Что я делала в городе этом, ты спросишь, далеком,
где воняет бензином, от гари черны провода,
где тяжелые злобные двери побьют ненароком
тех, кто едет в метро, где отравит гнилая речная вода,
где комар позабыл комариное время и жалит
в декабре и, как в тропиках, жарко в квартирах, когда на дворе листопад,
где вообще человека ни в грош и ни в доллар не ставит
незнакомое племя младое, а старость стыдливо глядит лишь назад,

и не стоит, наверное, упоминать, что воняет мочой
в переходах по-прежнему — больше зимой,
что глаза неулыбчивы, серы костюмы, пальто, сапоги,
ну и прочее — ночью все кошки там тоже серы,
что дома, как грибы с неочищенной ножкой, грязны и червивы,
ну, согласна, фасады и вправду, конечно, красивы,
ну, музеи и корюшка, летом — лисички в лесу, земляника,
но зимой, уж прости, — ничего. Есть, конечно, театр, да и то
приезжают ведь к нам на гастроли все звезды — сходи-ка
в "Метрополитен" лучше послушать Нетребко, зато
не придется лететь, а уж если, так лучше в Париж —
на Монмартре пожить, наблюдая веселые росчерки крыш.

Я ходила по русским заросшим кладбищам,
где могилы стоят так свободно, как только мечтают дома,
немузейно, нестройно, здесь столик и пища,
и бутылка — семейно, как будто на даче. Растет бузина.
Не некрополь, не парк, не музей, здесь как будто живут
и друг друга все знают в лицо, и природа напевней.
Пер-Лашез, Сан Микеле — не то — навсегда Голливуд
по сравнению с русской покойной деревней.
И никто не стремится подняться на каменный свой пьедестал:
здесь Петров, а поодаль лежит
человек — он "от жизни смертельно устал" —
видно, немец с фамилией Шмидт.
Я ходила по улицам зябким, забытым,
по дворам, проходным, закоулкам, как дух,
возвращаясь туда, где покрыты дома, словно старым корытом,
где родные шаги я узнаю на слух.

Петербург, ты мой сводный, далекий мой брат —
узнаю свои гены в твоих переулках,
а родимые пятна твоих площадей бередят
память детства, и кони чугунные звонко несутся куда-то, французская булка
застревает во рту, узнаю твои линии, запах, твой профиль
и осенних стволов черный молотый кофий.
Я читаю по памяти улиц твоих имена,
Петербург, в твоих жилах течет голубая вода,
ты родной и далекий, так странно чужой,
и фасады в морщинах от горьких утрат,
но узнаю по жилке на лбу голубой —
ты мой брат, ты мой брат, ты мой брат, ты мой брат.

Певучесть улиц ярко-разноцветных,
Причудливых, как горки в детском сквере —
Здесь жизнь полна таинственных поверий,
Химер, загадок, тайн старозаветных.
Весенней вьюгой дом запорошило,
И спрятался другой в кустах сирени,
И, как упряжка сказочных оленей,
Бегут каштаны в парке что есть силы.

Краснеет университет жар-птицей
Через чугун оград и зелень парков,
А на холме фарфоровым подарком
Стоит собор. По небу вереница
Плывет веселых куполов. Барокко
Кокетничает ветрено с модерном,
А строгий северный Борей наверно
Влюбился в италийское сирокко.

Здесь хорошо, как в беззаботном детстве,
Когда родители с тобой, все живы —
И город улыбается, смешливый,
Мое тысячелетнее наследство.

Прости меня, мой друг, ведь прав всегда, кто любит,
как белый эдельвейс, растущий на скале,
и прав стальной топор, который смело рубит
сухое древо. Плуг терзает плоть полей,
чтоб прорастала жизнь, цвела, и зеленела,
и покрывала смерть густой, как шерсть, травой,
нечесаной, некошеной, остервенелой,
самодовольной, смелой и шальной.

И правы ночью ясновидящие руки,
и заресниченных бездонность глаз, и рот —
кровавый мак иль анемон, и правы звуки
любви, и запахи. И прав шутник Эрот.
"Кто счастлив, тот и прав" — закон природы, ибо
за жизнью смерть плетется, семеня.
Цветет рябины куст лишь миг — на том спасибо.
Прости, мой друг, за то, что обманул меня.

Как камень, молчать и, как дерево,
Расти в глубину, чтоб опять
Пространство корнями отмеривать,
Чтоб небо ветвями обнять.

Горою гордиться в безмолвии —
Эльбруса сияющий снег
Ни гром не нарушит, ни молния,
Ни праздной стопой — человек,

И прятать в душе белокаменной
Застывшую лаву тоски
По слову, по чувству, по пламени,
По пульсу любимой руки.

В Париже дождь на Рождество.
В слезах волхвы, Иосиф, ясли.
Но всюду тайна, волшебство,
и свечи в храме не погасли.

Сереет глинистая Сена.
Платан подстрижен, словно еж.
На стог из каменного сена
готический собор похож.

Как на рождественских подарках,
шарфы на шеях парижан.
Изогнут триумфальной аркой
над крышами подъемный кран.

Он одиноко, словно цапля,
поджавши ногу, смотрит вдаль,
а из железных глаз по капле
стекают струи на асфальт.

Он чуда ждет, звезды, стремится
душой железной ввысь — затем,
чтобы Младенцу поклониться,
найти дорогу в Вифлеем.

Еще один день, один день — ты пытаешься мрак превозмочь.
И день — как голодному хлебная крошка.
Еще один вздох, и касание рук, один взгляд, одна ночь,
И вечность — как капля, как чайная ложка.

Мы живы. Мы живы. Дыхание жизни — сегодня, сейчас,
Нет органа чувства, чтоб чувствовать время.
Минута и годы едины. И койка не уже для нас,
Чем брачное ложе. Палата — не бремя.

Ведь нужно немного: кусочек бессмертья, большое окно,
Чтоб видеть, как утки летают над морем —
Все так же, вчера, как сегодня, недавно, когда-то, давно,
Чтоб жить, чтобы видеть закаты и зори.

Пусть время-бухгалтер стремится высчитывать годы и счет
Уже предъявляет жестоко и тупо.
Сильнее, чем время, чем смерть, чем природа — любовь. Небосвод
Над нами высок, как громадная лупа.

Я — боль, я — жизнь, я — смерть,
я — плоть, я — дух, я — круговерть,
я — кровь, я — жар, я — пыль, я — глина,
я — тяжесть гирь из серпантина,

я — перекресток всех дорог,
звено в цепи, "я червь — я Бог",
порядок я и энтропия,
я звуки сфер и веки Вия,

я — изреченной мысли ложь,
я — отраженье, тень, я — дрожь
и воплощенная надежда.
я — лезвие ножа, я — между.

Обернись, посмотри назад,
Наше прошлое — листопад.
Облетают года и дни,
И забвенья чернеют стволы.

Расплывается фотоальбом,
И тускнеют следы от чернил —
Там Венеция, там Содом,
Там Нева, там загадочный Нил.

Блекнут фрески бесценных минут,
И чернеет былого оклад.
Конус прошлого не разомкнуть
И не выпрямить круг-циферблат.