Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Книжная полка Эмиля Сокольского


Юрий Казарин, «Каменские элегии»
М.: «Русский Гулливер», 2012

В стихах Казарина странная тишина: в ней одновременно и жутко, и прекрасно.
Тон автора спокоен; слова осторожны, будто берегут тишину, стараются не спугнуть ни чувства, ни ощущения. Оттого — и впечатление нерукотворности: стихи у этого поэта будто бы не сочиняются, а сами ложатся в тетрадь. Юрий Кузнецов, говоря об объемном образе природы (земля — небо), сетовал, что после Тютчева в русской поэзии — только поверхность, только покров, нет глубины! К стихам Казарина это не относится: и земли, и неба у него столько, что кружится голова; земля и небо — в неразрывной взаимосвязи. «Глазам хватает неба и земли: / посмотришь вдаль — и плачешь там, в дали». Плач — от невыразимого: поэт кровно связан и с небом, и с землей, не существует отдельно от них, и связь эта едва ли не превосходит его способности чувствовать. Стихи из этой книги Казарин написал в сибирской деревне Каменка, отсюда столь острое чувство космического пространства. Однажды такое чувство промелькнуло у Бориса Рыжего в стихотворении «Поздним вечером на кухонном балконе...», где есть строки: «ты увидишь небеса как на ладони» — и под «печальными звездами» поймешь, что это — «случайная возможность попрощаться / с домочадцами, с любимыми, с друзьями. / С тем, что было. С тем, что есть. И с тем, что будет». И Казарин тоже иногда ловит себя на том, что дотягивается до звезд:

Упираясь лбом в звезду,
чувствую, как тесно Богу.

В валенках на босу ногу
ночью выйду на дорогу
и уйду...

Неразрывность земли и неба — едва ли не в каждом стихотворении поэта; вот замечательный пример:

Деревня пустила
белые корни в небо.
Знать, замесила
квашню для стряпни и хлеба.
Принюхивается небо
стужей, звездой железной
к жизни над бездной...

И вот она — бездна, пугающая и одновременно манящая, о ней поэт никогда не забывает, и читая его негромкие и, как правило, короткие стихи (обычно две-три строфы: многоговорение, столь свойственное любующимся собой поэтам, Казарину чуждо), мы и сами этой бездне становимся причастны.

Зима в деревне холоднее:
в сугробах бездна, леденея,
сухим огнем отражена.
Какая близкая она.
Живу в деревне — прямо в небе,
о боге думаю, о хлебе.
И ангелы средь бела дня
с рябины смотрят на меня.

Казарин — пожалуй, самый «зимний», в меньшей степени — «осенний» поэт. Голос его — грустный, задумчивый, нередко усталый; можно было бы сказать, что «этого поэта трудно читать долго», ибо хочется какой-то, что ли, разрядки, улыбки, юмора; да только все это есть, просто нужно суметь правильно прочесть, воспринять метафоры, которые автор произносит с полуспрятанной, вероятно, улыбкой — оставаясь при этом серьезным, может быть, даже — трагичным: «Снег в форме машины едет издалека, / снег в форме деревьев лесом стоит, пока / снег в форме мужчины ищет в толпе огня / и пролетает мимо в форме тебя, меня...»; «Сад напросился в дом, веткой открыл окно...»; «Ангел плюнет в потолок — / ох, больничный, ох, высокий. / Недолет. И мотылек / отпадает одинокий»... Поэт не склонен радоваться весеннему пробуждению природы или летним краскам земли и неба; он гармонизирует природу, переживающую увядание, природу, скованную мертвым сном; надо ли говорить, что образы природы есть картина душевного состояния человека, стремящегося сохранить внутреннее равновесие после тяжелых потерь, избыть сердечную боль:

Ищу тебя. Иду по краю,
где льет луна, где льет левша.
Левее — к сердцу. Пропадаю.
Сначала тень. Потом душа.

Во мне зима. Она сквозная.
И я везде. К чему спешить.
Как будто умер я, не зная,
как эту вечность пережить.

«Взгляд пропадает где-то — / птицей мелькнет в окне, / полный иного света...». Этот взгляд я воспринимаю как метафору поэзии Юрия Казарина.



Юрий Беликов, «Я скоро из облака выйду»
М.: «Вест-Консалтинг», 2013

Живущий в Перми Юрий Беликов сразу берет стихотворение за горло; с первых же слов — голос его энергичен и не стихает ни на полтона, пока все не досказано. Поэт как будто бы не рассчитывает на диалог с читателем — ему важен лишь монолог, и поступь его стиха уверенна, как у человека, который знает, что его слушают. А ведь и правда, слушать Беликова интересно: играет регистрами, перебирает лады, словно гармонист-самородок, тут и там нарушает плавное течение речи, раскован, неукротим. В общем, «неправильный», непричесанный поэт. Такая вот у него музыка! Читаю стихотворение «Старая кассета» — да это же он о себе:

Меж прогалами текста,
                         просветами нотного стана
пробивается гул,
будто с луга альпийского,
                         как с пьедестала,
кто-то в бездну шагнул!

Что за голос, мощенный,
                      как Новгород мощью брусчаток,
голосами другими,
                      по ленте магнитной трубит
журавлиным пунктиром,
                       журчит из глубин глуховато
пересохшей речушкой,
                       чей норов забыт? <...>

Неукротимость — это, конечно, так, но автор не забывает и о технической оснащенности стиха: какие переклички гласных-согласных, какая игра звуками!
Беликов пишет по-разному: то гармоничен, то намеренно коряв, то серьезен, то шутлив; его стихи — о нашей жизни вообще, о душе, о вере, о женщине, — я не случайно сказал «о женщине», а не «о любви»: Беликов почти никогда напрямую о любви не говорит, — он лучше слукавит, нежели откроется в чувствах. Ему, кажется, легче сморозить вот такое: «Куст китайской розы сник — / это я сходил на блядки. / Что для домочадцев — прятки, / то для розы — напрямик», нежели создать лирический образ:

Ты уснешь на плече моем
и приснится тебе рассказ,
как мы входим с тобою в дом,
в тот, которого нет у нас.

Будет дом тот стоять в луче,
защищенный со всех сторон...
Но проснешься ты на плече.
Потому и забудешь сон.

По стихам Беликова можно догадаться (если не знать, что он пермяк) — он то ли с Урала, то ли с Сибири: сколько в них пространства! «Вынеси душу в пустынный простор», — это в одном стихотворении. А вот в другом (речь уже не о просторах, а о городе): «Сирень метнется мне навстречу, / порвав ошейники оград!» — та же тяга к простору, неприятие любых искусственных ограничений. Но что такое эти ограничения? Как быть с границей между добром и злом? «Господь играет с нами в поддавки, / покуда мы играем с Богом в прятки», пишет Беликов и не старается перед нами выглядеть чистым; он готов к покаянию:

Как я ни почитал своей заслугой
тревожить Богородицу в мольбе,
чтоб достучаться, Господи, к Тебе, —
вот так и ты в грехе меня застукай,
спрями свой гнев. Давай уж по-мужски.
Я разве против? Чистую рубашку,
гляди, надел. Иль снова дашь поблажку,
Пока не встал я с пяток на носки?

Развернутое предисловие к книге написал Евгений Евтушенко. А он ведь сибиряк, чует уральско-сибирскую стихию!



Владимир Салимон, «Ночь поменяла цвет»
М.: «Центр книги Рудомино», 2013

По-моему, поэт пошел на большой риск: ну уж очень большая книга! Тонкие сборники у Салимона смотрятся органичней. Писать о любой «новой книге» этого автора — затруднительно: все похожи, ни одна не лучше и не хуже другой. Он, как видно, удобно устроился в своей манере, его миниатюрки (обычно в две четырехстрочные строфы) неисчислимы и очень похожи по настроению и исполнению. Они показательно просты и необязательны; иногда я их воспринимаю просто как упражнения в нехитрой рифмовке (особенно Салимон узнаваем по его любви к прилагательным, которые он часто для этой цели и  употребляет, «привешивая» их к существительным). Поэт пишет «просто так», ни о чем и ни для чего, словно бы между делом, в улыбчивом, добреньком расположении духа, как бы расслабившись за бокалом; но разве можно такое читать долго?
В книге я выделил всего два стихотворения; да и то — одно из них мне напомнило образец несравненно лучший: стихотворение Вениамина Блаженного, просящего заступиться за него, «когда страшный свершится день», собаку, ворону, кошек и прочих живых существ: «Твари божии, заступитесь, / Когда дрогнет в конце пути / Ваш заступник, ваш бедный витязь, / Ваш поверженный побратим». А вот Салимон:

Подкармливать собак бродячих
не для того, чтоб подружиться,
но, если мы сыграем в ящик,
чтоб их поддержкой заручиться.

Подайте голос, Шарик с Жучкой,
за тех, кто кормит вас колбаской,
хромого пса с плюгавой сучкой
не обделил любовью братской.

Ну и где сердечное участие, где забота о братьях меньших? Подайте за меня голос, а я вам за это колбаски дам...
Ну и вот второе; пожалуй, для Владимира Салимона оно — хорошее: цельное, законченное по мысли:

Смысла нет в продолжительном пьянстве,
но с друзьями сходясь за столом,
мы о времени и о пространстве
рассуждаем под острым углом.

Каждый знает, что времени нету.
Но иные пришли времена
и со временем канули в Лету —
друг за дружкой — отчизна, страна.

Вот и я превратился в руину
незаметно у всех на виду,
начал шаркать ногами, гнуть спину
и дремать на скамейке в саду.



Надя Делаланд, «Сон на краю»
М.: «Воймега», 2014

В этой книге все еще отголоски знакомой нам Нади Делаланд: ее вольное, раскованное обращение с русским языком, удивляющие и озадачивающие неологизмы, относительно недавно вошедшие в наш обиход иностранные слова, демонстративный пропуск подразумеваемых слов, неконтролируемый поток сознания «по Цветкову», некоторая игривость, которую я многие годы воспринимал как старание понравиться читателю. «Молчит ночная фаланга света / молочнотеплым телячьим телом, / ребенкоспящим, сосущим слепо, / слепососущим, немовспотелым», «Посмотри в окно — все ветрым-ветро», «Прерывисто дыханье сквозняка / в щелях поддверных и сбокуоконных», — это и есть «знакомая» Делаланд, и ее, «знакомой», собственно, не так уж много; в книге стихи разные, в том числе очень спокойные, искренние и грустные, — но грусть Нади Делаланд легкая и светлая, она растворена в гармонии строк, и что характерно — за строками прячутся улыбка поэта, предпочитающего юмор драматизированию ситуации, способность шутить даже в беде. Вот, казалось бы, вполне серьезное стихотворение — но и здесь у автора легкая, неназойливая юмористическая окраска:

Не дари ты их мне — ни живых, ни мертвых,
ни в тюремных горшках, распустивших нюни,
ни в торжественных похоронных свертках,
подари мне поле цветов в июле. <...>
Я бы этим полем твоим владела,
любовалась, глаз с него б не сводила,
и вдыхала запах бы и балдела,
и бродила, и хоровод водила.

Вообще, замечательно, когда поэт в чем-то меняется — если, конечно, эти изменения не происходят насильственным путем и автор не увлекся поисками путей новых, желая во что бы то ни стало стать другим. Вот, пожалуйста, случай Нади Делаланд: она не старается нам ничего демонстрировать, — а просто раскрывается с разных сторон. В том числе и как человек с философским складом мышления, человек не суетный — неторопливо осмысляющий жизнь.

За это время я успела
родить детей,
привыкнуть к своему лицу,
понять, что душераздирающая жалость —
единственная верная любовь,
узреть, что я беспомощна,
что Бог нас не оставит,
но и не поможет
взойти на этот холм, откуда свет
все сделает понятным и прощенным.
Не много,
но надежда остается,
и радость происходит,
и дышать,
и всякое дыханье...

Поэт живет в подмосковном Домодедове — «около леса, / где пушат одуванчики рыльцами вверх», где «куст малины, крапива, кукушка, / тишина, наступающая издалека» — и как же это способствует тишине в самой душе, в стихах!

Постепенно входя в этот воздух составом
своих мыслей, я думаю, что никогда
не исчезну, хотя бы немного останусь
улыбаться дождю из лесного пруда.

Наверняка — останется и в поэзии; «немного» или «много» — время покажет...



Валентин Герман, «Из века в век» (в 2-х тт.)
М.: «ИП Ракитская Э.Б»., 2014

Валентин Герман — автор около десятка книг по философии, истории и искусствоведению.
А еще он пишет стихи. В них — либо мгновенное наблюдение, либо короткое размышление, либо фиксация мелькнувшей мысли; некоторые, совсем короткие, являются, по сути, репликами «на случай», — пусть даже и пустяковые иногда, но забавно зарифмованные. Самый близкий к Герману поэт, если судить по его стихам, — Николай Глазков. Герман пишет с лукавинкой, даже безотносительно к теме стихотворений, — а темы у него разные, и к каждой он подходит как человек, мыслящий трезво и склонный к точности высказывания; поэтическая приблизительность — это не для Германа. Рифмы точные, ритм ровный, но, видимо, в силу этого автор опасается, как бы из-за ровности письма не проскользнул бы смысл мимо сознания читателя, — я выражаю такую догадку потому, что строка у Германа состоит всего из одного-двух, реже из трех слов. То есть каждое слово можно взвесить, — что, вероятно, должно бы повысить значительность мысли, заключенной в стихотворении. Но столь ли необходимо такое графическое решение? Например, «Бессонницу» оно, по-моему, только бодрит:

— С мокрых веток
капли
падают на снег...
Под деревьями —
февральский гололед...
Из окна
гляжу,
бессонный человек,
а фонарь,
что на столбе,
в глаза мне бьет...

А вот в отповеди пародистам — здесь германовская графика в самый раз!

— Не претендую
на безглупье:
поэт
всегда незащищен —
От мошкары,
от мухи в супе,
булавке в поясе кальсон.
Но суть не в этой мелочевке!
Пусть пародисты
тонут в ней,
выхватывая
стих неловкий
из пляса Дантовых теней!
Поэзия —
как боль и горе —
для равнодушия
смешна.
Ну, что ж?
Высмеивайте море,
пока не смыла вас
волна!

В книгах — стихи 2000 и 2001 года. Сколько же еще у Валентина Германа стихов?!