Когда в предместье так цветет акация
и птицы упоительно поют,
что человек? — nieboszczyk na wakacjach* —
но тем милее наш земной приют.

Особо если перебраться за реку,
в одном из местных баров выпить за
космическую музыку Манзарека,
курить, пуская смерти дым в глаза.

Мы знаем, что с рождения нам впарили
билет в один конец и что назад
дороги нет: в небесной канцелярии,
как ни крути, а визу не продлят.

Жизнь хороша, что стоит расплатиться
и выйти, не оглядываясь. Мгла
все поглотит, музыка прекратится,
и ветер сдует пепел со стола.

В барах варшавских гуляя,
белое с красным мешать,
падать в объятия мая,
падать и снова вставать.
Улицы в зелени тонут,
дождь принимая на грудь.
К местным русалкам бы в омут
сердца да занырнуть.
Музыкой и чудесами
полнится город ночной:
словно Иван Сусанин,
бродишь по мостовой,
и, как Страстная неделя,
ночь подойдет к концу.
Встанешь один у отеля
на Збавичеля плацу.
Больше и некуда деться
в страшном пожаре зари.
Не говори, что сердцу
больно, не говори,
если внутри оборвется.
Плачет душа)контрабас,
и навсегда остается
весь этот джаз, этот джаз.

Нараспашку "девятка" стоит под окном,
до полуночи мат-перемат.
Что же ты, выходи, растолкуй, что почем,
разгони)ка попробуй ребят.

Веселятся и пьют да по темным углам
прижимают ребята девиц,
ну а те — верещать. И долбит по ушам
"Руки вверх" из колонок: дыц-дыц.

То ли юность моя так прошла, то ли мне
и осталось, что эта попса,
только хочется быть одному, в тишине,
чтоб не слышать ничьи голоса.

Как в любимых стихах: чтобы лечь и заснуть,
чтобы сон приливал к голове
про кремнистый, усыпанный звездами путь,
про ковбоев в широкой траве.

Я проснусь, оттого что мне ночью звонят,
в трубку хрюкают, воют, мяучат, рычат.

— Заходи как-нибудь, — говорят мне, — в лото
да в картишки сыграешь с нами,
коньяку дорогого попили б, а то
что ты маешься целыми днями.

— Заходи, — говорят, — мы накрыли на стол,
зеркала занавесили, вымыли пол,
перемыли тебе все кости:
ждем тебя, дорогого гостя.

— Обязательно, — я отвечаю, — зайду.
Может — в следующем, может — в этом году.
А потом с боку на бок, всю ночь напролет,
я кручусь: жизнь веревочку вьет.

Все подземные похожи переходы,
выворачивая душу наизнанку.
В душном воздухе обманчивой свободы
светлым будущим заведует цыганка.

Дети с флаерами, нищие старухи,
музыканты и бездомные калеки —
говорят со мной, протягивая руки.
Опустите, опустите же мне веки!

Чтоб безногого не видеть инвалида,
то ли вправду воевавшего в Афгане,
то ли форму нацепившего для вида,
от стыда сгорая, роешься в кармане,

кинешь сотню, потому что виновато
на тебя глядит безногий в переходе.
…Два архаровца, спортивные ребята,
увезут его под вечер на "тойоте".

В темный лес завела
да взяла в оборот,
медом)пивом текла
по усам, а не в рот,
говорила: "Етить
твою, — за душу хвать —
хватит чушь молотить,
на судьбину пенять".
"Тридцать лет на печи
пролежал, лежебок,
и, кричи не кричи,
полезай в кузовок".
"Вона — лес из словес,
матерясь, вырубать.
Вона — в поле чудес
до рассвета пахать".

Говорит, занося
надо мною кулак:
"Думал, выкрутился? —
а остался дурак".
"Русским я тебе, слышь,
говорю языком:
не за теми бежишь.
Шаг на месте. Кругом!
Где тебе кажут рай,
там одна срамота".
"Херувим-вертухай,
отворяй ворота".
"Напоследок глотни
горький дым папирос,
ватник свой запахни,
выходя на мороз".

Жизнь моя, изменщица такая,
после всей твоей огромной лжи
хуком справа, не предупреждая,
ты меня в нокаут уложи.

Кровью наплевать на все обиды,
мне твои удары по зубам.
На тебя еще имею виды,
до черты последней не отдам.

Как)то так, любимая, быстро у нас срослось,
все само собой закрутилось да понеслось,
промоталась в ускоренном времени пленка — и, глядь, —
у нас дочь родилась и уже начала подрастать.

Чередуются дни на веревке сплошной бельевой.
Выходные под вечер противной звенят мошкарой,
а с утра на работу выходишь — и снег лежит.
Ничего себе, думаешь, время)то как бежит.

Впрочем, все относительно это. И, может быть,
я полжизни истратил на то, чтобы прикурить,
затянуться и утонуть в горьковатом дыму,
чтоб в итоге на пару минут лишь побыть одному.

Я нарочно растягиваю и усложняю стих.
Ты отсюда не делай выводов никаких.
Но покуда вращается наша планета-дом,
все идет своим чередом, все идет чередом.

И когда вы спите, родные мои, и когда
с мезозойской эры подмигивает мне звезда,
я, на краешке неба ее заприметив одну,
через сотни столетий махнув, вам с нее подмигну.