Между Тигром и Ефратом,
где буянил Гильгамеш,
по сто грамм плесни на брата,
колбасы еще нарежь.

Мы пришли сюда случайно,
а вернее, привела
бледно-розовая тайна
нас за черные крыла

в этот край, где неустанно
бродит бледный и больной,
выкликая: "Жанна! Жанна!",
алкоголик под Луной —

представитель здешней пьяни.
Я его когда-то знал.
Ты слыхал про Модильяни?
"Жанна!" Розовый овал

промелькнет, но это в травах
местный бродит серафим.
И кошачьею растравой
"Жанна! Жанна!". Черт бы с ним,

но однажды я примерил
эти сердце и глаза,
в синеву вошел как в двери,
светло-синее сказал.

Слава богу, слишком тихо
прошептал я синеву,
но с тех пор остался психом,
то живу, то не живу

и ношу на сердце рану,
но про главное молчу.
"Жанна! Жанна! Где ты, Жанна?" —
через силу не кричу.

Пожелай мне вечера и ночи,
пожелай запечного сверчка.
Жизнь прошла. Она была короче
периода кайфа у торчка.

Все прошло. Настало расстоянье
между мною и тобой. Оно
тишины и смерти постоянней,
тишине и смерти не равно.

Что осталось? Голубь гулит гулко.
Сушится бельишко во дворе.
Райский полумрак над переулком,
райский полумрак в минорном ре.

Ближе полумрака, ближе рая,
дальше, чем Полярная звезда,
искрами несутся — и сгорают
за пределом зренья — поезда.

И в одном из них к стеклу прижалась
узкая и длинная ладонь.
Это покидает город жалость.
Это жалость выкупила бронь.

Это бровь надломана, как ветка.
Это раздается древний блюз:
"Уезжаю, детка, детка, детка.
Никогда обратно не вернусь".

Архаичны синие квадраты.
Полумраком сердце погаси.
Уезжает жалость безвозвратно,
уезжает из последних сил.

И желает вечера и ночи.
Плачь в подушку. Молодость прошла.
Оказалась молодость короче
поезда сгоревшего дотла.

Обносилась у неба обнова,
не менялась она, почитай,
со времен самого Годунова
и его окровавленных тайн.

Впрочем, что мне в Европе Восточной?
Что Борискин негаснущий страх?
Что с того, что мальцы кровото’чат
в этих русско-татарских глазах?

Что мне Пушкин, короче, ребята?
Это он, он один заварил
эту кашу, чей привкус заклятый
извлекает музы’ку из жил.

Эта русская литература,
это небо дождей и огня,
это то, что задастая дура
на уроках вбивала в меня.

От нее зарекаться негоже.
Я запомнил про суд и про суть,
я запомнил: под мокрой рогожей
на телеге тебя повезут.

Будут ноги торчать, индевея,
будет кровью рогожа вонять.
Это русская, братец, идея.
Иноземцу ее не понять.

Не понять иноземцу такого.
И навряд ли он так же поймет:
леденеет в душе Годунова
высшей власти горячечный мед.

Не случилось ничего,
ничего и не случится.
Лето меньше, чем щегол.
Лето — маленькая птица.

Ковыряет слух состав
равномерно четким звуком.
Словно выбитый сустав,
ощутима летом скука.

Я бы Чехова прочел.
Там такое же, но горче.
Много света, много пчел.
Ветер волосы полощет.

Только эта благодать
с острой болью совместима.
Пьяный, бросишься в кровать
и очухаешься. Мимо!

Но зато гудят крыла
у твоей астральной сути.
Юность все-таки была.
За слезу не обессудьте.

Руки в брюки, в голове
два куплета Пугачевой.
Придает походке вес
пах, как будто наперченный.

Что-то главное сказать,
что-нибудь насчет сирени.
С этим как-нибудь связать
надо смуглые колени.

Но уходит каждый раз
херувим сирени белой.
Чует нюх, и видит глаз.
А слова — другое дело.

А ведь был большой резон.
Самый веский из резонов.
"Кто там вякает? Кобзон?
К черту выруби Кобзона.

Я пришел тебе сказать...
Я пришел к тебе с приветом...
Я пришел тебя связать
с херувимским этим летом.

Контрабандой пронести
ненадуманное слово,
чтобы током по шерсти.
Что с того, что нет такого.

Что-то есть, но в словаре
шестикрылых тварей божьих,
то, что пахнет во дворе,
что Эдема невозможней".

Все вот так и тип и топ.
Дальше — проще. Это ясно?
Но сиреневый потоп!
Все — о нем. И все напрасно.

Утренний Париж зевает сонно
и несет навозом изо рта.
Спит компашка пьяного Вийона,
спит, карманы дурней опростав.

По харчевне ходит сумрак длинный,
холодом, как лезвием ножа,
он ведет по шеям и по спинам.
Спит Вийон, катренам задолжав.

Скоро он задергает ногами
на потеху публике хмельной.
Узнается висельник по гамме,
перед казнью выдаваемой.

Гамма Франсуа того порядка,
что соборы, колющие высь,
красочно, не кротко и не кратко
нижнему он скажет "Отгребись.

Паучком взбираюсь я на небо,
сам себя и жаля, и кляня.
Что с того, что слишком непотребна
оказалась исповедь моя.

Исповедь любая — это слишком
грязная мальчишеская плоть.
Ай, помилуй, Господи, мальчишку.
Ой, помилуй мальчика, Господь".

Родина лесов, полей и рек,
родина моя галантерей,
как сказал однажды имярек.
Родина апрельских декабрей,

луковое горе разведи
самой настоящею слезой.
Чифирем своим разбереди.
Простыней казенною накрой.

Я тобой для этого пошит.
Подхожу я весь под твой шаблон.
Кипяток в душе моей шипит,
на губах моих — медовый стон.

Я такая буква, что могу
в кодексы войти и в буквари.
Хочешь, схорони меня в снегу.
Хочешь, рукавицею сотри.