Влодов Ю. А. На семи холмах: стихи из разных книг. — М.: Московские учебники и картография, 2008^*.

Я возвращался из Москвы с двумя книгами: одна подарена Евгением Евтушенко, другая — Юрием Влодовым. Глянув на обложки, на которых, как древнегреческий Акрополь, отобразились фотопортреты авторов, очаровательная соседка по купе определила:
— Сразу видно — из одного поколения.
Однако если первого поэта трудно было не узнать, то второго не узнать было не трудно. Хотя, если судить по двустишиям, когда-то запущенным им в народ — "Прошла Зима. Настало лето. Спасибо Партии за это" или "Под нашим красным знаменем гореть нам синим пламенем" — нельзя сказать, что второй не был знаком моим согражданам. Скорее, было не ходовым имя. Даже составитель "Строф века" и собиратель будущего десятикнижья отечественной поэзии Евгений Евтушенко в бытность свою в уральском Китеже "Музей истории реки Чусовой" засомневался, читая стихотворные надписи, накарябанные на обшивке охотничьего домика, авторство одной из которых принадлежало Влодову:
— Разве он жив?!
Как заметил когда-то сам Влодов: "Всему приличному я научился в воровском мире, всему отвратному — в мире литераторов". Рискованное и, разумеется, не бесспорное заявление, но таков уж он есть, Божьей милостью поэт Юрий Влодов: вся жизнь его, бытовая и бытийная, преломляющаяся в Слове, балансировала на грани риска, дурного или хорошего. И то, что сейчас, на 77-м году жизни, вышла, по сути, первая его, твердообложечная книга, вобравшая, впрочем, лишь толику творческого наследия Юрия Александровича, — даже не вина Союза писателей, в который он вступил, что называется, на старости лет. По иронии разбродной судьбы, влодовский однотомник увидел свет в издательстве со странноватым для избранника муз дрейфом — "Московские учебники и картография" под знаком "Издательская программа правительства Москвы". Отсюда и спеленуто-приличествующее название — "На семи холмах".
Но я, собственно, не об иронии судьбы и не о названии. Чердынь, где отбывал ссылку Мандельштам, коему, кстати, посвящены аж три великолепных по распаху своего синтаксиса и драматизма баллады Влодова, тоже на семи холмах расположена. Я о книге Влодова, представляющейся мне, пусть запоздалым, но широким шагом поэта к большому читателю, или читателя — к большому поэту. Притягательно-отпугивающая величина его фигуры определена им самим:

Вот код "Семи холмов", равно как и всей творческой повадки Влодова. Всегда очерчивается водораздел между нравственной мерой таланта, скованного Божьей волей, и гениальностью, срывающей пломбы запретов и состоящей в заговоре с той самой парной Сущностью. У Влодова немало примеров прошвы этого дуализма — как открытых ("Все гениальное просто, — сложным бывает талант!"), так и заминированных ("В лугах — оптический обман, / Оптический обман… Познай, где Бог, а где туман, / где — Бог, а где — туман…").
В последнее время с придыханием пишут как о единственной в своем роде, предсмертной поэме Юрия Кузнецова "Сошествие во ад". Для его тезки, знавшего, несомненно, того по литинститутской юности и называвшего не иначе как "сержант из Краснодара", "Сошествие во ад" произошло задолго до освоения оного Юрием Поликарповичем. Впрочем, чем черт не шутит, может, это приключилось и благодаря Влодову, чьи творения были на слуху и ходили по рукам?.. Влодов всю жизнь писал собственную эпопею "Люди и боги", где действуют, переплетаясь, а иногда и, как в шахматах, участвуя в холодящих рокировках, Христос, Иуда и Магдалина, "Божья мамица", "демоны и стрижи", в конце концов, просто персонифицируемые Жизнь и Смерть. Потому что, по Влодову, "поэт — библейский фолиант: столетья сжаты до мгновений". Ох, и неуютно воинствующим ортодоксам, да и просто рабам божьим, в этом сжатом космосе, где

Но если Кузнецов завершил свое "Сошествие во ад" (правда, в новом романе Александра Проханова "Виртуоз" он пишет поэму о Рае в одной из отечественных психушек), то Влодов оставил за собой право выйти из преисподней. И в дождичке, слепом от солнца, — увидеть чудную картину:

Я не противопоставляю одного поэта другому — просто хочу напомнить название пьесы Александра Островского: "На всякого мудреца довольно простоты". Выход Влодова к читателю, который хочется сопоставить с возвращением на ринг Виталия Кличко, может переустановить чаши весов на поэтическом Олимпе. Скажем, погружаюсь я в его стихотворение "Слетают листья с Болдинского сада…": "Ребятушки! Один у вас отец!.." / И на крыльце — Пугач в татарской бурке… / А на балах, в гранитном Петербурге / Позванивает шпорами Дантес…" Интонационно эта строфа ничего вам не напоминает? "Балы. Красавицы. Пролетки. Юнкера. / И вальсы Шуберта, и хруст французской булки. / Любовь, шампанское, закаты, переулки. / Как упоительны в России вечера!" "Неофициальный гимн России" Виктора Пеленягрэ!..
Ну, мало ли ритмических галлюцинаций? Но вот дохожу до концовки изящной влодовской вещицы: "И небо — в голубых глазах поэта!/ И нервный скрип гусиного пера…" У Пеленягрэ: "И только небо в голубых глазах поэта./ Как упоительны в России вечера!" Спрашиваю шансонье:
— Умыкнул "небо" у Влодова?" Шансонье захлопал ресницами, точно Шура Балаганов из "Золотого теленка" в исполнении Леонида Куравлева. Наконец, избрал горделивую позу:
— Я всегда беру то, что плохо лежит!
Лежало, поправим мы. А теперь вышло к читателю. И вот уже президент Академии поэзии Валентин Устинов, листающий книгу Влодова, восклицает:
— Это — хороший поэт! Почему я его не знаю?..
Образный строй книги вряд ли — в биографических подробностях — расскажет о судьбе мало издававшегося автора. Поэтому мы остановимся на них хотя бы бегло. Юрий Влодов родился в 1932 году в Новосибирске в театральной семье. Отец — режиссер, мать актриса. У семьи по тем временам постоянного места жительства не было, родители вместе с театром гастролировали по стране, периодически оседая в различных городах. Во время Великой Отечественной Юра оказался в зоне немецкой оккупации. Он и до сего дня ни входивший в обойму фронтовых поэтов, как, впрочем, ни в какие другие обоймы, именует себя "поэтом войны":

Познакомившийся с "военным" циклом Влодова, ныне живущий в Лондоне поэт Равиль Бухараев воскликнул: "Совершенно непонятно, почему эти и другие стихи… не попали еще тридцать лет назад в многочисленные антологии стихов о Великой Отечественной…" И в качестве примера привел, пожалуй, шедевр:

На послевоенные годы нашего героя выпало не менее жесткое испытание — впечатлительный юноша оказался в "уральском колесе". Прибавьте сюда авантюрно-родственную связь: внучатый племянник самого Мишки Япончика, знаменитого налетчика времен Гражданской войны, ставшего прототипом бабелевского Бени Крика. Юрий Александрович до сих пор, по стародавней привычке, не будучи левшой, сигарету держит левой рукой, чтобы не мелькала кисть правой, на которой — жук в клетке: символ ранней принадлежности к воровской среде.
Да, потом был уход в Поэзию, окончательный и бесповоротный, но, точно запах табака в одежду, те ранние впечатления въелись и в мироощущение, и порой — в стихотворную лексику:

Судьба Влодова была щедра на встречи — в свое время его стихи приветствовали такие корифеи отечественной словесности, как Илья Сельвинский, Борис Пастернак, Корней Чуковский. Юрию Влодову прочили большое литературное будущее. Однако диссидентская слава, равно как и шлейф всевозможных слухов, сыграли злую шутку: по сути, Влодов на долгие десятилетия был отлучен от печатного разговора с читателем. Лишь посвященные в узлы влодовской судьбы отыщут в одном из его отточенных восьмистиший, вошедших в книгу, вполне биографическую коллизию, связанную с фантасмагорическим обращением поэта к королю Швеции Карлу ХVI Густаву с просьбой о "нравственном прибежище:

Книга Влодова шире пастернаковского определения "почвы и судьбы". Тут, если "почва", то перепаханная, стоявшая под парами и засеянная, но не тем изначальным зерном, а манной небесной. И, если "судьба", то переходящая в своем преображении в новую жизнь и тему: "Вечная тема моя — / Зеркало, ворон, змея. / Стало быть, в этом я — спец /(Зеркало. Ворон. Слепец.)"
С точки зрения устоявшегося Человечества, чья Земля держится на трех китах канонов, Влодов, конечно, кощун. Вот что мы читаем в глубочайшем по перетокам смыслов стихотворении "Гомер, Бетховен, природа и автор": "Но видел я: сквозь веки, сквозь века — тебя, иконописная доска! — безвольное лицо гермафродита с отметиной проказной у виска…" Но ведь и Христос воспринимался как кощун, если встать на фарисейские котурны времени Его Пришествия. "Гонят ведьмины метели запоздалого Христа". Прав автор: снова "гонят". Точнее, всегда. Значит, и Влодов не возмутитель традиций, а их продолжатель?.. Просто вовремя кое-что понял: "И он предостерег меня перстом!.." И потому поэт оставил покров отворившейся ему тайны покровом. Не оттого ли так долго молчал?

Вот дождутся — и народятся. Иные читатели.