Всю жизнь Гоголь думал, что пишет про жизнь. Вот каламбур! Но еще Василий Розанов отметил мертвую недвижность гоголевского пейзажа. А уж о его некрофильском любовании смертью, об эстетическом предпочтении мертвого живому фрейдисты и неофрейдисты написали тома. Всю жизнь Гоголь был страшным обжорой, чревоугодником, если выражаться катехизическим языком. Или, если перейти на язык психиатров, изучающих пищевые расстройства, страдал булимией. Сестра Гоголя Ольга рассказывала о брате Николаше: "Он и сам был большой лакомка, и иногда один съедал целую банку варенья. И если я в это время прошу у него слишком много, то он всегда говорил: "Погоди, я вот лучше покажу тебе, как ест один мой знакомый, смотри — вот так, а другой — этак".

Здесь надо сразу сказать, что чревоугодие хотя и является в христианском реестре безусловным грехом, но отнюдь не смертным и даже не самым тяжким в силу его неустранимости. Об этом много написано у Отцов Церкви. Святой Иоанн Лествичник называл обжорство "притворством чрева". Вероучитель Иоанн Кассиан Римлянин писал: "...и чрезмерное желание плотского удовольствия, и отвращение от пищи возбуждаются врагом нашим. Чревоугодия никак нельзя пресечь, как прочие пороки, или совершенно истребить, а только излишние возбуждения и пожелания его силою души можно ограничить, обузить". Интересно сопоставить слова вероучителя с русской поговоркой: голод в мир гонит. То есть, отвлекает, тдаляет от духовного. В этом смысле русский народ создал пословицу и посолонее приведенной: голодный и владыка хлеба украдет. И, чтобы закончить с фольклором, приведем еще один пример, напрочь опровергнутый автором "Мертвых душ": никто с поста не умирает.

Великий актер Щепкин утверждал, что из Гоголя получился бы первоклассный повар. А умер несостоявшийся повар, заморив себя голодом, не в состоянии проглотить ни куска, ни ложки бульона. То есть от противоположности булимии — анорексии, болезни девочек-подростков, терзающихся от каждого лишнего грамма. Глубина оснований, по которым Гоголь прекратил принимать пищу, вряд ли делает его поступок более разумным или взрослым. Аскеты всех мировых религий, прежде чем сесть на голодный паек, проходят стадии духовных посвящений, которые Гоголю не были попущены: ни одно вероучение не одобряет и не поощряет сверхсильного поста.

Масленая неделя в последний год жизни Гоголя — 1852-й — началась 5 февраля. О том, что "повар" начал поститься впрок, есть множество свидетельств. Друг Гоголя Степан Шевырев встретился с ним накануне — 4-го числа. Гоголь сообщил ему, что "...решился попоститься и поговеть". Шевырев поинтересовался: "Зачем же на масленой?" — "Так случилось..."

Надо сразу отметить, что в истории болезни и смерти Гоголя множество пробелов и неясностей, связанных и с психическим состоянием больного, и с мистической тайной, которая, несомненно, присутствовала в этой истории. Связана л она с тайной исповеди или с сокрытием неких сведений от исповедника, мы гадать не будем. Фигура Гоголя на студеном ветру Девичьего поля, не решающегося войти в храм преподобного Саввы Освященного, маячит немым укором перед глазами
всякого исследователя, касающегося этой запретной темы.

Далее Шевырев записывает: "5-го он жаловался мне на расстройство желудка..." Желудочную версию Гоголь придумал давно и использовал так широко, что его восторженная поклонница графиня Репнина заметила: "Мы все жили в его желудке". В течение долгих лет Гоголь утверждал, что у него "кишки перевернуты", то есть его пищевой тракт представляет собой как бы антимир. Слово художника столь беспрецедентного дарования имеет свойство сбываться и играть с произносителем весьма злые шутки. Тем более что многие герои Гоголя по отношению друг другу представляют собой тоже перевертыши, обратные преспективы. Вспомнить хоть Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, которых автор сравнивает с редьками — одна хвостом вверх, другая — вниз.

По общему мнению, Гоголь погиб от неправильного лечения, тогда как привело его к фактическому самоубийству прежде всего острое влечение к смерти. О масленичном говении Гоголя пишет и М. Погодин, и, конечно, доктор Тарасенков. Алексей Терентьевич Тарасенков лечил Н. В. Гоголя во время последней его болезни. Не чуждый писательства, он оставил нам книгу "Последние дни Н. В. Гоголя (описание его болезни)". Тарасенков единственный из медиков, наблюдавших угасание Гоголя и предпринимавших часто экзотические попытки его спасти (обкладывание горячим хлебом!), понимал душевное состояние пациента и сострадал ему. Вот что пишет добрый доктор о первых шагах писателя к своеобразной эвтаназии: "...по некоторым уставам не дозволяется вовсе употреблять никакой пищи. Гоголь... по-видимому, старался сделать более, нежели предписано уставом... от пищи воздерживался до чрезмерности: за обедом употреблял только несколько ложек овсяного супа на воде или капустного рассола".

Анамнез Гоголя приводит к заключению о вреде поста для человека, по классификации восточной медицины воплощающего стихию ветра, то есть наделенного нервной организацией весьма подвижного типа, склонного к меланхолии и плохо сохраняющего все виды энергии (известно, что Гоголь страшно мерз и не мог согреться ни у какой печки). Вот что говорил доктору в хорошую минуту сам пациент: "Нередко я начинал есть постное по постам, но никогда не выдерживал: после нескольких дней пощения я всякий раз чувствовал себя дурно и убеждался, что мне нужна пища питательная". Выскажем и общеизвестное: православный пост никак не связан с голоданием или диетой, вопреки практике многих неофитов. У Степана Писахова есть чудесный сказ "Как купчиха постничала". Несмотря на иронию, продукты, потребляемые чревоугодной купчихой, вполне гожи для поста и формально не ведут к его нарушению.

Нельзя сказать, что люди, окружающие писателя, отнеслись к его состоянию легкомысленно. Помимо приходской Церкви Саввы Освященного на Девичьем поле, куда больной ездил, пока мог передвигаться и пока неведомая нам причина не остановила его на пороге, Гоголь отстаивал долгие службы в домовой молельне графа Александра Петровича Толстого, человека строгой православной жизни, у которого писатель провел последние месяцы своего земного пути. Заметив изнурение Гоголя, граф посоветовал ему причаститься, не продолжая приготовительного говения. Но, вкусив после причащения (7-го февраля) просфору, Гоголь стал сокрушаться так, будто наелся бифштексов с кровью, называя себя обжорой, окаянным, нетерпеливцем и пр. Тогда граф Толстой прекратил домашнее богослужение, как водится, перепутав причину и следствие. Михаил Семенович Щепкин, помня Гоголя большим лакомкой, пригласил его на блины, расписав угощение во фламандских красках. Великий лицедей надеялся поправить дело с помощью благотворительного представления. Не тут-то было! Гоголь приехал к Щепкину за час до обеда, передав прислуге извинения и сказав, что зван обедать в другое место, то есть проявил типичную для безумца хитрость. После чего вернулся домой и, разумеется, не взял в рот маковой росинки. Возможно, стояние у храма, чему был случайный свидетель, пришлось именно на этот часовой промежуток.

Священника с Девичьего поля пригласили в дом к Толстому в надежде, что ему удастся увещевать голодаря. Батюшка всеми доступными способами убеждал Гоголя не чинить себе вреда, сам ел при нем постную, но сытную пищу. Чтобы отвязались, Гоголь проглотил ложку масла и почувствовал себя еще хуже. Граф Толстой кинулся к знаменитому владыке Филарету (Дроздову), полагая, что уж этот авторитет подействует, тем более что, решив умереть, Гоголь просил графа передать митрополиту многие из его сочинений на хранение. Владыка, узнав о состоянии писателя, прослезился и просил передать ему, что дело не в посте, а в послушании и Церковь требует, чтобы больные предавались воле врача. Ни малейшего действия рекомендации не возымели. Тогда обратились к светским средствам и послали за магнетизером с булгаковской фамилией Альфонский, дабы он покорил волю больного и заставил его принимать пищу под гипнозом. Гоголь выпил чашку бульона, что вызвало всеобщее оживление, и на этом "завязал" с едой окончательно. На исходе первой недели поста все осознали, что дело слишком серьезно, и вновь призвали доктора Тарасенкова. Чтобы понять картину, явившуюся его глазам, придется прибегнуть к пространной цитате:

"Увидев его, я ужаснулся. Не прошло и месяца, как я с ним вместе обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья, бодрым, свежим, крепким, а теперь передо мною был человек, как бы изнуренный до крайности чахоткою или доведенный каким-либо продолжительным истощением до необыкновенного изнеможения. Все тело его до чрезвычайности похудело; глаза сделались тусклы и впали, лицо совершенно осунулось, щеки ввалились, голос ослаб, язык трудно шевелился от сухости во рту, выражение лица стало неопределенное, необъяснимое. Мне он показался мертвецом с первого взгляда…"

Роль врачей — и телесных, и духовных — становилась воистину роковой. О влиянии на вечного неофита-Гоголя его духовника отца Матфея (Ржевского) написано слишком много, чтобы повторяться. Вот лишь одна из максим, которую испытывал ревностный уставщик на впечатлительном до крайности, утонченном до прозрачности, взвинченном до экзальтации Гоголе: "Устав Церковный написан для всех; все обязаны беспрекословно следовать ему; неужели мы будем равняться только со всеми и не захотим исполнить ничего более?" Гоголь захотел... и совершил серьезнейший с точки зрения христианина грех — перестал бороться за жизнь в себе. Унес ли отец Матфей тайну Гоголя, исповедовавшегося ему незадолго до смерти, или тайну сию скрывает Господь от непосвященных? Или, напротив, она доступна всякому, имеющему очи? Не станем льститься тщетными догадками.

Поведение Гоголя-больного необходимо четко отделить от мотивов Гоголя-верующего, Гоголя кающегося. И поведение это снова приводит к мысли о невротическом расстройстве, именуемом анорексией. В частности, анорексики в большинстве убеждены, что питаются вполне достаточно, и самое сложное — доказать им, что это не так. Гоголь уверял Тарасенкова, что он сыт и "ест довольно". Тарасенков, к сожалению, не был психиатром и специалистом в области человеческого поведения. Аргументов в пользу питания у него не нашлось. Что и говорить, пациент попался не простой, да еще с тяжелой наследственностью. Обстоятельства смерти отца Гоголя позволяют предположить, что он страдал некой формой нервного заболевания сродни мании.

Это достаточно известная гипотеза. Но сестра писателя Ольга рассказывает следующее об их матери: "После смерти отца мать была убита горем, ничего не хотела есть и довела себя до того, что ее насильно заливали бульоном и не могли раскрыть рта, — стиснуты зубы — и ей чем-то разжимали зубы и вливали бульон". Если верить, что и отец перед концом отказался от пищи, получаем картину превосходную. К слову сказать, никакой пищи не могла принимать перед смертью Пульхерия Ивановна, героиня повести "Старосветские помещики". А так автор описывает в "Вие" сотника, скорбящего по убиенной дочери: "Заметно было, что он очень мало употреблял пищи, или может быть даже вовсе не касался ее". Трудно назвать эти эпизоды случайными.

Борьба с лишним весом, принимающая характер невроза, обусловлена, азумеется, не только внешним стандартом. Многие психологи считают, что подсознательная установка морящих себя голодом подростков — страх превращения во взрослых. В последние дни, уже не вставая с постели и ни с кем не говоря, Гоголь постоянно писал на длинных бумажных полосах одну и ту же Евангельскую фразу: "Аще не будете малы, яко дети, не внидете в Царствие Небесное". Но если Спаситель, кажется, подразумевал состояние души, то Гоголь имел в виду телесную "малость", попросту говоря, худобу. В. С. Аксакова вслед за Тарасенковым вспоминала: "Мы все были поражены его ужасной худобой. "Ах, как он худ, как он худ страшно!" — говорили мы..." Что знаем мы о гении человеческом, если даже это спародировал Гоголь заведомо в 10-й главе "Мертвых душ": "Все подалось: и председатель похудел, и инспектор врачебной управы похудел, и прокурор похудел, и какой-то Семен Иванович, никогда не называвшийся по фамилии... даже и тот похудел". А в главе 11-й устами учителя Павлуши Чичикова дословно предсказал собственный конец: "...Вот ты у меня постоишь на коленях! ты у меня поголодаешь!"

В 1833-м году читающая Россия вцепилась в роман преп. Чарльза Мэтьюрина "Мельмот-скиталец". Достопочтенный выходец из Ирландии сочинил под прикрытием Лоренса Стерна и Анны Радклиф — чистого сентиментализма и чистой готики — роман воспитания и романтического злодейства. Собственно говоря, "Мельмот" написан в жанре "фэнтези", как романы доморощенной Марии Семеновой. Пушкин назвал эту громоздкую поклажу литературного дилижанса "гениальным произведением". Ну, гениальное так гениальное.

К 1834-му популярность Чарльза Роберта Мэтьюрина достигла апогея "от финских хладных скал до пламенной Тавриды". Грех было упускать такое обстоятельство! И вот в вышеозначенном году появляется книжное изделие, обреченное быть распроданным благодаря тому, что на титуле значится имя автора головокружительного и гениального "Мельмота-скитальца". Книга называется "Исповедь англичанина, употреблявшего опиум". Ничего подобного преподобный Мэтьюрин не сочинял.

Неведомый переводчик с ведома издателя воспользовался приемом литературной мистификации и скрыл ничего не говорящее имя подлинного автора "Исповеди" Томаса Де Квинси. Понять затею можно: Мэтьюрин в рекламе не нуждался, а раскрутка Де Квинси съела бы драгоценное время славы "Мельмота". Да и чем рисковал издатель в отсутствие четко прописанного авторского права? А имя переводчика ставить на титул было вообще не принято. Вопрос в другом. Когда "Ad marginem" переиздало "Исповедь англичанина...", подкрепляя интерес к теме наркотиков именами Кастанеды и Джона Лилли и объявляя Де Квинси основоположником и родоначальником, расчет делался отнюдь не на людей, экспериментирующих с наркотиками и могущих приобрести издание по знаковому принципу, коль скоро в заглавие вынесен герой их времени — опиум. Расчет состоял — и состоит — в тотальном пересмотре шкалы литературных ценностей, когда вторая свежесть переводится в высшую категорию, а книжный гумус, удобрение для гениев, становится плодотворным слоем культуры. Но кого в России XIX века могли вдохновить опиумные глюки маргинального британца? В современном издании ни слова не написано о том, нашли ли в русском читателе сочувствие приключения англичанина, расширяющего сознание с помощью аптечного пузырька и пипетки. Однако благодаря тому, что в "АМ" напечатан безнадежно устаревший перевод образца 1834-го, можно понять, что по крайней мере один человек в империи, кроме самого толмача, книгу прочел. Звали его Николай Гоголь-Яновский.

Сборник Гоголя "Арабески" вышел в свет в 1835-м. Это было нечто, до Гоголя невозможное в русской словесности. Сборник состоял из совершенно разнородных по жанрам "клочков" (первоначально "клочками" автор хотел назвать "Записки сумасшедшего"): статей, эссе, заметок. Впоследствии Гоголь перетасовал сборник и ряд его фрагментов включил в "Петербургские повести" Но разве "Записки" и "Невский проспект" — повести в традиционном смысле? Осип Сенковский, большой специалист по квазиориенталистским поделкам, ревниво выкрикнул: "Быть может, это арабески, но это не литература". Само название не подлежит каноническому толкованию. Что за "Арабески"? Поза классического танца с оттянутой назад ногой танцора, когда рисунок меняется поворотом головы, перемещением центра тяжести гибкого тела? Или восточный насыщенный орнамент, загадочный, "наркотический"? Или музыкальная форма с извилистой, "узорчатой" фактурой? Те же злоключения безумного Поприщина Гоголь думал назвать "Записками сумасшедшего музыканта".

Гоголь сдался на милость "направления", когда Белинский внушил ему мысль о его "страшной верности действительности" и зачислил гениального фантасмагориста в приготовительный класс "натуральной школы". "Невский проспект" был завершен к октябрю 1834-го. Гоголь дал его на отзыв Пушкину. Тот благословил, дважды помянув Всевышнего: "Авось Бог вынесет! С Богом!" Считается, что Пушкин отчурывался от цензуры. Хочется думать, что беспокоился о судьбе собрата, понимая всю необычность гоголевского замысла. Успел ли Гоголь прочитать "Исповедь англичанина, употреблявшего опиум" до того, как закончил "Невский проспект"? Похоже, что успел и преуспел. Кроме стилистических и жанровых новаций "Арабесок", несомненен и тематический приоритет Гоголя: в "Невском проспекте" впервые в русской литературе описано действие на русского героя такого сильного галлюциногена, как чистый опиум. Гоголь открыл тему наркотиков ключом трагедии, а не отмычкой водевиля (фарс о том, какие куролесы выделывают, хватанув опийной настойки сверх того, что доктор прописал, с триумфом шел в эти годы на парижской сцене).Художник Пискарев повстречал на заглавном проспекте града Петрова "мимолетное видение". Действие повести (будем называть это в авторской интерпретации) переводится в ирреальный план сразу после встречи, так что уже нельзя рационально определить, спит ли Пискарев, бодрствует или грезит наяву еще до того, как принял волшебные капли. Он преследует незнакомку и попадает с ней в "вертеп разврата" — публичный дом, где девушка, поразившая воображение невротического художника в романтическом плаще, собственно говоря, служит. Затем потрясенный Пискарев теряет прелестницу и начинает более или менее "натурально" видеть ее во снах. Разрушаемый тоской и обычной гоголевской мономанией, он наконец теряет и сон, последнее прибежище своих полубезумных грез. Далее происходит следующее: "Он слышал, что есть средство восстановить сон, для этого нужно принять только опиум. Он вспомнил одного персиянина, содержавшего магазин шалей. Он решился отправиться к нему, предполагая, что у него, без сомнения, есть этот опиум. Персиянин принял его сидя на диване и поджав под себя ноги. "На что тебе опиум?" — спросил он его. Пискарев рассказал ему про свою бессонницу. Персиянин на минуту вышел и возвратился с баночкою, наполненною темною жидкостью, бережно отлил ее в другую баночку и дал Пискареву с наставлением употреблять не больше как по семи капель в воде". В наркотическом сне Пискарев, которому по слабости нервной организации семи капель хватило с лихвой, наслаждается видениями возлюбленной, которая въяве жестоко над ним смеется. Разность потенциалов мечты и действительности убивает художника — Пискарев перерезает себе горло. Однако какова осведомленность автора о дозе, ведущей к блаженству! 7 капель — и ни капли больше…
В России, как и в Европе, среди обывателей опиаты были хорошо известны своими снотворными и болеутоляющими свойствами. Однако вопрос персиянина "На что тебе опиум?" предполагает знание об иных свойствах вытяжки из недозрелых маковых головок. Почему Пискарев пошел не в аптеку, где продавался опийный препарат лауданум, а обратился за контрабандным товаром к торговцу из Ирана? Откуда художник знал о таком источнике наслаждений? Одно из двух: либо Гоголь боялся цензуры не только из-за сцены экзекуции офицера Пирогова, но и из-за персидского опиума, которым петербургская богема пользовалась не хуже, чем парижская, либо автор "Невского проспекта" ознакомился с книгой псевдо-Мэтьюрина, более того, хорошо знал ее переводчика и беседовал с ним на тему измененных состояний сознания. Нигде и никогда Гоголь не обмолвился об "Исповеди англичанина". Скрывал источник информации?

Но Достоевский ведь тоже не кричал из открытого окна, в какой газете прочел про студента, зарубившего старушку. Перевод Де Квинси под прикрытием Мэтьюрина явно отдает школой "Библиотеки для чтения" Сенковского: "...узнаю коней ретивых". Знакомства Гоголя в литературном мире, надо полагать, были значительно обширнее представленных Вересаевым и другими биографами. Здесь вполне может сказываться маниакальная скрытность писателя: будь его воля, он затушевал бы две трети своего круга общения. Не признался же Гоголь во встрече с Лермонтовым! И только благодаря массе свидетелей, бывших тогда на обеде у Шевырева, не ушел от потомков сей исторический факт.

Дело в том, что издание "Исповеди англичанина", помимо его контрафактности, содержит двойной подлог. Переводчик не только поставил на титул чужое имя, но и приписал главы, которых в оригинале вообще не было! Де Квинси писал "готические" новеллы, о чем переводчик, вполне возможно, знал. Но в "исповеди опиофага" ничего подобного не существовало. Поддал ли имярек "готики" для пущего читательского интересу или не удержал пера и пошел на поводу у собственного разгулявшегося воображения? Вычислить переводчика и определить, мог ли с ним Гоголь водить знакомство, несложно: среди повальной галломании знатоков английского языка было не так уж много. Сложнее, если Де Квинси переводили уже с французского перевода Но это дело историков литературы. Мы же сделаем предположение, что Гоголь умолчал о двойном подлоге из цеховой солидарности, да и факт не из ряда вон выходящий — на книжном рынке еще не такое случается.

Тем не менее аналогии "Невского проспекта" и поддельных глав Де Квинси поражают. В издании "Ad marginem" они вынесены, так сказать, за ограду, напечатаны помимо основного текста. В этих сочиненных за Де Квинси и приписанных Мэтьюрину фрагментах героя приводит на бал некий офицер. Там опиофаг встречает бывшую пассию, ставшую содержанкой мрачно-таинственного маркиза К (который в следующий момент меняет титул на лорда, что и наводит мысль не только на двойной подлог, но и двойной перевод). Это слишком явно перекликается с "Невским проспектом", где Пискарева толкает к роковому знакомству пародийный поручик Пирогов, дело продолжается опиумом и кончается перерезанным горлом. Новеллистическая часть "Арабесок" буквально пронизана ассоциациями с "Исповедью", причем именно с подложными главами. Гоголь как будто умышленно перемигивается с не известным нам литератором.

Удвоение пространства и образа — прием, чрезвычайно характерный для Гоголя. Его страницы словно уставлены кривыми зеркалами, где Иван Иванович видит себя в отражении Иваном Никифоровичем, а Агафья Тихоновна лепит собирательный портрет идеального жениха. Присочиненный герой галлюцинирует и без опиума, в короткий период воздержания. Он видит "готический" труп, который то наваливается на него всей тяжестью, то читает его книгу, щекоча бородой плечо. Это слишком напоминает сон-бред другого гоголевского художника периода "Арабесок" — Чарткова. Вообще с медицинской точки зрения состояние многих героев Гоголя сродни наркотическому опьянению, а объемные пространственные галлюцинации словно рождены сильнейшими галлюциногенами. Чартков видит, как портрет выходит из рамы, как старик с портрета садится у него в ногах и считает деньги. При этом происходит сон во сне, когда одно видение захлестывает другое и пересекается с ним. Это тоже свойственно измененному сознанию.

Наконец, любовь героя сфальсифицированных глав к Испании в зеркале пародии отражается в "Записках сумасшедшего". У псевдо-Де Квинси: "Испания всегда была для меня местом особенных наслаждений; туда уносился я мечтою, туда летели мои думы" и т.д. Гоголь: "Странная земля Испания…" И далее о "рыцарских обычаях" бить палкой по спине. Так и хочется применить к автору "Записок" сентенцию его персонажа: "…но я знаю, приятель, что тебя водит англичанин". Трудно предположить, чтобы Гоголь, истинный поэт, при всей его профессиональной ревности к чужому мастерству прошел мимо такого пассажа, не известного нам, но, похоже, отлично известного ему. Фальсификатор, в свою очередь, разбирался в предмете собственного подлога: "Действие опиума продолжало мечту, которая без того исчезла бы, как тень, и даже, могу сказать, осуществляло ее; ибо если впечатление продолжительно и сильно, если оно оставило в душе глубокие следы, то зачем называть его мечтою!"

Чего здесь больше: европейской традиции, которой были привержены не только второстепенные литераторы, но бессознательно следовали и национальные гении, коих эпоха поставляла с завидным упорством, взаимовлияний или осознанных заимствований, чем любая словесность отнюдь не бедна? Было бы странно не прийти и к предположению отнюдь не литературного свойства.

Мы практически ничего не знаем о распространении наркотиков в России XIX века. Гоголь невольно открывает нам глаза на эту еще вчера табуированную тему. Если контрабандный опиум можно было купить у торговца шалями, значит, великий галлюциногенный путь был проторен и товар пользовался спросом. Если Гоголь, практически ничего не знавший о повседневности, ввел эпизод с персиянином в одну из самых иллюзорных своих повестей, значит, ему были известны не только сомнительные переводы о действии опиума. Гоголь вырос на Украине, где маки по сию пору цветут в каждом палисаднике. Конечно, мак пищевой и мак опийный отличаются, как живой и механический соловьи, но даже пищевые сорта обладают снотворным и болеутоляющим эффектом, о чем всякий малоросс знал сызмала. Известна также сверхъестественная мнительность Гоголя относительно собственного здоровья. У него болело все и всегда. Он придумывал себе такие хворобы, которые должны были бы уложить его в гроб в ранней юности — например, на полном серьезе сообщал, что его внутренние органы находятся в перевернутом состоянии. Подлинный Де Квинси называет тип, к которому принадлежал Гоголь, "самокопающимся ипохондриком". Описания Де Квинси наркотических "ломок" удивительно соответствуют странным "замираниям чувств" и фантомным болям от несуществующих болезней, терзающим Гоголя. Когда ему наскучило читать лекции в университете, он имитировал зубную боль и являлся в аудиторию с подвязанной щекой и перекошенным лицом (от зубной боли опиаты помогают наилучшим образом).

Мы далеки от мысли представить Гоголя тайным наркоманом. Но предположение, что автор "Невского проспекта" пользовался опийными препаратами в век совершенно иного отношения к наркотикам, после сравнения двух произведений не лишено резона, не правда ли? По тонкому замечанию Василия Кондратьева, "наркотик — это прежде всего образ жизни поэта". Галлюциноз творчества кончился. Гоголь не мог больше писать, сновидеть и, не "переломавшись", умер. "Самокопающийся ипохондрик" убил поэта.

Де Квинси пишет, и его переводят на русский абсолютно гоголевской фразой: "Вечно взывает он (ипохондрик. — М.К.) к разуму своему, обосновывая и тем усугубляя всякое проявление болезни, коему
в противном случае при ином направлении мыслей пришлось бы, вероятно, раствориться".