Горечь-горечь, откуда ты родом?
Зародилась в какой стороне?
Что шатаешься с песенным сбродом?
Что всегда забредаешь ко мне?

Вдруг сумею помочь ненароком?
Вдруг тебе полегчает со мной?
Проходи же, не стой за порогом,
Наподобие славы дурной.

Горечь-горечь... а ты по дороге
Не столкнулась со счастьем моим?
Совпадают извечные сроки,
Да и путь был от веку прямым.

Был прямым... да способен на петли.
Может быть, он совсем уж не тот.
Ты уходишь, родная? Помедли...
То страшнее, что следом придет.

Я заблудилась в высоких колосьях,
Точно дорога в колесах-полозьях,
В чьих-то единственных в мире шагах...
Пьется мне только из милого следа —
Стать бы дорогой с колосьями света,
Чтобы плашмя простереться в ногах.

Купол поехал, оплавилось золото,
В слезы, как вдребезги, ярость расколота.
Нет, не в скитаниях — в остолбенении
Я заблудилась, клонюсь, ослепленная,
Это последняя кротость влюбленная
И завершающий акт поклонения.

День рассыпается в ясном помоле,
Вновь золотится пречистое поле.
Кротость последнюю в землю отдам.
Тронута светом, навеки, без срока
Поступью женской уходит дорога
Вдаль — по единственно милым следам.

Вот так умирал Океан,
И пухом прибои летели...
Качался, дышал еле-еле,
Как зверь, угодивший в капкан.

Вот так Океан умирал,
Захвачен своими сетями
И проткнут своими костями:
Пронзал его каждый коралл.

От рыб серебрился песок,
Весь точно из блёстких полотен.
А он был небесно бесплотен,
А он был бесплотно высок.

И солнце горящим ребром
Вонзалось в край близкого порта.
И с кем-то застывшим у борта
В пустыне виднелся паром.

Гончая-гончая, шубка горящая,
По снегу, по ветру, женской рукой
Повод натянутый, снизу смотрящая
Смерть — начеку — под ладонью мужской...

Гончая, белая гончая, выследи...
Страшная сила выходит на лов!
Гончая, будь мне — молитва... И ввысь лети!
Ноги бывают правдивее слов.

Миг укради мне, чтоб руку родимую —
Накрепко! Ляг под призывной пальбой,
В пасти добычу зажав невредимую, —
Смерть заметается перед тобой...

Вспомнит, рванется, пугнет приближением —
Но далека, далека, далека...
Женской ладони чуть явным движением
Слабо ответит мужская рука.

Перед небом чужим — на корточках,
На уступе своей — бедовости...
Все спасение — в хлебных корочках,
Все сомнения — в их бредовости.

В облаках чужих — все бумажные
Самолетики да кораблики.
А куда мои — сплошь сермяжные?
Наступать стеной — да на грабельки.

В небесах чужих — все безмолние,
Всюду ясный день, безразличие.
На земле моей — все безмолвие
Да кладбищенское величие.

Где-то ходит Бог — по людским церквам,
Чтоб уверовать — что мы, люди, есть.
Привыкает ртом к нашенским словам,
Слов не произнесть, взгляда не отвесть...

Прок теперь с колен? Я на корточках
За границами семиотики.
Свищут ангелы в звездных форточках
И пускают вниз самолетики.

Падало духом дерево, доцветя.
Дух по дорогам гнало, прибивало к бордюрам.
Солнце, как мышь, ворошилось, казалось бурым,
Свет поедало, словно свое дитя.

Мы с деревом, спины согнув, на бордюре сидели,
Отрешенно и пусто глядели перед собой.
Доходя до заката, время давало сбой:
Возвращалось к рассвету и снова текло еле-еле.

Дерево юность хвалило и прежний режим,
Когда обрезали ветки, но ствол белили.
Автомобили кляло и свой век бобылий.
Мне же острей и острей становилось чужим.

Я молчала, не слушая. Пальцем асфальт ковыряла.
Дереву было, по-моему, все равно.
Время несло по теченью то дух, то бревно,
Не различая реальности и астрала.

Дерево замолкало, меж ног на асфальт плюя,
Терло затылок, тупо вперед смотрело.
Потягивало весной — похотливо, прело.
Жизнь продолжалась, и будто бы даже моя.