В поздних стихах Кирилла Ковальджи — взволнованная интонация, и это порой удивляет. Ведь почти каждое стихотворение словно рождено мыслями о прошлом — и этим прошлым переполнено. Впору ожидать грустного подведения итогов, усталости от бремени накопленного опыта, — и действительно, есть и это. Но вместе с тем — нет успокоенности, нет чувства пресыщенности жизнью — не говоря уже о разочарованности.
Пожалуй, все дело в том, что «вчерашнее» Ковальджи — не что иное как его теперешний день; вчерашнее продолжается в нем, вплетается в его сегодня, преобразовывается, преображается, претворяется в новые и новые строки. Страницы, детали прошедшего служат поэту постоянным поводом для сравнений, сопоставлений, размышлений о жизни в целом. В своих лаконичных, по-мужски сдержанных строках Ковальджи выражает приятие жизни во что бы то ни стало — органическое свойство много познавшего, испытавшего человека, наделенного самоиронией и добрым юмором.
В новой книге — как обычно, стихи самые разнообразные: любовная, политическая, философская, ироническая лирика, верлибры и «зерна».

Автор — калужанин, трепетно любящий свой город и тихие уголки родного края; оттого и строки трепетны, согреты душевным теплом. Поэтика Трунина традиционна, язык прост, выразительные средства сведены к минимуму. Стихи отличаются ровным, негромким звучанием, пейзажная лирика сочетается с прозаическими бытовыми подробностями. Истоки поэзии Трунина — несомненно в напевах Фета, к имени которого автор не раз обращается («Какая грусть! Но, впрочем, это / уже отмечено у Фета»; «Утонула в снегу аллея. / Снова Фет из окна глядит»), в задумчивых и созерцательных настроениях «тихих лириков»: Соколова, Рубцова, Жигулина, Прасолова…

«Поэтический календарь» Трунина не спеша переносит нас из одного времени года в другое, — причем автору особенно по душе последние зимние деньки, когда «легка февральская метель» и мы «разговариваем с небом», а земля чует «движение к дождям и грозам»; и пора увядания природы, когда можно, например, бродить «под шорох листопада / в аллее золотой» (видимо, имеется в виду калужская достопримечательность — Золотая аллея, воспетая еще Станисловом Куняевым, тоже калужанином: «Я приеду, в гостинице номер сниму, / выйду в город, пройдусь, ни о чем по жалея, / но взгляну: Золотая аллея в снегу! — / и опомнюсь: в снегу Золотая аллея»).
Поэт говорит с нами голосом природы; он гармоничен и самодостаточен, как сама природа.

Книга в 242 страницы издана небольшим тиражом и словно бы превратилась в невидимку. Это грустно: Минина хорошо знают как пародиста, меньше как стихотворца, и совсем мало — как прозаика. А нужно ли знать Минина как прозаика? Думаю — да, ибо только так перед нами предстанет цельное явление «Евгений Минин». Чем заинтересовывают его повествовательные опыты? В них мы не найдем ни образов, ни метафор, ни «фирменного» стиля; автор просто «излагает истории». В разделах «Рассказы» и «Рассказы юмористические» он — сочинитель, в двух других — «Я и Советская Армия» и «Записки учителя», более значительных по объему, — мемуарист, точнее — мастер сюжетной сценки, психологически окрашенной и очень живой. В новеллах об армейских буднях автор не погружает нас в «скучную и тягостную повседневность», не старается свести счеты с прошлым; его взгляд заинтересован, отношение к происходящему — не только беззлобное, но и без тени раздражительности. То же относится и к «школьным» рассказам, проникнутым вниманием и сочувствием учителя к питомцам: «Я старался всегда с детьми говорить на равных и серьезно — это им нравится и воспринимается тем чувством взрослого человека, которое живет в них и ждет своего часа. Если чаще обращаться к этому чувству, полагаю, что дети внутренне будут взрослеть намного раньше» (рассказ «Амос, или Сделай сам»).
Завершают книгу «Прозаические пародии»: здесь Минин не изменяет своему дару пародиста, стараясь «войти» в стиль пародируемого, — в отличие от стихотворных сочинений, где он редко идет дальше обыгрывания цитат.

Со страниц книги на нас то жар Иудейской пустыни дышит, то брызжет «бездомный» февральский дождь, который «колотит в мутное стекло / как будто в застекленный гроб». «Разруха в доме и в природе» — вот что живет в стихах Гройсмана, — то есть в «игре случайных слов с молчанием и болью». Чувство неприкаянности, безысходного одиночества в мире, где «отнимается все, что дается», не перестает тревожить поэта ни на минуту, вновь и вновь вызывает его на раздумья — тогда-то и «вбирает пустая душа / странный опыт, что назван духовным». Олива («героиня» одного из стихотворений), тянущая корни из сухой земли и терпящая «острую и злую непогоду», — пожалуй, образ самого человека, перенесшего много «непогод» житейских — но всегда стоящего перед лицом какой-то вечной тайны, которая прячется за простыми словами «земля, вода и небосвод». Отсюда — неизбежные противоречия: если в одном стихотворении Гройсман пишет: «Я жил. Благослови, Господь, / Бессмысленную трату сил», то в другом — «Краски жизни, грустной и счастливой, / Так смешал, что сам не разберу» и, несмотря на то, что ожидает худшего (бедность, горе, старость, смерть) — готовится к «поздним чудесам». Так можно ли назвать эти стихи голосом безнадежности и опустошенности? Нельзя: стихи не пишутся от безнадежности и опустошенности: но только в моменты вдохновения, душевного подъема. Слова у Гройсмана почти физически ощутимы, в них — вечное воскрешение и обновление жизни. Переиначив Мандельштама, о поэте можно сказать: на стекла вечности уже ложится его дыхание, его тепло.

Стихи Сергея Арутюнова ошеломляют мгновенно: с первой строки берут высокую ноту, и до последней — как натянутая струна. Нет лишних строф, необязательных строк и даже — случайных слов: каждое несет в себе жестко выраженный смысл и горячую эмоциональную окраску. Стихи эти не нуждаются в технических приемах — например, в сознательных нарушениях поэтического ритма или в заботливо подобранных аллитерациях; через них проходит ток столь высокого напряжения, что разнообразие и звуковая расцветка им просто ни к чему. Если мир в стихах трагически расколот — до литературного ли щегольства? Арутюнов искренен на пределе; более того, у него редкий тип правдивости: да, он предъявляет суровый счет к другим, но прежде всего — к самому себе. Говоря о душевном очерствении свихнувшихся на деньгах дельцах, поэт ловит себя на том, что забывает о душе собственной: «Господи, неужели / В драки за птичьи крошки челюсти не свернем?» — понимая, насколько трудно обрести внутренний стержень: «В чем же искать забвенье — в блеклых теледристуньях, / Лжи поголовной, липкой, мажущей до бровей?» Язык Арутюнова богат, точнее сказать — лексический запас у поэта неисчерпаем: от сугубо литературных слов до сленга и новояза; характерно для автора употребление «приземленных» просторечий (например, «Через огненные ноздри / Слово истины срыгну», «И ты бы мог бухим отродьем / Валяться в долбанной канаве»); свежи и неожиданны рифмы, подхлестывающие энергетику стиха:

Природная среда в стихах Арутюнова отсутствует: иногда они дышат «запахом городских экосистем», удушливых подворотен, и «хрустит на стиснутых зубах / едкая строительная пыль»… Что ж: и в самом ли деле, как пишет поэт, «сколько оземь ни бейся, / Сколько муки ни дли, / Не расслышится песня / В очерствелые дни»?
Как ни удивительно, в его строках брезжит неуловимое чудо… Вот оно, это чудо, заглядывает в квартиру:

Вот оно, это чудо — в семье и в искусстве:

И вот оно — в стремлении самому двигаться по направлении к чуду, создавать его самому по мере сил:

Стихи Арутюнова — крепки, звучны, полны жизни. В них судьба. А почвы и судьбы в современной поэзии нам ой как не хватает. Слишком много придуманного, поддельного, сконструированного… Арутюнов — настоящий.

Очень спокойная книга. Без страстей, без горькой печали, без светлого ликования. Автор давно все взвесил, всему знает цену, понял природу вещей. И продолжает воспринимать жизнь как увлекательное театральное представление, в котором любая мелочь интересна хотя бы только потому, что она попросту существует, — ну и, разумеется, просится быть запечатленной в стихотворных строках. Сборник целиком пронизан философским юмором, помогающим поэту справляться с жизнью, с ее мелкими и крупными невзгодами, не огорчаться из-за всякой ерунды, не тяготиться неизбежными неприятностями. Воловик переворачивает смысл классических строк: «Есть упоенье в невезенье…», «Бессонница. Комар. Такая полоса»; вынужденно прощает затяжную непогоду первого летнего месяца:

и многое и нам, по его примеру, перестает казаться досадным и трудновыносимым…
Воловик пишет стихи, словно ведет ежедневный дневник и не претендует на чей-то интерес: «Мой спорт — поэзия»; «Поэзия, моя непыльная работа», «Поэзия. Мое, как говорится, хобби», — такие легкомысленные заявления говорят, я думаю, не более чем о скромности автора; она проявляется в том, что автор не хочет грузить читателя проблемами и приглашает к легкой дружеской беседе за чашкой чая или за рюмкой водки.
И рассчитывает — на продолжительное общение… Ну а если нам захочется поговорить о волнующем, вспомнить о чем-то невеселом? Увы:

Ну вот, опять шутит... Однако — просит прощения за случившуюся неувязку:

Простим поэту!..