В последнее время в связи с украинскими событиями вновь обрели популярность рассуждения о миссии России.
Многие охранители теперь пишут, что Россия наконец начала действительно подниматься с колен, что она обретает смысл и правильное самосознание, что начинает осознавать свою историческую миссию и т. д. Наступает время России, нация всемирного уровня пробуждается и вот-вот готова выдвинуть «собственный русский объединительный проект», который «гораздо шире логики «евразийства» и объектом своего воздействия имеет весь мир. О. Одинцовский пишет, что в скором будущем «речь пойдет об идее нации, совмещенной с идеями веры и справедливости. В любом случае мы сейчас, похоже, только нащупываем эту идею, осязаем ее контуры и векторы. Но она уже присутствует в нашей жизни как фактор, определяющий жизнь нации и пути ее развития. "Русская кома" закончилась — приветствуем "Русское пробуждение", которое может пробудить и человечество от его "золотого сна"»[1].
От относительно умеренных подобные суждения поднимаются до заоблачного пафоса, как у Р. Носикова: «Историческая миссия России — не только положить конец античеловеческому проекту, но и вернуть культуру и человечность жертвам этого эксперимента»[2]. Или даже так: «Вот-вот прозвучат во вселенной первые ноты новой русской симфонии. Она сорвет все маски, она проветрит и обновит весь мир — душа за душой. Она не оставит ничего затхлым и старым. Она сотворит все новое. Она прогремит как гроза, она пронесется по миру как буря, она потрясет незыблемое и развеет в пыль то, что казалось вечным. А пока — на мир пришла русская тишина. Слушайте тишину»[3].
Умеренно-опасливые оценки происходящего порой также даются с учетом того, что Россия теперь несет миру свет пусть и сомнительного но «откровения». Признается, например, что вторую «холодную войну» Запад проиграл, а современная Россия, наоборот, «явила потрясающую эффективность в своей новой антизападной ипостаси. Способность отказаться от навязанных Западом правил, толерантности и транспарентности, и сыграть "в чапая" на мировой шахматной доске (эта мысль не моя, но я с ней глубоко согласен) — дорогого стоит. И, в общем-то, претендует на Откровение. Свет Новой Истины нашел своих последователей даже на Западе. Таких, как, например, Дмитрий Саймс или Марин Ле Пен, прочно поселившихся на страницах российской прессы»[4].
Как бы ни относиться к подобного рода высказываниям, следует признать, что миссии надо внутренне соответствовать. По крайней мере, у себя дома желательно избегать внутренней душевной противоречивости. Осознающим себя носителями миссии неплохо бы обладать некоторой психологической уверенностью и достаточно четким представлением об этой миссии. Может ли Россия этим похвастаться?
Самое общее представление о миссии России нередко заключается о ней как о защитнице глобальной справедливости. Но на протяжении долгих лет у нас дома торжествовала несправедливость. Неолиберальная политика с ее глубоко реакционным духом культивирования неравенства сделала свое дело. В итоге большинство граждан (около 80 %), по данным социологических опросов, вовсе не считают наше общество справедливым, скорее наоборот[5].
Но это, хотя и важно, не главное. Гораздо большие опасения вызывает другое. Можно ли считать пригодными к высокой глобальной миссии поколения, которым на протяжении многих лет с разных сторон внушалось чувство вины и неполноценности?
Очевидно, что нет. Какова бы ни была эта миссия (если только это не миссия искупления собственных грехов), ее исполнение, напротив, подразумевает избавление от чувства вины и неполноценности. У нас, увы, дело с этими чувствами обстоит весьма печально.
Вначале постарались неолибералы, постоянно выдвигавшие неисполнимые требования по отношению к тем, кого нужно держать на нижних ступенях иерархии. Наши «либералы» обвиняли большинство народа в неуспешности (сами ленивые, тупые, некультурные) и делали из этого вывод, что народ не достоин участия в управлении, разве только на формальных ролях голосовальщиков. Тех, кто с либералами не соглашался по разным причинам, обвиняли в наследственной склонности к тоталитаризму и в фашизме. Большинство народа оказывалось безнадежно виноваты просто потому, что ему не повезло родиться в «этой стране», с давних пор оказывающейся на «неправильной стороне истории». Избыть вину невозможно, не перестав являться самим собой.
Акцент на чувстве вины — вовсе не стратегия одних только патентованных российских (нео)либералов. За неолибералами в полном с ними согласии следовала нынешняя власть, которая, собственно, и создала нечто похожее на любимую ими элитарную демократию. По мере того, как выяснилось, что экономическая политика постепенно заводит страну в тупик, что рецессии не избежать, режим ужесточал риторику. Сейчас он начинает искать врагов во все больших количествах, апеллировать хоть к какой-то идентичности (национальной и культурной) и, наконец, в свою очередь выдвигает объективно неисполнимые требования, в том числе и в ценностной сфере. Потому что для современного общества, экономически и ценностно связанного с Западом, требование руководствоваться «традиционными ценностями» объективно неисполнимо. А значит, вся эта риторика призвана создать новую систему иерархий и неравенств на потребу режима: стигматизировать тех, кого выгодно представить опасными меньшинствами. Парадокс в том, что по мере того, как находятся все новые и новые недовольные, таких меньшинств становится все больше — в итоге чувство вины, похоже, будет навязано всем. Политика государства на протяжении последних десятилетий сводится к тому, чтобы сделать большинство людей виновными или потенциально виновными в чем-то. Один за другим принимаются законы, по которым едва ли не каждый скоро окажется в чем-то виноватым или «несоответствующим».
Впрочем, это для России — обычное дело. Уже давным-давно и отнюдь не нашему поколению стало ясно, что в России невозможно жить, не нарушая каких-то законов, то есть не оказываясь в чем-то виновным. «Можно сказать, — пишет С. Кордонский, — что государство и гражданское общество пересекаются в области, описываемой Уголовным кодексом, так как практически любую гражданскую активность можно при желании следователей интерпретировать как нарушение законов и превратить в эпизод уголовного дела. ... Ведь в самом обычном и повседневном взаимодействии гражданина и нашего государства можно изыскать состав преступления: по указанию начальства или просто для улучшения отчетности»[6].
В течение последних десятилетий появились законы, по которым можно было неожиданно для себя оказаться «экстремистом», читающим литературу, содержащую пропаганду «социальной и национальной розни» (а ее можно обнаружить немало у классиков науки и культуры прошлого, да и настоящего). Дело «Пусси райт» повлекло принятие закона, по которому любой может оказаться виноватым в «оскорблении чувств верующих». Закон, приравнивающий популярных блогеров к СМИ, должен заставить их сотрудничать со спецслужбами и хранить в течение полугода метаданные о деятельности в Интернете. Недавно был принят мемориальный закон, согласно которому под предлогом борьбы с реабилитацией нацизма научное изучение, преподавание, а также свободное публичное обсуждение истории Второй мировой войны становится невозможным, поскольку любая неугодная властям точка зрения подпадает под формулировку «распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР».
На подходе и другие законы аналогичного характера. В рамках борьбы с террористической угрозой в школах предлагается введение мониторинга за учениками и преподавателями. Сотрудники школы, отвечающие за безопасность, должны будут проверять, не посещают ли ученики или учителя сайты экстремистской направленности, что дети и педагоги пишут в своих блогах и с кем дружат в социальных сетях и т. д. Учитывая всю расплывчатость понятия экстремизма в нашем законодательстве, следует ожидать, что количество потенциально (а также неожиданно для себя) виноватых резко возрастет.
Но пальму первенства в насаждении тотальной виновности на сегодняшний день, безусловно, получает проект закона о культурной политике. В нем определяются духовные и ценностные основы русской цивилизации, констатируется отход от них, объясняется, как и с помощью каких инструментов обеспечить консервативный националистический переворот в культуре и т. д. В итоге возникает предельно широко понимаемая виновность — виновность несоответствия идентичности. Таким образом, «любой протест может быть расценен как «предательство» и игра на руку «пятой колонне».
Культивирование у граждан чувства вины и неполноценности — стратегия манипуляции, используемая теми, кто хочет над тобой властвовать. Когда своего рода «сфера виновности» взрывным образом расширяется — это означает, что над тобою хотят властвовать безраздельно.
Но не обходится без парадоксов. Выше мы писали, что исполнение глобальной миссии невозможно без избавления ощущения неполноценности и виноватости. Что же мы видим сегодня? В то же самое время, когда сфера виновности расширяется, провластные идеологи и пропагандисты занимаются разоблачением стратегий, способствующих культивированию этой самой виновности. Разоблачают «западные» и либеральные стратегии вменения нашему народу исторической вины и неполноценности. Разоблачаются разного рода «мифы о России». Отвергается всякая вина за прегрешения перед другими народами у нашего народа в целом. Резко отрицательно встречаются предложения о «десталинизации» и т. д. Либералам, так долго изводившим нас невыполнимыми без потери национально-культурной идентичности требованиями, быстро научились отвечать тем же, обратив на них же любимый ими ярлык «фашистов». Подобного рода виноватящие нас субъекты воспринимаются как внешние (виноватят нас европейцы, американцы и служащая им «пятая колонна»).
В России любой, делающий все то же самое, что и политически активный гражданин Крыма, Донецка и Луганска, непременно был бы сурово наказан. «В России всех этих руссо-фашистов (их ныне метко называют рашистами) гнобят и сажают по статье за экстремизм», — ехидно замечает по этому поводу А. Никонов[7]. Применительно к близкой по культуре, языку и национальному составу загранице действия таких же русских людей комментируются с явным сочувствием. В конечном счете все эти противоречия не могут не накапливаться, и существует вероятность того, что в какой-то момент «манипуляции безумного испытателя будут должным образом оценены как лишенные всякой последовательности попытки обосновать свое собственное господство и оправдать любые действия»[8].
Власть не может не понимать, что для нее история и разум не сделают исключения. В такой ситуации кто может гарантировать, что ее демифологизаторские практики пропагандистов бюрократии не будут в один прекрасный момент обращены против нее же? Вопросы американского журналиста по отношении к зарубежным СМИ — В какой момент собравшиеся демонстранты становятся «толпой»? Когда политические активисты превращаются в «сброд»? Когда политический гнев становится «истерией», а штурм правительственных зданий людьми, мнение которых игнорируют чиновники, — «вандализмом»?[9] — в определенный момент могут быть обращены и к нынешней власти.
Реакция отрицания тотальной и неизбывной вины — это проявление гражданского чувства. Парадоксальным образом она теперь в общественном сознании переплетается с традиционной стратегией власти, которая одной рукой насаждает у людей ощущение вины по самым разным поводам, постепенно складывающимся в одну большую виновность несоответствия какому-то туманному представлению власти о народе или, к примеру, о его культуре, а другой — показывает, как разоблачать стратегию подобных насаждателей.
Почему так происходит, откуда такая противоречивость?
Ответы на эти вопросы, как представляется, отчасти можно найти в рамках концепции «русской модели управления». Эта модель может быть кратко охарактеризована как система отношений между централизованной властью и обществом, разделенным на первичные социальные ячейки (кластеры). Власть непосредственно не руководит жизнью кластеров, а только спускает им сверху свои приказы, которые выполняются «внизу» с огромной долей самостоятельности. Русская модель управления — система неправовая. Кластеры внутри себя законами не регулируются. Государственная власть также соблюдает законы постольку поскольку. Однако законов принимается много, в том числе при попытках принудить кластеры делать что-то необходимое государству. Законы обычно не исполняются по молчаливому соглашению между властью и обществом. Но потенциально каждый может быть уличен в неисполнении закона или несоответствии идеологии (религии) и взят за шкирку. Ситуация потенциальной виновности всех и каждого поэтому обычное дело для так называемой «русской модели управления», в которой государство изначально воспринимается и действует как нечто внешнее по отношению к обществу.
Русская модель управления может функционировать в двух режимах — застоя и мобилизации. И сегодня, похоже, мы имеем дело с попыткой перевода «русской системы управления» в мобилизационный режим, применяемый для решения каких-то актуальных исторических задач. Иными словами, власти хотят, чтобы стало так: «Когда система управления становится жесткой и агрессивной, те же самые люди, которые еще вчера защищали своих коллег и товарищей, сегодня уже пишут на них доносы, «сдают» их репрессивным органам, помогают посадить в тюрьму или раскулачить, чтобы воспользоваться их имуществом и должностным положением»[10].
Но риторика страха, войны, поиска предателей и изменников — все это остается только ритуалом, если общество на такие жертвы идти не намерено и нет соответствующей идеологии. О неудаче в поисках такой идеологии свидетельствует то, что русская система управления не имеет перед собой ясно поставленной цели, а потому не может или не хочет перейти в режим мобилизации. Объективно происходит так: «Система делает вид, что она по-прежнему выполняет управленческие функции в полном объеме, то есть функционирует якобы в аварийном, нестабильном режиме, а исполнители подыгрывают и делают вид, что они соблюдают все эти непомерные требования — демонстрируют энтузиазм, покорность, согласие с тем, что все обстоит как прежде, хотя на самом деле большую часть своих обязанностей они уже игнорируют, выполняют только внешний ритуал»[11].
К соблюдению ритуала в нашей ситуации относятся выдвижения еще какого-то количества неисполнимых требований, взятия нереализуемых обязательств и т. д. как актов ритуальной верности «внешнему» начальству. Отсюда — вал законов, делающих всех потенциально виновными. Но само принятие этих законов пока являет собой характерную для русской модели управления тактику бюрократического забалтывания попыток перевести систему управления в режим мобилизации. Бюрократия и общество в целом не торопятся оказаться в ситуации, когда множество потенциальных виновностей станут актуальными. Уж слишком большой мы имеем в этом деле исторический опыт и достаточно хорошо представляем все издержки такого перехода. В то же время внешнеполитическая ситуация требует от желающих мобилизации заниматься разоблачением очень сходных «виноватящих» практик, чьи агенты находятся тоже извне, но по-другому, нежели начальство. Сегодня государство само учит защищаться от идеологии внешних врагов, настаивающих на нашей виновности и неполноценности, но это также в долговременном смысле и защита от стратегий власти по переводу системы в мобилизационный режим.
Сейчас наша страна в духовном, мировоззренческом, социально-психологическом смысле переживает очередную фазу неопределенности. Мировой порядок действительно изменяется и Россия, как замечает В. Колташов, вопреки желанию ее правящего класса и бюрократии оказалась в новой исторической роли. Проблема, однако, в том, что «сыграть ее она не в состоянии, пока политика ее в экономике остается либеральной и ориентированной главным образом на сырьевой вывоз»[12]. Власть, опираясь на исторический опыт, вынуждена ради соответствия новой роли России изображать желание провести очередную мобилизацию. Потому что так у нас бывало неоднократно и приводило к успеху. Но миссия, соответствующая этой роли, толком не ясна. Озвученная президентом защита консервативных ценностей в глобальном масштабе в лучшем случае выглядит «эрзац-миссией». Эрзац-миссии соответствует эрзац-мобилизация со всеми ее ритуальными жестами по возложению на себя все новых и новых невыполнимых требований, которые объективно ведут только к увеличению общего груза вины на каждом из нас. Вместо мобилизации миссией получается имитация мобилизации — виной. Возможно, миссия от вины и неотделима полностью, но вина уже есть и растет, а миссии по-прежнему нет. Теперь с удовольствием воспринимается всякий отпор Америке и Европе. Но, кажется, это происходит потому, что так мы сублимируем отрицание вины перед собственным начальством, которое также воспринимается как внешнее и всячески стремящееся нас завиноватить по поводу «эрзац-миссии» и от которой народ научился защищаться разными способами. Сублимировать же можно долго, но не бесконечно.

---