Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Проза


Иван ГОБЗЕВ
Прозаик. Родился в 1978 году в Москве. Окончил философский факультет МГУ, кандидат философских наук. Преподает в Высшей школе экономики. Публиковался в журналах «Нева», «Новая Юность» и др. Живет в Подмосковье.



Океан внутри

В начале XXI века судебная система была совершенно дикой. Хотя еще раньше, в Cредневековье, творилось вообще черт знает что: могли казнить детей и даже животных. Например, какой-нибудь свинье, которая съела что-то с прилавка на рынке, публично зачитывали приговор и отрубали голову. А сколько ведьм было сожжено! К XXI веку ситуация, несмотря на видимую цивилизованность, честно говоря, не сильно изменилась. Это для каждой эпохи характерно: считать, что вот сейчас-то мы достигли высокого уровня культуры. Однако на самом деле предрассудки укоренены так глубоко, что их никто даже не замечает. Так вот в начале XXI века по-прежнему наказывали тела, как будто они были виноваты в проступках людей. То есть, не человека наказывали, не того, кто совершил преступление, а носитель — его тело. Сложно вообразить, что может быть глупее! Почему тело надо вешать, рубить, колоть, пропускать через него электричество и расстреливать, если виновно-то совсем не оно, а небольшая область психики, лишь косвенно связанная с этим телом? Это то же самое, что сносить весь стоэтажный дом, потому что в одной комнате перегорела лампочка. Я лежу и недоумеваю, как люди могли быть такими варварами, такими жестокими безумцами на протяжении тысячелетий!
Ведь психика человека — это бескрайний бушующий океан. То, что называется самосознанием, — лодочка в этом океане, которую кидает и так и сяк, туда-сюда, и усилия гребца смешны и ничтожны по сравнению с мощью стихии. Как бы ни старался гребец, любая волна бросает его лодку по своему усмотрению. Я сейчас сказал «по своему усмотрению», но проблема в том, что у этого океана нет никакого усмотрения, у него нет цели и замысла. Именно поэтому нелепо судить человека как нечто единое, цельное и отвечающее за свои поступки. Человек не отвечает за свои поступки. Лишь какая-то жалкая его часть обозревает безбрежный хаос, шумящий и метущийся вокруг него, и ничего с этим поделать не может. Вообще удивительно, что человек не сходит с ума, когда заглядывает внутрь себя, в свое сознание. Ведь там, внутри, ничего не понятно, и самое главное — там нет никакого самого себя. То есть, надеясь найти себя, человек заглядывает в собственное сознание, но ничего не находит — его там нет. И это повод немедленно сойти с ума. Но в течение тысячелетий выработался в психике какой-то защитный механизм, отвлекающий внимание от бездны внутри.
Мне сейчас совершенно нечего делать, меня так ограничили в возможностях, что я то и дело заглядываю в эту бездну. И не находя там себя, я вновь и вновь удивляюсь, как же судьи прошлого брали на себя ответственность приговорить человека к смерти.
В течение столетий люди очень любили миф о справедливости. Но справедливость — это какая-то невероятная чушь. Потому что она основана на представлении о равенстве людей. Не знаю, не знаю, может, и разумно говорить о психическом равенстве двух камней (потому что у них нет психики!), но уж точно не о человеке. Люди не равны. Сейчас это хорошо поняли, и к каждому индивидуальный подход. Если ты совершил преступление, сначала выяснят, что его в тебе совершило и почему. И окажется, что у каждого своя история и свои причины. О которых, кстати, сам преступник не имеет ни малейшего представления.
Взять, например, меня. Пожалуй, я был образцом добропорядочности. Во всяком случае, так считали все мои знакомые. Это, кстати, обычная ошибка — судить о человеке по его внешности и поведению. Я выглядел и вел себя так, что все думали: «О, какой милый, обаятельный и добрый человек!» Хотя, в общем, это было неправдой. Не был я ни милым, ни добрым. Но на людях мог быть каким угодно. Наедине же с самим собой я превращался в тот самый океан. Стоило мне остаться одному, как перед моим внутренним взором открывалась темная, затягивающая бездна, и, глядя в нее, я сразу падал духом, и бледнел, и более не мог ни улыбаться, ни думать о чем-то хорошем. Но, в общем, это никак не отражалось на других. Они по-прежнему видели меня жизнерадостным.
Я лежу и смотрю в окошко в потолке, делать мне нечего. Вот я и думаю о том, о сем. Что со мной будет? Обычно человека больше всего заботит вопрос: останется ли он самим собой после того, как часть его личности исчезнет. Но это совершенно бессмысленные и бесполезные тревоги, потому что непонятно, что значит «быть самим собой». И тут дело не в том, что мы не знаем себя достаточно хорошо, а в том, что нет никакого «самого себя». Есть бушующий океан внутри, и есть лодка с гребцом, он пытается куда-то выплыть, но в действительности не он управляет, а ветер и волны. Вот этот вот гребец и есть та частичка нас, которая приблизительно осознает происходящее. Самое неприятное во всей этот истории, что, если спросить гребца: «А куда ты, собственно, плывешь?», он скорее всего бросит весла и расплачется. Потому что повсюду, насколько хватит глаз, одно и то же: океан, океан, океан.
Настоящий философ — это тот, кто живет в соответствии со своими принципами, потому что философия — это образ жизни. Мысль и дело должны совпадать, иначе ты и не живешь. Если ты думаешь одно, а делаешь другое, ты обманываешь сам себя, и страшно проживать такую мрачную жизнь. Как я стал философом? И почему я оказался здесь в преддверии казни?
Мегаполис — это ад. Едва выйдя из дома, ты оказываешься в густой толпе. Повсюду: на улице, в метро, в магазинах. Плотный поток машин еле ползет, отравляя воздух, очереди везде, нельзя никуда легко попасть и нигде легко пройти. Находясь в городской толпе, ты должен думать о каждом шаге, потому что надо то замедляться, то ускоряться, то обходить, то вдруг останавливаться и ждать. Это вот самое ужасное — ждать в очередях. Очередь — это утверждение о том, что все люди равны. Но мы-то знаем, что это не так, и никто не считает всерьез, что обязан стоять так же, как и все.
Пока я оставался дома, я в целом относился безразлично к другим людям. Но на улице я начинал их ненавидеть. Так я и стал философом. Раз ты не любишь других людей, раз они мешают тебя жить, раз они доставляют тебе дискомфорт, то делай то, что должен — в соответствии со своими принципами. Нет ничего проще — сделать взрывчатку. При умении взрывоопасна любая порошкообразная смесь.
Вычислили меня, конечно, по камерам видеонаблюдения. Я не боялся, что меня поймают, я знал это с самого начала. И я не опасался осуждения коллег и друзей, никто и не собирался меня осуждать. Все знали, что это сделал не я, а тот самый гребец в лодочке. Но можно ли за его проступки судить весь океан? Да и вообще, как можно судить океан? Он — стихия.
Врач, который будет делать мне укол, утверждает, что я никакой не философ. Вот он раскладывает свои принадлежности — так механически, что видно: он делал это много-много раз.
— Никакой вы не философ, — говорит он. — Вы маньяк. А философ это тот, кто действует, исходя из глубоких знаний.
— Ну вы неправы, — возражаю я. — Это как-то оскорбительно даже — маньяк. Знаете же, что никаких маньяков не существует.
— У меня своя точка зрения на этот счет, — говорит он, наполняя шприц.
— Позвольте, какая же? — я хочу, чтобы он был медленнее. Лежу удобно на подушке, расслабленно так, согнутая рука под головой, ногу на ногу закинул. Не знаю, чего я боюсь. Ведь я не изменюсь, потому что нечему меняться.
— Вы совершали зло, потому что не знали, что такое добро. Настоящий философ тот, кто, зная истину, поступает в соответствии с ней. А вы просто потакали своему неврозу. Вот если бы вы нашли силы его преодолеть!
— А что вы мне вколете? — я все-таки волнуюсь. Его нравоучения кажутся мне нелепыми, я все это знаю еще со студенчества, этика Платона, императив Канта могут впечатлить разве что детей. Меня больше беспокоит мое будущее. Но опять же смешно, ну что мне беспокоиться. Всего-то океан останется без лодочки. И без гребца. Есть ли дело до этого океану?
— Препарат таким образом воздействует на ваш мозг, — объясняет он, — что часть вашей личности, та самая, преступная, будет уничтожена навсегда. Вы избавитесь от невроза и станете вполне нормальным человеком.
— И что, я смогу заниматься теми же делами, что и раньше? — я знаю прекрасно, что могу, но все-таки. Все-таки я боюсь.
— Конечно. Даже более того, ничто теперь не будет вам мешать заниматься наукой. Разумеется, родственники погибших захотят вам отомстить, эти вот пережитки еще живы в нашем мире. Но государство будет охранять вас круглосуточно — в течение десяти лет, по закону.
— М-да, в старые времена казнью называлось кое-что другое.
— А вы хотели, чтобы вам голову отрубили?
— Нет…
— А стоило бы.
— Что? Что вы сказали?
— Да так, ничего. Дайте, пожалуйста, руку.
Пока он делает что-то с моей рукой, я смотрю в окошко под потолком. Он сдавливает, трет ватой, пахнет какой-то химией, и от этого запаха у меня перехватывает дыхание — я очень боюсь. Серое-серое небо, такое невзрачное, но такое заманчивое. Вот бы вылететь. Он медленно вводит иглу. Сердце выдает меня — бешено колотится, и я невольно сглатываю.
— Да, не бойтесь вы так. Вы же не умрете. Закройте-ка лучше глаза.
Я пытаюсь безразлично улыбнуться, но губы не слушаются меня, они стали бесчувственными, как будто окаменели. Я закрываю глаза. И за закрытыми веками вижу удивительную картину: темный беспокойный океан, с высоты кажется, что он кипит. Гигантские валы проходят по нему, вздымаясь и обрушиваясь, и повсюду одно и то же, нигде нет ему предела. Но прямо подо мной я замечаю маленькую лодочку. В ней сидит человек и смотрит вверх. Он опустил весла, очевидно, он больше не хочет грести. Он смотрит в небо и ждет. Я не вижу его глаз, но чувствую себя ужасно неуютно под этим взглядом. Еще чуть-чуть — и его накроет волна. Я что-то хочу сказать ему, но не могу, я больше не чувствую тела. В следующее мгновение его сметает, и когда волна уходит, лодочки уже нет. Теперь повсюду один и тот же вид.