Минутой темной, в день рожденья,
я думаю о нерожденных «я»,
о тех, кто мог, но не случился,
кто мною вытеснен. Виденье
смиренных призраков, семья
без лиц, и нить родства сучится
меж ними в пустоте. Меж нами…
Что можно знать об этом?
О дне рождения их смерти,
моею жизнью вызванной. Вот камень
судьбы как нисхожденье, панихида света,
вот певчие его — вода и ветер.
Но смерти ли, когда без жизни? Где же
они находятся? Прекращены? Отложены?
Восставши из небытия, в тебе живут?
Или растут на свете том? Как свежи
от дней твоих им там гудки идут
короткие. И длинные — чуть позже.

Но что-то происходит неосознанно —
здесь, слева.
Бог мир не видит — как лицо свое
во сне мы.

Сознанье — лед в стакане виски.
Уходит ум на каблуках, не весь —
для пущей.
Искусство, говорит Стравинский,
не выражение чего-то там иль здесь,
а единенье с миром, сущим.
Сомнительно
не единение, а сущий мир.
И жизнь — к щеке щекою,
и превращенье духа в плоть, и плоти —
в странствие, и женщина-тандыр,
и у мужчин соски — казалось бы, с чего бы?
Сомнительны — и Бог, и дядька в огороде,
и кровь-любовь, и смерть, и огурцы,
и вещь в себе. Где брат твой, каин
пониманья? Ни бабочки, ни Чжуан-цзы.
Ни разу
тут не был человек. Какое
все это отношение имеет
к жизни? Чем активней разум,
тем более отсижен, как нога, немея.
Слова пасут людей, а люди щиплют
смысл. Высокие поля. И ролевые.
Возжечь беду, он говорит, вокруг себя.
Ты не засчитан,
и мир в тебе навылет,
свои концы с твоими не сводя.

Мы, как пчелы, летали за маленькой смертью
в те края, где цвело словарей разнотравье.
Мед крошится, как мел, ты становишься равен
себе. И все меньше цитат, и все больше литот.

На луне я с тобою, мой путь, слеп и светел.
Положи мне ладонь на лицо, я с тобою, мой шут.
Это только вначале так горько болеют, как дети,
большеглазые чувства, потом умирают — живут.

Мы шли дорогою на Гхум.
В нас жизнь менялась наобум.
Мария — сердце, Марфа — ум.
Меж ними не было Христа.
Шел одиночка-альпинист
на Эверест. Метель, карниз.
Нас двое, думал он, держись.
Один сорвался. А второй? —
спросила ты. Взошла звезда
с куста, похожего на куст.
Впотьмах, как в тех эклерах Пруст,
разматывал свой путь мангуст.
Христос воскрес. Душа — индус,
в огонь глядящий — в нас с тобой.

Она его изгоняет в себе как высокую болезнь.
Сохнут губы, досаждают слова, трещинки.
Позвольте, речь, пригласить вас на полонез
безмолвия, помолчим о женщинах.
Не о той, что вышла и чудовищно поглупела.
Хотя первое — да, а о втором — помолчать
надо бы, но — как бы это сказать — акапелла:
и душою, и телом, и разумом. От Коперника
остались два волоска в случайной книге,
по ним он и был опознан через 500 лет.
Ач-ча, как говорят индусы в легком тике
в виде дуновения головы в сторону плеча,
вот и вся герменевтика. Это я свой скелет
заговариваю, чтоб не мешал пенью и танцу.
Изгоняет она, но — мебиусным изгнанием.
Настоящая женщина применяет тайцзи
вне зависимости от времени и расстояния.
Помолчим. Вначале было уже поздно.
И сотворил он подсасывающую нишу
аки вакуум. То есть женщину-космос,
темная материя ей к лицу. И ниже.

Скажи, мой свет, кому, чему
ты мог бы стать живым люблю
не на словах — до полной гибели?

Быть может, к сакуре в цвету?
К словам, у бездны на краю?
Иль к «я» своим, уж кем бы ни были?

А может, к родине как сын?
А может, к дереву как стол?
В конце концов — как дух к материи?

До полной гибели. К Янцзы?
А может, к людям — кем не стал?
Иль к Богу, родничку на темени?

Ах как безбожно он зарос,
став и душой, и телом.
А может, к женщине?

Вот именно. Мороз.
Любовь, что движет Солнце, не светила
здесь. Хотя, как жизнь, обещана…

Что речь? — блоха на коврике у жизни.
Я танцевало с ней и думало: вот бог.
А есть и тот, кто выбивает коврик
вселенной всей — по выходным.

Как бывает, один человек для другого
разверзается адом, хоть сам по себе
никакой он не ад, а улыбчивый сад
где-нибудь на окраине Бологого
в чуть заглохшей вегетативной семье,
так и ад — хоть он с виду эсхатологичен,
а по сути, быть может, совсем не
такой; пишет книгу, деревья сажает, и дочку
растит, и все наши стенания — гомоном птичьим
там кругами расходятся, а воскресенья
он обычно проводит с сыночком.

Ну что, душа моя, плацебо,
пойдем пройдемся, глянем цены
на сны, на ветер, на людей,
на нас с тобой… Как муравей
соломинку, проносит кто-то
нас мимо и неповторимо.
Ручная, тонкая работа.
Как, говоришь, ты имя
твое? И кем во тьме доима
коровка млечная? Не телится,
мычит любовь, и тельце
ее все теплится, не гаснет…
Особенно где нас нет.

Избыток Бога, дар напрасный,
печальный Демон, и она —
Тамара-Лермонтов. Сошлись.
Он был похож на вечер ясный,
нездешний. А она — на жизнь.
Я, говорит ему, тебя б спасла
своей любовью, ты на грудь бы
прилег мою, теплом влеком,
а не на ледяной хребет Кавказский…
Как Розанов сказал: ах люди, люди,
живите каждым вечерком,
который выдается ясным.

Ходят, ходят в темноте,
да не те,
собираются в народ,
да не тот,
строят, строят светлый дом,
да на том,
он похож на трам-пам-пам,
но и там —
ходят, слов набравши в рот,
как земли.
У крота есть небосвод —
он внутри.
(А у дея из Алжира
Иудея одолжила
шишечку.)

Что птицам кодекс Леонардо о полете
и кто для них Франциск Ассизский?
Скворец поправил Моцарта на взлете,
и Моцарт, улыбнувшись, согласился.

Пора, мой друг, пора сдаваться травам,
цветам, лицо прикрывшим тихими руками.
Здесь облака плывут, играя желваками,
как люди наливаясь праведным и правым.
Мой враг, мой друг… И не покоя просит,
и не от счастья не собою быть бежит.
Пусть человека первым камень бросит,
который без греха на нем лежит.

грусть грусть
темная такая русая
повешенная
жизнь жизнь
покачивается
как свет свет
и все отбрасывает
притягивает
и отбрасывает
я — ты
я — ты

Но что-то дышит
и дует в спину,
и ждет какой-то
неуловимой
ошибки что ли,
на миг смещенья
в тебе как слове
и человеке…
Но кто услышит?
Уже меж вами
ни чувств, ни света,
ни расстоянья.

Так долго я живу,
как волки на луну
летят за воем. Путь
не спеть и не испить.

Как Волга я плыву
и не впадаю. Дну,
как будто дела нет
до берегов и лет.

Они идут, все я,
в какие-то края
из тра-та-та краев,
и кто там Соловьёв

из них — еще вопрос.
Они идут вразброс,
и растянулись так,
что я им не рыбак,

чтоб видеть рыбака.
Из них наверняка
друг друга узнают
не многие. Поют

и вовсе полтора,
а говорят — не два.
А о других молчать
приходится. Сказать?

Кто впереди идет,
тот первым и умрет.
Один умрет, беде
не миновать. А те,

кто вслед за ним идут,
похоже, не умрут —
от маленького я,
ребенка, до меня.

Идут за мной они,
мерцая, как огни,
идут, поют во тьму:
как долго я живу,
как долго я живу…