Схожи мы. С винтовой, параллельной
Лестницами — нисходя.
Помнишь Чеховского урода-мельника?
Знай, дружище, что это — я.

Это я невзлюбила пряники
Из твоих пожелтевших рук.
Это я загоняла странников
Лаской плевелною в яруги.
Это я, очерствев безвольно,
Окликала старушку-мать,
Утверждая сумой — не голь я,
Чтоб кому-то давать. И брать.

Исходив половину света,
(Даже голость сползала с ног)
Я не знала, что есть штиблеты
Или лапти — для всех дорог.
Предлагаю с последней тысячи
Пол-копейки на черный год.
У меня ты их честно вымучил,
Вытирая со лба мой пот.

Или слезы? Не мельник грубый,
Я сама себя — на шнурки
От штиблет, от лаптей. На убыль,
Нисходя. И не взяв с руки.

словесным задохнувшись ахом,
я в небушко легко молчу —
там беговая черепаха
мчит снег, запаздывая чуть

и ничего уже не важно...
разжовывая пустяки,
платочек высушу винтажный
и руку выну из руки

Здравствуйте, Йося. Оказия. И письмо
Пишется глухо, словно дряной подстрочник
В молкнущем свете лампы. В лице трюмо
Двойственность взглядов, столов, телефонов, прочего

Хлама. Разношенный ламинат
Войлоком сыт, улыбается, множит щели.
Стену тревожит трехстопный соседский мат —
Вот ведь язык человечий — все мелет, мелет:

Спать бы ему, словодельному. Тишина
Мнится пространству комнаты за экраном
Нетбука. Клавиш бубнеж. Каштан
К стеклам наивно жмется. А ночь буянит —

Мусор крутит и в землю ревет навзрыд,
Эту же землю потом посыпает пеплом
Мертвенно-белым (бывает такой?). Болит
Горло, меняя стихи на пустоты плевел.

Не допишу... Возвратиться б теперь к себе
Той, годовалой давности — нетто-брутто.
До свиданья, Иосиф, оказия мнет хребет,
И в чистоту блокнота горланит утро.

Я буду Бродского любить
За то, что он любил другую —
Неприглашенную седьмую —
Я буду Бродского любить.

(Как вытравляемая сныть
В любой земле растет прилежно) —
Отвергнуто и безмятежно
Я буду Бродского любить.

(Как детской ране не остыть
Внутри взрослеющего сердца) —
Всей слепотой единоверца
Я буду Бродского любить.

Притихла Яуза. Мостки
Укрытием для неимущих.
И над и под — закат, плывущий
В цвет с корпусами заводскими,
В дозвон с трамваями, на дачи
Везущими, в тень (у воды)
Жильцов Немецкой Слободы
Прошедших дней и настоящих.
Наверх выплескивает слезы
Река. Сквозь треснувший гранит
Одну поймать, перекатить
Тревожно пальцами. Но поздно
Спешить, с изгибами роднясь
Воды, текущей между нами,
Рассоренными берегами,
И предзакатность длить, тая
Себя в московских скорых буднях.
На воздух Яузы легло
Заката теплое крыло —
Уверенно и безрассудно.

Мой образ истает свечой магазинной
(Штамповка). Сугроб стеариновый желт.
Столов поминальных напитки невинны —
От сладости коих все глотки сожжет,

Кричащие давеча — дни твои постны,
Подранок и выкормыш правящих мест.
Не жаль — не дошла до отродного роста,
Не жаль положения наперевес

Пустеющей сумки — из ткани протертой
Течет и течет молоко мимо ртов
Грудное — по красной стремительной горке,
Полям возвращая весенний покров.

Мой белый снег похож на Ваш,
Но повторяет лишь границы.
Он как израненная птица
Иль королевский младший паж.

Следы, стеревшие невинность
Его цветов, его границ,
Имееют очертанья лиц,
Ушедших тихо в неизбывность...

Полоскали женщины белье
Из окон, не выходя из дома,
В Яузу выплескивая все,
Что таилось на душе укромно.

Полоскали холод и тоску
Вечные военные невесты,
И скреблись о жесткую доску
Вдовьи закатившиеся песни.

Наполнялась стылая вода
Солью обретенного сиротства.
Прачек бесконечная страда
Открывала время судоходства.

Вдаль неслись сошедшие с белья
Бабьи нескончаемые слезы.
Речка вытекала за края,
Рощицы смывая под откосы.

Истирались простыни до дыр
В мартовское утреннее пекло.
Так топило весь московский мир
Наводненье прожитого века.

Я все ж поговорю с кустом.
Он выпустит свои колючки,
Своим же трепетом измучен,
Своим же духом опоен.

Безъягоден. Его цветы
Как сИроты — по переулкам
Сметают, потчуя охулкой
Седые дворники. На Вы

С кустом раскланиваться гоже.
Средь сонной зимней белизны
Зеленые листы честны
И, тем яснее, безнадежны.

Безнадобны. Весь разговор
На пар дыханьем переводим.
И я одна. И ты безроден.
Но оба живы до сих пор.

На фотографии смотрю,
Пытаюсь облик Ваш представить —
                                              отчаянно,
Вас, ту, к которой я стремлюсь.
                                             Окраинно
Я попаду в Ваш век
И буду изгнана
Как одинокий человек,
Ушедший из дому.
И по тяжелым берегам,
Весной, не вплавь еще,
Отбросив стыд, не помня храм,
Ища пристанища,
Беру траву, листы и хлам
Из прошлой осени —
Все в дар московским куполам
В весенней просини,
В дар окольцованным рукам,
Посуду моющим,
В дар металлическим крюкам,
Веревки стоящим...

Что ж — обычно, тоскливо.
Ибо так тосковать
Означает — на дыбе
Не стенать — целовать!
Не в последний, но в первый
Раз — смирение губ.
Сок прощального клевера
Бессознательно люб,
Доверительно сладок.
Все изменное в нас
Выпускает осадок
Как гнетущий балласт.
Оттерзаясь на ложе,
Оттоскуя на бис,
Я влюбляюсь, о Боже,
В белый девственный лист.

она заглядывала за зеркала,
высовывая язык, оставляла автографы,
нашарив рукой отраженья, ткала
немое начало кинематографа
и равенство рифм принимала как дар,
данный взаймы на исходе возраста,
и этим училась держать удар
в неопалимом остатке воздуха.

Тема в тему. Свечка стынет.
Не смыкаются уста.
Убиенным и поныне
Снится дом, трава густа.

За деревьями — дорога,
Камень — пыль, куст — ложь.
Не услышать, не потрогать.
Смех — сор, плач — грош.

Перебивка, перекличка.
Тень — их — во — мне.
Голову цветок в петличке
Скло — нил — к — земле.

Безыскусно выпью водки...
Барабан в ушах поет.
До коленей путь короткий —
Даже летом голый лед.

и когда, наконец, затихает боль,
вдруг становится шарканье все слышней —
то ли дед идет в свой последний бой,
то ли бабушка нянчит горшочек щей.

словно детство расстелено, как постель,
на которую прыгаешь свысока
с шифоньера, (окликнутая — пострелка)
решая ошибочно — ход с мыска,

с онемевших цыпочек. наугад —
травяное, снежное полотно
под тобой, отлетающей в вешний сад?
и не дай господь, чтобы «все одно».

Стар. И имя твое горчит —
Горошину разжевать
Перца черного. Не молчи,
Зашивая меня в тетрадь.

Не окуривай табаком —
Беломор? Как в одном из тех
Коридоров, где бился лбом
Страхом вызванный детский смех,
Мирно спал молодой отец,
Не снимая с себя шинель
И взметая пустое ц-ц-ц
Пальцем в небо. Идем в постель —
И разобранна и нежна —
Сделай пять волевых шагов,
За косички мои держась,
За пульсирующую кровь
В размороженных вмиг висках.
Только стриженная «под ноль»
Я сегодня. И кровь густа
И не бьется, свернувшись в боль
Постоянную, в тонкий писк
Вечно ждущего корм птенца,
Вдруг взлетевшего в небо мглистое
От земного тепла отца.

За это время и за то
Я пью прокисшее вино
Из двух стаканов. И цветка
Срываю молча тоже два.
По двум дорогам я иду,
Босая, к брошенному дну,
Оставив пару каблуков
Для той, что по одной готова,
Не избранной, ее избравшей,
Прожить, не числившись пропавшей.

Пою — молитвами твоими.
Не поучаю, а учусь.
Спеленута наполовину
Виной. Я сердце приручу
Свое. Пусть бьется монотонно,
Тактично-глухо. На разрыв —
Взбивая дни, взмывая к кронам...
Довольно! Сданные в архив
Непроходимые тревоги
В костер чуть дышащий летят.
Я распадаюсь на предлоги,
Спеленутая, как дитя.

На ленте розового цвета
Вердикт — девчонка и жена.
Законная — как хвост кометы,
Влюбленная, пока жива.

К этой встрече она подбирала пальто:
цвет, материал, фурнитуру.
Переживала, а сядет ли по фигуре?
«Дайте вот это,
                нет, дайте, пожалуй, вон то».

К этой встрече она подбирала чулки:
цвет, материал и ажурность.
Переживала, а сядут ли по фигуре?
«Дайте вот эти,
                 нет, дайте, пожалуй, другие».

К этой встрече она подбирала очки:
цвет, силу диоптрий и квадратуру.
Переживала, узнает ли по фигуре?
По жесту ли,
               (по движенью руки)?

К этой встрече она подбирала духи,
К встрече, случившейся в той, незамеченной жизни.
Думала, запахом новым прошедшее сбрызнет
И на сегодня — до завтра
                                 себя воскресит...

...те струны были твоими следами,
наполненными водой.
После каждого молвленного «до свиданья» —
Читай по губам — изгой,
Ничья, потерянная, как книга
Вне своей обложки —  в метро,
В трамвае — аккорды разрывно сыграны
Или выпиты как мерло
кислое, терпкое — цветом зарева —
Рассветного: пей да бей
стакан, по стакану  соломенкой — камерно,
или еще налей...

На пианино руки положу.
А пианино катится и плачет
Тем голосом, который не утрачен:
«Я за тебя все ноты отслужу
Само — под пальцами!» И рама — на разрыв,
И молоточки бухают по струнам.
Но черно-белым в этом мире трудно,
Закамуфлированном. В поминанье ив
На тихой Волге (выпусти, река),
Мой дом, остекленевший и забытый,
Оставленный как будто неумытым,
Разобранным. В неверие шагаю,
Где черно-белый пудель «шаговит»,
И клавиши взлетают и спадают...
Но пианино ждет меня у края
Оврага, в котором поминанье отзвучит.

Ты от меня не уходи —
Я голос твой не искалечу.
Жаль — укрывать сегодня нечем.
Настигший обертон седин

В полночный ноль — морозность дрожи,
С запястья падают часы
На гулкий кафель. Дни часты
И остры — частокол острожный.

Заблудшая, иду к утру,
Где на квадрате черно-белом
Выхаживает королева
(Я только цвет не разберу).

Вперед, назад, диагонально
В окружной ватной пустоте,
Живя репризами потерь
И послесловьем повивальным.

Какая скорая игра!
Мельканье отрешенных пальцев
По доскам, клавишам. Не пятясь,
Не вопреки — благодаря.

Слова свои бросаю в воду
Последние. Даст бог, не я
Восторженные — о природе
И вечные — у алтаря
Произнесу, промчу ,проплачу.
Слетятся сотни воробьев
На крошки мокрые, на сдачу
В утиль — неговорящих слов.

отошедшей от слов,
как от окон испуганный нищий,
поминая свой кров,
обнимая водой пепелище,
обметавшее взгляд —
по себе ли дорогу пою:
возвращенкой в посад
или беженкой в парк на скамью

скрип подошв лубяных
по немыслимо чистым прудам
здесь не знают иных,
здесь не помнят, себя оправдав
голубиным пером,
встывшим в лед отболевшей строкой —
в этом шаге сыром
обретенное слово «покой».

Шлюзово — берега вдоль
И поперек себя:
Птицам не ведом кроль,
Слету крылом о рябь
Вод заключенных. Клюв
Мякиш поймать готов,
Сдавленный долгим лююю,
Шшшь... повелась на зов
Плакальщиц. Жадный хор
Всласть над землей отпел
Птицу, с чертога гор
Сбросив в речной пробел.
Но, тишиною став,
Вымолчу полынью —
Не на лету, так вплавь
Я о тебе спою...

Между Мариной и Арсением
Качался стол
И складка, вздернутая временем —
Сошла. Отвел.

И зеркала по залу строгому
В пытливый ряд
Построились, слепя дорогами,
И ужин длят.

Макая каждого в отдельности
В цвета чернил —
От красного (в попытке ревности)
И до белил,

Сливаясь с книжным междустрочием:
Словам — уста
Поэтов — грех чернорабочий
С двух
Сторон
Листа...

Даруй ей дом, где Бог хранит лицо
Ее отца и матери кольцо
На безымянном, луковую гроздь
Над письменным — вполоборота: «Брось
Черешневую косточку, держи
Живую ягодку» (сок брызжет). Рубежи
Перебирают пальчики: в пыльце
Взрослеют платья, примеряя сцен
Досчатые гримасы и туше
Пострунное в доверчивой душе.

Не гору — дом. В нем песен не поют,
Льют керосин и плакать забывая,
Вьют нить морскую, не переставая
Зубами теребить телесный жгут.

Тех дети плакальщиц, мы помним наизусть
Конец горы, растасканной по судьбам,
Рассаженным по вкруг стоящим стульям,
В пол ввинченным измеренностью чувств.

Услышать тишину, в которой жив
Наследственно, в которой мнутся плечи,
Седеют волосы, и каждый миг криклив,
Как лавочка, скрипящая под речью

Спустившихся на землю стариков,
Безлифтово, с глухих пятиэтажек,
Пересыпая бремя «Будь здоров!»
Со временем, когда уста все влажны —

Единым словом. Слово, догони!
Ударь меня в висок, упрямо левый,
Чтоб я забыла — за стеной старик,
(Стеной — спиной) не слышащий запева.

Меня, устало ждущую конца
Немого фильма с пьяненьким тапером,
В котором отслужившего жильца
Живая тишина отпустит скоро...

Пусто — это когда
Нечем себе ответить.
Хлещут с высот года
И налагают вето
На продолженье. Риф —
Рифма, как рыба с брюхом
Вспоротым, отпарив
В волнах, парит над духом
Следом взахлеб кровя,
Солью стирая алость —
Вышедшей за края
Воздуха не осталось.

И никого. Только зданий колонны вдали.
Ближе — холодной и опьяневшей чеканкой...
Я — новобранец. О, женщина-новобранка.
Лишь бы одели и внутрь тепла отвели.

Шалью бы крылья сложила — берите в расход,
Может, сгодится перо на какую подушку?
Мне же взамен дайте чая горчащего кружку,
Можно без сахара. Милостью ваших щедрот

Тоже чеканю — в челнок заряженная нить.
Разве живая ломается? Гнется и хлещет.
В наволочке бесподушечной маются вещи.
Есть ли надежда свой срок до конца дослужить?

Я дорожила, как если бы в руки-кольцо,
Ноги — в опорки гнилые, на сердце — гранату.
Только сорвали. И развернули обратно,
Бросив-кру-гом! Улюлюкали, топали, цокали.

Так, с разворота, и шла, покраснев до гола,
Бойко чеканя. А с неба смотрела другая,
Все не ломаясь. Другая — навстречу с трамвая,
Шалью на плечи сложив два отросших крыла.

Ты будешь жить один в краю кидал,
Карманный нож точить о камень серый
И наблюдать, как пьяно солнце село
На отмель сонную близь остролицых скал.
И гальку вынимать из башмаков.
И чайкам скармливать чужой забытый ужин
На тлеющих углях. В соленой луже
Ушные раковины полнить до краев
Ее молчанием, подручным каждый час,
Вдруг различая — за плечами город
С шампанским полосканьем в стертом горле
И с красноречьем рваных теплотрасс.

О том, как скучаю и как выедает тоска
Последний бесснежный предел круговой карусели —
Не вслух... растирая во взгляде фальшивость песка
Под мелким дождем, разбивающим прочность панелей

Высотки московской. Грудное кормленье детей
(Одно бы детей...) отнимает словесные узы.
Была я в беспамятной жизни бездумным рантье,
А ныне — беспечная бабочка с вверенным грузом

Любви и поденщины — не обесценить, не сбыть.
Все ж в зиму до срока ушла, до ревнивых каникул —
Случатся ль они? От дверной отрываясь скобы,
Теряя этажность, себя забываю окликнуть...

Растерзали утро на лоскутья —
Каждому и никому.
Раздарили смертным перепутья
Перепутавшиеся. В суму
Горя натолкали. Кто-то вышний
Вынес на раздавленных руках...
Я лежу под облетевшей вишней
И не помню, что такое страх.
На косичках ленточки алеют
Шелковые. Гладью по вискам.
Тянет отрешенная жалейка,
Поминая друга и врага.

Мне угомонные сюжеты
Как вытяжки из трудодней
Пеняют. Строки на манжетах
Застиранных — до дат видней.

Система коридоров гибкая.
На каждой двери — креп-сатин
Не дрогнет. В каждую — ошибкою
Оправданной вхожу. Сквозь дым
Прощально — горький ли, венчальный,
Портреты хрупкие молчат
И скатерти в тазах крахмальные,
Диванов кожа горяча.
Обивка прошлого потертая
С изнанки выглядит бодрей.

Стою в линялой гимнастерке я
Меж креп-сатиновых дверей.

...А на левой ладони чуть тлеющих нитей узлы
Развязать я пыталась, вгрызаясь в присохший задаток,
Запоздало, но не разрешая ладони остыть
И не выдернуть правую, рукопожатием смятую —

Всплеском тонущих. Дни нарезали ломти
Полухолода — полутепла. Распахнуться б однажды
И зависнуть над родиной и никуда не ползти,
Не лететь, обмирая, и не любить, и не страждать.

Поплавком по течению или по нраву волны,
Ничего не боясь, никого не неволив собою...
Распускается вязь, на которую обречены
Первым прерванным криком, едва приготовившись к бою.

Зеленеет трава в опрокинувших небо дворах.
И на клумбах бархотки оттенками желтого — блики
Забубенного лета, спалившего горло до тла,
Нас оставив в рубахах живых из тугой повилики.

Что ж говорить, когда равны слова
Распущенные в будничном потоке,
Нам, призванным межкомнатно сновать,
За сентябрем срываясь быстроногим —

Пока еще окрест звенят листы,
И лаковой вагонкой пахнет вечер,
Пока еще не вольны отпустить
Стихающее летнее наречье

В путь саночный — из перелетных пут,
Крылом и ягодой, вращающейся в клюве
До времени, пока не разгрызут
И сладкий сок прошедшим не отлюбят

В разминовенье дней ... —
Ракушек след
На травах южных ветры затоптали,
И ныне осень, воздух приодет
В плащи из облетающей потали.

И в ясность утр вплетаются дожди,
Раздумчиво зашептывают раны
И гладят головы, и время позади
Молчание свивает филигранно...

Караулю весь день угольки
У разбитого ветром камина.
И зову повзрослевшего сына,
Чуть качая колени. Легки

Прогоревшие за ночь дома,
Отлетевшие с них сновиденья.
И молитвы бессильные — тени —
С тех коленей в золу, в закрома

Прокаленные. Жаждой жива —
Не напиться. Условно омыта...
Лишь стучат по пустыне копыта
И деревьев погибших хорал

Где-то там, вдалеке — миражом
Или эхом — сквозь дым и рассудок.
И огня бесноватая удаль,
И как будто весь мир обожжен.