Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Марина БОРОДИЦКАЯ



Марина Бородицкая родилась в Москве, окончила МГПИИЯ имени М. Тореза. Работала гидом-переводчиком, учителем английского языка в школе. Печататься в периодике начала в 1978 году.
Известна как переводчик английской, американской и французской классической поэзии, в том числе В. Шекспира, Дж. Донна, "поэтов- кавалеров" XVII века, Р. Бернса, Г. Честертона, Р. Киплинга, Г. Лонгфелло, П. Верлена и др., а также первого опубликованного на русском языке перевода книги Джеффри Чосера "Троил и Крессида". В 2006 году ей была присуждена премия Британского совета по культуре "Единорог и лев", в 2007-м — премия "Инолиттл" журнала "Иностранная литература", в 2010-м — переводческая премия "Мастер".
М. Бородицкая — автор двух десятков детских книг и лауреат литературных премий имени К. Чуковского (2007), имени С. Маршака (2008), премии "Алые паруса" (2008, за книгу "Прогульщик и прогульщица") и диплома Андерсена (2013). В 1994 году вышел первый сборник ее "взрослой" лирики "Я раздеваю солдата", в 1999-м — второй: "Одиночное катание", в 2002-м — третий, "Год лошади". В 2005 году издательство "Время" выпустило четвертую книгу ее стихов — "Оказывается, можно", в которую вошли избранные стихи из первых трех сборников, а также новые; книга получила почетный диплом премии "Московский счет". В 2009 году в том же издательстве вышел сборник "Ода близорукости", в 2013-м — книга избранных и новых стихотворений "Крутится-вертится".
Стихи М. Бородицкой регулярно публикуются в журналах "Новый мир", "Арион", переводы — в "Иностранной литературе".
Уже шестнадцать лет М. Бородицкая ведет на "Радио России" авторскую передачу для старшеклассников "Литературная аптека".


Первая помощь


Поэзия — самое концентрированное вещество на свете. Добывается оно поэтом из его/ее же собственного живота, наподобие того, как паучок вытягивает нить у себя из брюшка.
Вещество это обладает массой различных свойств. Оно может, например, вызывать озноб, гусиную кожу, вздыбливание волос на голове и теле, необъяснимый восторг и даже легкое помешательство.
А еще оно исцеляет. Совершенно по-настоящему. И поэтому у нас в "Литературной аптеке" на "Радио России" поэзия проходит под грифом "Аптечка первой помощи".
Такую аптечку каждый составляет для себя сам. В идеале — лет до двадцати, пока стихи легко учатся наизусть. Дальше ее можно пополнять, но будет уже труднее. Зато когда грустно, больно, страшно, тяжко и вообще невыносимо — вы достаете из головы нужную таблетку, кладете на язык и начинаете рассасывать-твердить-наборматывать… "Быть нелюбимым, боже мой! / Какое счастье быть несчастным…" и до конца, пока не полегчает.
Специально юных читателей "Юности" предупреждаю: у такого лечения бывает побочный эффект. Косметический. У человека, проговаривающего про себя стихи, резко повышается внешняя привлекательность — независимо от пола и природных данных.
Если рядом никого нету, можно и вслух. "Ита-ак, хвала тебе, чума!!!" — и кулаком по чему-нибудь прочному. Помогает.
А если взять шире, от целительного — к вообще спасительному, спасательному…
Я бы всем своим любимым поэтам вручила медаль "За спасение утопающих". Только начнешь тонуть — вдруг всплывают чьи-то строчки, скачут на волнах удобными обломками мачт: хватайся!
Может, однажды и мое четверостишие закачается вот так же у кого-то перед носом и поможет выплыть. Хорошо бы.

Марина Бородицкая


* * *


"Бог — это совесть", — сказала бабушка Вера.
Под утюгом орошенная блузка дымилась.
Бог в этот миг, обнаружив меня у торшера,
щелкнул разок по затылку, и вот — не забылось.

Бабушка так говорила о глаженой блузке:
"Вещь — совершенно другая! ведь правда?
                                                ты видишь?"
С дедом они перекрикивались по-французски,
только потом я узнала, что это идиш.

Дед же Наум учил меня бегать и драться
и по-латыни ворчал, что хомини хомо —
волк. Я не верила деду, я верила в братство,
в дружество, равенство, счастье и бегство
                                                       из дома.

А еще так смешно говорила бабушка Вера:
"Честью клянусь", не просто "честное слово".
"Бога гневишь, — вздыхала, — ну что за манера!
Ты вот поставь-ка себя на место другого".


* * *


Вы, гоголевских два соленых огурца,
Милей мне трех сестер и всех плодов из сада:
Архангел Добчинский с обрывком письмеца,
Улыбка, тайный знак, забытая услада.

Здесь, в книге жалобной, где пробуют перо
(Оно же ножичек), где правит страх сердцами,
Поблекли рожицы, повыцвело шевро,
И только вы одни глядите молодцами.

Вы сами — след пера, чернильная строка,
Суть бестелесная, что свет исколесила
На сотне языков — но все еще крепка
Засола местного таинственная сила.

В эвакуации жевала мама жмых,
Но в горло жмых не лез, а было ей лет десять.
Соленый огурец (он был один у них)
На нитке бабушка придумала подвесить.

И тотчас детский рот наполнился слюной,
И жмых питательный был радостно проглочен
И в битве бабушки с проклятою войной
Противник оттеснен и приговор отсрочен.

Слова не вывезут, и не спасут слова.
Но спросят вновь и вновь на гулком бездорожье:
На что, мол, уповать? И я скажу: на два
Соленых огурца — и милосердье Божье.


* * *


Есть дерево. Не знаю, как зовут,
Но что-то в женском роде: как бы проза
В подвесках поэтических причуд.
Блатной романс. Японская береза.

У ней такая медная кора!
Она росла на даче у подружки.
(Там, на участке, словно бы вчера,
Мы делали шалаш из раскладушки.)

И мальчик, по-индейски меднокож,
Сливался с ней, обхватывал ногами
И плавно поднимался — так, что дрожь
По всем соседним кронам шла кругами.

Четырнадцатым летом, налегке,
Мы вéлики пасли, согнав к оврагу.
Трещал приемник. Где-то вдалеке,
Незримые, вползали танки в Прагу.

И к той древесной гладкости прильнуть
И уловить земное сотрясанье
Мешала только маленькая грудь,
Болевшая от всякого касанья.

Есть дерево: не знаю, как зовут,
Но все оно, как смуглая прохлада,
Как первых стыдных мыслей детский зуд,
Осталось в глубине чужого сада.

И если этот ствол давно исчез,
Оставив по себе пенек надгробный,
Я мысленно целую круглый срез
Со всей историей внутриутробной.


* * *


Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку,
Светлый пенал из дощечек и дальше по списку:
Кеды китайские, с белой каемочкой майку,
И промокашку, и вставочку, и перочистку.

Финские снежные, в синих обложках тетради,
День, когда всем принести самописки велели,
Как перочистки сшивали, усердия ради,
С пуговкой посередине, — и пачкать жалели.

Встаньте, кто помнит стаканчик за семь и за десять,
Пар над тележками уличных сиплых кудесниц, —
С дедом однажды мы в скверике при Моссовете
Сгрызли по три эскимо, холоднейших на свете.

Разные нити людей сочленяют: богатство,
Пьянство, дворянство... порука у всех круговая,
Пусть же пребудет и наше случайное братство:
Встаньте, кто помнит, — и чокнемся, не проливая!


Сказка


Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,
надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:
босиком истоптать крапиву, вытянуть нить
и плести, как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.

Чтобы голос подать и спасти себя от костра,
надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,
превратить их обратно в братьев, срок до утра,
и не тает в окошке живой сугроб лебедей.

Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,
надо крепко забыть два слова: "больно" и "тяжело",
и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…
И всегда у младшего вместо руки — крыло.


* * *


Еще последняя нам сласть
дана в наследство:
сначала в отрочество впасть,
не сразу в детство.

О, там обиды велики,
победы хрупки,
но утешают пустяки:
косынки, юбки.

Там каждый взгляд, что бросил он,
и вздох невнятный
с подругами обговорен
тысячекратно.

Там можно сделать встречный шаг
как одолженье
и целоваться просто так,
без продолженья.


* * *


Интернет —
это просто большой интернат:
в нем живут одинокие дети,
в нем живут одаренные дети
и совсем несмышленые дети.
А еще в нем живут
кровожадные,
беспощадные,
злые, опасные дети,
которым лучше бы жить
на другой планете.

Но они живут
вместе с нами
в большом интернате,
и от них, словно эхо, разносится:
— Нате! Нате!
Подавитесь! Взорвитесь!
Убейтесь!
Умрите, суки! —
и другие подобные звуки.

Мы бы вырубили им свет,
но боимся тьмы.
Мы позвали бы взрослых,
но взрослые — это мы.


* * *


За ткацкий стан, за виноградный пресс,
За прялку, мялку и иные штуки,
По мелочи, какими камнерез
И плотник, позабывшись, ранят руки,

За молоток сапожника, за круг
Гончарный, за кадушку и опару,
За кисть, за ножницы для кройки брюк,
За скрипку, Господи! и за гитару,

За мех кузнечный, дышащий, как грудь,
За почерневший тигель лаборантский —
Простишь ли, Боже, нам когда-нибудь
Щипцы, и дыбу, и сапог испанский?


* * *


Сограждане!
Затверживайте стихи наизусть,
загружайте головы Диккенсом
и Вальтер Скоттом!
Три аккорда и песенка
про испанскую грусть
обернутся спасительным хлебом,
а то и компотом.

Истинно говорю вам,
ибо хочу помочь:
перечитывайте Майн Рида,
чтоб избежать расправы.
Сколько бы ни тянулась
тысяча первая ночь,
не обезглавят знающего
последние главы.

Пересказывайте прочитанное,
упражняйте память и речь,
подзубрите Овидия —
он так уместен на зоне!
И соседи по камере
будут вас любить и беречь,
и возьмут под свое покровительство
воры в законе.


* * *


Корделия, ты дура! Неужели
Так трудно было старику поддаться?
Сказать ему: "Я тоже, милый папа,
Люблю вас больше жизни". Всех-то дел!
Хотела, чтобы сам он догадался,
Кто лучшая из дочерей? Гордячка!
Теперь он мертв, ты тоже, все мертвы.
А Глостер? О, кровавый ужас детства —
Его глазницы — сцена ослепленья —
Как будто раскаленное железо
Пролистывали пальцы, торопясь…
На вот, прочти. Я отвернусь. Тебя же
В том акте не было? Читай, читай,
Смотри, что ты наделала, дуреха!
Ну ладно, не реви. Конечно, автор —
Тот фрукт еще, но в следующий раз
Ты своевольничай, сопротивляйся:
Виола, Розалинда, Катарина
Смогли, а ты чем хуже? Как щенок,
Тяни его зубами за штанину —
В игру, в комедию! Законы жанра
Нас выведут на свет… На, вытри нос.
Давай сюда платок. Его должна я
Перестирать, прогладить и вернуть
Одной венецианской растеряхе
В соседний том. Прости, что накричала.
Отцу привет. И помни: как щенок!


Двенадцать с довеском


Пенелопины женихи,
островные царьки-пастухи,
разорались, как петухи.

— Выбирай, — кричат, — выбирай!
Не Ормений, так Агелай!
А не то разорим весь край!

Целый день женихи пируют,
соревнуются, маршируют,
по ночам рабынь дрессируют.

У рабынь интересная жизнь:
то мети, то пляши-кружись,
то скомандуют вдруг: "Ложись!.."

А не ляжешь — побьют отчаянно:
обнаглевший гость — хуже Каина.
Двадцать лет как дом без хозяина.

Но хозяин — уже вот-вот:
У Калипсо лет семь, у Цирцеи год
Погостил — и домой плывет.

Входит — бомж бомжом. Присел у стола.
Тут Меланфо на страннике зло сорвала:
У нее, как на грех, задержка была.

Дальше ясно: резня. Женихам — аминь:
только головы лопались вроде дынь.
Подметать позвали рабынь.

Заодно допросили: ты, тварь! с врагами валялась?
Не реветь! не давить на жалость!
Значит, плохо сопротивлялась!..

Нянька старая, Эвриклея,
указала, от радости млея,
на двенадцать развратниц — почище да покруглее.

А потом Телемах под присмотром бати
их повесил — всех — на одном корабельном канате
(любопытная вышла конструкция, кстати).

Как флажки, трепыхались они у крыльца.
Это ж первое дело для молодца —
заслужить одобренье отца.

Слава Марсу! Смерть голоногим девкам
и Меланфо, гордячке дерзкой
с ее двухнедельной задержкой,

о которой никто
     никогда
    не узнал