Я приехала в Питер ранней осенью и, оставив в гостинице вещи, пошла гулять по ночному городу. Мне бросилось в глаза, что многие шли, закрыв лица капюшонами, а ни ветра, ни дождя при этом не было. Странное это было шествие: серое на сером, черное на черном, невеселый, сумеречный невский ход. Вдруг некто, поравнявшись со мной, освободил от маскировки лицо: стремительный сгусток обратился в  женщину, которая скользнула по мне  взглядом как лезвием. Она мгновенно высветилась и озарила собой Невский проспект, она отменила своим сиянием угрожающий маскарад, придав ему иную суть. И золотая сентябрьская ночь пришла на смену безвременью.
Я бы не вспомнила об этом эпизоде, когда бы не прочитала книгу Галины Илюхиной «Птичий февраль», погрузившись в которую, испытала ту же гамму чувств, что и тогда на Невском, суть которых я бы обозначила финалом карнавала.
Иронически настроенная лира Илюхиной поначалу жестка и не щадит чувств лирической героини. Самоирония настораживает: что вообще может выйти доброго из-под пера, не имущего страха перед собственной памятью? Автор пускается в лабиринты детства подняв лицо, он готов ко всему, в том числе и к горечи, и к усталости, и к отчаянию:

Тема сиротства заявлена в книге одной из главных — притом, что у лирической героини дружная любящая семья в теплом и светлом доме. Беззащитен вскрик в том же стихотворении:

Заканчивается текст выдохом, который и есть тайный шифр поэзии Галины Илюхиной, это по сути ручей, который ищет свой путь и на каком-то повороте вдруг превращается в бурлящую горную реку — одну из тех, что неожиданно появляются и так же незапно исчезают, чтобы потом вновь воскреснуть. Бесприютность, страннничество, Агасфер в женском образе — эти образы преледовали меня на протяжении всего чтения «Птичьего февраля». Пришла на память и картина Марка Шагала 1914 года «Пригород Витебска»: человек с котомкой за плечами и посохом летит над родным городом, который когда-то был родным; он смотрит на город сверху, но приземляться не собирается — не потому, что не хочет, а просто летит по другим делам. Город сер, да не совсем: заборики в нем зеленые, а дом вдалеке с тремя окошками внезапно розовый — понятно, что это его родной дом, там все живы и ждут его и будут ждать вечно. Вот что делает память, если ее не бояться! Вышеупомянуто стихотворение завершается с иронической подсветкой вопросом, в котором уже читается ответ:

Грошовый сюжет — это и есть жизнь, любая, которая имеет привычку убывать, это та хладнокровная субстанция, что уходит из-под ног у всех читающих и не читающих книги стихов.

Метафорический узор книги — головы садов, большеротое облако, сливочный вечер и так далее, — принуждает вникать в тексты медленно, ибо нужно переводить дух, который закаляется как пресловутая сталь от текста к тексту, ибо автор, он же поводырь, прокладывает путь в безвестности, не забываем о горной реке.

Например, в собственное детство.

Чужое детство — всегда потемки, даже если речь о собственном ребенке,  но и собственное ненамного прозрачней. Читателям выпадает редкая удача стать свидетелем не событий, но состояний лирической героини, когда она была дитя. Лирическое дитя. Героическое дитя.
Галина Илюхина обладает даром замедлять и останавливать время, и читатель вынужден спрашивать себя: кто здесь — оператор фильма? Иллюзионист? Дэвид Копперфилд питерского разлива, который выронил стеклянный шар, и тот замер в воздухе?

Отдельно в книге воспеты весна и лето, — о них, как и о солнечном и ином свете, автор думает постоянно, даже если не всегда говорит. Лето — читай спасение, продолжение, обещание жизни, иногда молитва:

или:

Одно из ярких послевкусий «Птичьего февраля» — это именно мята, сандал и другие, неизвестные вкусы и запахи. Травы в феврале пахнут по-иному, чем в августе, менее насыщенно, их палитра богаче в силу неконкретности и опосредованности, ибо пролиты на нее отсветы памяти и надежды. В упомянутом тексте «Весеннее сочинение» Илюхина обратилась к излюбленному приему — переносу строки и виртуозной рифме, при этом нет неприятного, но отчего-то почитаемого у литературных критиков чувства разрыва, но есть скольжение, которое я бы назвала фирменным илюхинским.
Нельзя пройти мимо стихотворения «Покуда помнятся детали», посвященного Ольге Гришиной и в котором множество топографических примет Фландрии.
Мастерски выписан образ черного шута, который «стоит, смеясь, к воде спиной». Этот шут выше «мимолетного, пустого», он вырос из соблазнов и не желает повторять прежних ошибок. Собственно, этот текст — о росте над самим собой, но нельзя забывать, что шут стоит на пьедестале. Он — символ карнавальности жизни, о которой я сказала вначале, и с приметами кукольного театра:

И дальше:

Заканчивается стихотворение страшным видением:

Не обязательно даже знать, что действие «Легенды об Уленшпигеле» происходит во Фландрии XVI века, охваченной огнями костров, на которых сжигали еретиков, в основном ведьм. Девушку по имени Катлина обвинили в колдовстве и подвергли испытанию ледяной водой в канале. Автор отождествляет лирическую героиню и Катлину, их обеих можно заподозрить в ведьмовстве!

Та, что отбросила с лица капюшон на Невском, тоже показалось мне чарующей ведьмой, которой подвластно время. Ведьмой-ангелом.

Следующий раздел книги — «Майоликовый ангел» —  прямо с ангела начинается, с ангела в лазури. Он кружит на детских крыльях, но это уже не то детство, что раньше, здесь нет уже ни горечи, ни расставаний, все тягостное и мучительное отпущено и прощено, — шарик, пардон, ангел летит. Только не тот, что перешел с картин на мыльные обертки, а скорее небесный посланник Пауля Клее. «У ангелов все, как у нас, только ангельское», — любил повторять гениальный художник. Он панически боялся смерти, но каждый божий день преодолевал этот страх — так же, как и автор книги «Птичий февраль, у которой ведьмы становятся ангелами. Светится сквозь тело ведьмы — небо, и на полном ходу перелетает она в раздел «Вертикальное небо». Здесь автор использует механизм увеличительного стекла, одновременно включая специально изготовленный слуховой аппарат:

Часто встречающийся образ лодки пробуждает ассоциацию с той самой последней лодкой, плывущей через ту самую последнюю реку:

или

Кажется, что сам Петербург, «город-призрак», погрузился в эту лодку со всеми своими июньскими садами и поплыл в сторону неба. Хотя прямых свидетельств этому прочтению нет, но нужны ли они, чтобы, преодолевая боль бесконечных прощаний и туман, «законный-заоконный», — увидеть свет, сотканный из февральского птичьего крика?