Я у Б-га не первый,
У любой Его твари,
Стынут веки, как вербы,
На осеннем бульваре.

Непривычный и встречный
Ветер, мокрый октябрь.
И въедается вечность
Синевой под ногтями.

Вербы в парке всё те же,
Ночь, а звёзды над нею –
Словно стали пореже
Или стали бледнее.

Гасит сила слепая
Свет мой дальний и ближний,
Будто смерть проступает
Над поверхностью жизни.

Проснёшься вдруг – до шорохов метлы,
И гулкий мрак, лишь изредка менты
Проедут по сплетению дорог,
Где одинокий светится ларёк,
И дремлет, превратившийся в аул,
Кусок Москвы на Пресненском валу.
"Беги туда,  мой свет, беги, беги
К бескрайним водам медленной реки..."

Когда-то, в общежитии пустом,
Бутылки громоздились под столом,
И, с девушкой товарища, одни
Мы из окна смотрели на огни,
На город свой, а город весь погас,
И мчались тучи в предрассветный час.
"Беги туда, мой свет, беги, беги
К бескрайним водам медленной реки..."

Я на неё старался не смотреть,
Не по себе мне было, и про смерть,
Про индуизм, вдову и палача
Она вещала, в воздухе чертя
Горящей сигаретой. Мир жесток.
Ночь избывала и белел восток.
"Беги туда, мой свет, беги, беги
К бескрайним водам медленной реки..."

Мы не встречались больше никогда.
И помню, как последняя звезда,
Скрывалась с неба, предпоследней вслед,
Там, где чернеет Университет,
Как спал в росе автомобиль ГАИ.
Прощайте, девяностые мои.
"Беги туда, мой свет, беги, беги
К бескрайним водам медленной реки..."
"Она пропала в Индии, братан", –
Товарищ мне сказал, а я врата
Представил, в темноте, в земле иной,
За ними – реку, с море шириной,
Чьи берега огнём покрыты сплошь –
Горят ряды людских змеиных кож.
"Беги туда, мой свет, беги, беги,
К бескрайним водам медленной реки..."

Я неважный земляк и, поверьте,
Без расчётов с тюрьмой и сумой.
Я продул весь балласт прежде смерти,
Покупаясь на прикуп чужой.

Почему-то предвидится чётко,
Как со скрипом уходит в мороз
Лубяная подземная лодка,
Где единственный буду матрос,

Чтоб великой египетской ночью
(Гул осадки и ход холостой)
Погружаться в бездонную почву,
За мерцающей чёрной звездой,

Там пойму, что с великим усердьем
До распада вселенских орбит
Под прерывистый стук послесердий
Чей-то голос со мной говорит,

Без конца призывая вернуться,
Но чернеет ночная заря,
И круги на земле разойдутся,
И сровняется эта земля...

Дышит кладбищем рынок цветочный,
Полусонны ветра ввечеру,
Немелованной рифмой неточной
Неурочно меня очаруй,

Выпей ржавым консервным закатом,
Обожги окислением клемм,
Оригами моё, аригато,
Иероглиф на белом стекле.

Как стихи у задумчивых бестий,
Пропадают без вести миры.
Лишь бы Б-г не состарился вместе
С одичавшими стаями рыб,

Лишь бы Он не растаял, хватая
На века. И, за сердце рукой,
В золочённое небо хентая
Нарисованный, кто-то другой,
Не увлёк нас без цели. Я понял,
Что родился, коленки обняв,
Тусклый свет невозможных японий.
Камышовое небо в огнях.

Час ночи, заполненный негой,
Пригоден для скрипа саней.
Простыли в аллеях под снегом
Гроба занесённых скамей.
Неонное пламя боится,
Что холод за стены проник.
Верстает ночная больница
Папирусы марлевых книг,
И буквы кровавого свитка
Глаголят о вести благой.
Обложен кармической плиткой
Мятежный больничный покой.
Пространство белёсое, козье
Не блеет, лишь слышно, влекут
Планету на тонких полозьях
По санкам, застывшим в снегу.