Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Вадим КОВДА
ВСЕ ЭТО ВНУТРИ

 

ПАМЯТИ ДОКТОРА ЯНУША КОРЧАКА*

Среди самых священных историй
я не помню священной такой.
Доктор Корчак, Вы шли в крематорий,
чтобы детский продлился покой?..

Но сиял ли тогда в поднебесье
строгий глаз средь литой синевы?
Ведь Христос-то, он знал, что воскреснет.
Ну а Вы, доктор Януш, а Вы?..

Вот чугунные двери закрыли.
Вот одежды заставили снять.
Что Вы, доктор, тогда говорили?
Вы смогли во спасенье солгать?

Но какое же это спасенье?
Все мертвы, а страданья — не счесть.
Слышу пенье, негромкое пенье…
Спасены от распада и тленья
только совесть людская и честь.

Вы глядели спокойно и немо.
Вы другой не искали судьбы —
вместе с дымом в безмолвное небо,
вместе с дымом из черной трубы.

Растворились в просторе широком,
по пространствам ветра разнесли…
Я вдыхаю Вас, старый мой доктор,
чую в каждой частице земли…

* Януш Корчак (1878—1942) — литературный псевдоним польского еврея, врача и педагога Генрика Гольдшмидта, погибшего в газовых камерах Треблинки вместе с 200 воспитанниками и персоналом "Дома сирот".



*   *   *

Куда б ни шел, куда б я ни стремился,
какой бы факел света ни возжег —
на всех дорогах дьявол притаился,
он каждое мгновенье стережет.

Я чувствую его… Он пахнет адом!
Я перед ним лишь жалкий инвалид…
Вот он внутри… А вот он где-то рядом…
То за хер схватит, то мозги спалит.



ДУША МАМЫ

Сколько льдов, и снегов, и тумана!
Сколько слез и предательств во мгле!
Где теперь моя грустная мама? —
Тридцать лет в этой грустной земле.

Не успел проявить интереса,
ни помочь, ни отринуть кошмар.
Почему из веселой Одессы
вдруг рванулась она в Краснодар?

Над былым — голубая завеса,
за которой клубится беда.
Я родился в период репрессий,
и они не прошли никогда.

Сколько хамства, и лжи, и нахрапа!
Комсомолия, голод и культ…
Что содеял мой ветреный папа,
чтоб тебя уничтожил инсульт?

Эта жизнь расцвела и распалась.
Все забыто — осталась молва.
Впрочем, нет — ничего не осталось!
Лишь душа твоя, знаю, жива.

Все летает она над Москвою
легким облачком в мареве дня.
А ночами кружит надо мною
и глядит, и глядит на меня.



МОНОЛОГ РАСКАЯВШЕГОСЯ

А если всерьез поразмыслить
о том, кто я все же такой,
какие я знал компромиссы…
Ах, Господи, Боже ты мой…

Как врал, заправляя арапа,
как лживо зрачками вращал…
Не зря мне партийный мой папа
приемы свои завещал.

И стыд ощущаю, и муку,
твою чую, Господи, месть,
как вспомню нечистую руку,
что жал, позабыв свою честь.

И плачу, полжизни итожа.
Молю: — Хоть сейчас образумь!
Прости меня, Господи Боже,
и в рожу корыстную плюнь.



ГОЛОС ПОКИНУТОЙ

А душа все пустей и пустей.
В ней все глуше и тише.
Что ты сделал с любовью моей! —
Я уже ненавижу.

Я — как высохший куст без корней
среди сора и пыли.
Что ты сделал с любовью моей!
Что ты сделал, мой милый!

Боль во мне все острей и острей.
Адским жаром чадящих углей
жгут и душат страданья.

Умирай же, душа, поскорей —
дотлевай же, черней, холодей…
Начинайся ты, жизнь тараканья…



МОНОЛОГ НИЗЛОЖЕННОГО

Обрушилась империя моя.
Все родичи мои — на эшафоте.
Последнего терпения моря
последние раздумия поглотят.

И вот стою — великолепный царь,
насмешкам и проклятиям внимаю.
И чернь кричит у моего лица…
Все понимаю, но не принимаю.

Я сжал лицо свое в светлейший лик,
сверкать заставил свой наследный титул.
Пусть я всего лишь немощный старик,
но пусть никто не знает про обиду.

Пусть видят: я — священный государь
под золотой и розовой эмалью.
Бей, раб! На! бей! Еще ударь!
Я низложения не принимаю!

Пусть добрых глаз в толпе не отыскать,
я ропот шлю покинувшему Богу.
Пусть по щеке харкотине стекать,
я удержу и скипетр, и тогу…

Рыгает редькой мне в лицо конвой.
Они смеются, жалкие плебеи…
Недолго мне… Я лишь одно лелею:
остаться до конца самим собой.



ЦВЕТОК

Памяти А. Тихомирова

Палый кружится листок.
Воздух о воздух шуршит.
Маленький синий цветок
возле дороги лежит.

Лужи, обочина, грязь…
Долго брожу, одинок…
Словно земли этой глаз —
маленький синий цветок.

Здесь он родился и цвел.
Ныне лежит чуть живой.
Скудный родимый подзол
скудно украсил собой.

Вот самосвал прокатил.
После прошелся каблук.
Вот он склонился без сил,
больше не ведая мук.

Больше ему не цвести,
горя не знать на веку…
Он меня может спасти,
я же его не могу.



ПАМЯТИ КНЯЖНЫ

Думай, Стенька! Все видно заране:
хватит воли, отваги и сил…
Все равно проиграешь восстанье —
для чего ты княжну погубил?

Пролил крови. Награбил. Дорвался.
А теперь еще мягок ночлег.
Ну, зачем ты над ней надругался —
может быть, и она человек?

Ах, не тот еще ветер подует.
Ах, крепка еще кость у Москвы.
Пусть старшина ревет и лютует,
но тебе не сносить головы.

Не спасут ни оружье, ни деньги,
мрак обступит, не вылечит хмель.
Ты пропал в то мгновение, Стенька,
когда кончить решил канитель.

Погуляй, побунтуй же, приятель,
взбаламуть подневольный народ.
И на век твой найдется предатель…
Подожди, уже близок черед.



ПАМЯТИ ПРОТОПОПА АВВАКУМА

Не проста эта жизнь, не проста.
Давит, жжет ядовитая дума:
пусть евреи распяли Христа,
ну, а кто сжег живьем Аввакума?..
Но молчат. Не приемлют вины.
Крутят, врут на стремнине летейской…
Лишь мои, чую, дни сочтены
в скорбной участи русско-еврейской.
Для чего полукровкой рожден?
Что имела судьба на примете?
На меня с высоты смотрит ОН.
Я раскаюсь за тех и за этих…