потоптался у порога: "Яковлевна, ехать мне надо. Сани ремонтировать. Завтра за внуком приеду. Тут всего-то пять верст. Куды его сейчас-то?" — "Шо говорить, Тимофей Иванович, хай остаеться. Хлопцю спать треба". Дед уехал. Женщина уложила Вовку на высокую кровать. Прямо над ним на коврике с лебедями висели кавалерийские шашки, в углу прислонены винтовки. Автомата не видно. Вовка успокоился и заснул. И снился ему луг в цветах, а на нем мама. Высокая и красивая, она смеялась и тянула к Вовке родные руки.
...Проснулся он от топота и громких голосов. В дом ввалились вернувшиеся с учения бойцы. Усатый сержант, потирая красные руки, подошел к хозяйке: "Чайку бы нам, а?" Та что-то шепнула, и все притихли. Молча расселись за столом. Молодой солдат достал из "сидора" три банки "второго фронта" — американской тушенки, хозяйка принесла отварной картошки, накололи сахару. У Вовки клубом пошла слюна. Усатый взял со стола коптилку и подошел к кровати: "Э, да он не спит! Вставай, сынок, с нами чай пить". Вовка резво вскочил и залез к нему на колени. Солдаты баловали детей. Начались угощения, расспросы: "Какую сказку знаешь? Спой что-нибудь". И это было привычно, хорошо и радостно.
...Пир был в разгаре, когда с шумом отворилась дверь и на пороге появилась мать, расхристанная, со слезами на воспаленных от холода щеках: "Сыночек! Как же ты один... у чужих людей. Дед... бросил". Кинулась к Вовке, прижала его к стылой фуфайке и разрыдалась. У Вовки запершило в горле и что-то опустилось в животе. Все кинулись ее успокаивать, а она суматошит: "Ой, скорее собирайся. Домой. Я и печь вытопила". А сама ищет его одежду, кутает, хватает на руки. Хозяйка всплеснула руками: "Та куда же вы таку ничь та в стужу! Та побудьте до ранку. Зо мною в затулки ляжете. А в ранци и до хаты". — "Нет. Домой, домой", — лихорадочно повторяет мать и все прижимает к себе сына. Пошла. Остановилась. Повернулась к хозяйке: "Спасибо, добрая душа. Дай тебе Бог здоровья за сугрев моей кровиночки". Обняла, поцеловала и уже спокойно вышла в ночь.
Вовка возвращался из эвакуации.