Поэзия Союза писателей XXI века
Сергей АРУТЮНОВ
За тридевять земель
СВИДЕТЕЛЬ ВЕКУ СВОЕМУ
I.
СВИДЕТЕЛЬ ВЕКУ СВОЕМУ
I.
Какой бессмысленной ездой
Наполнено мое посконье,
Когда звенит в душе пустой
Самоизгнанье отпускное.
Лететь за тридевять земель,
Где так мгновенно опустею
От моря ли, что чуть светлей
И снисходительней к безделью.
Таящимся, как мухолов,
Почувствую ль еще острее
Тугие мускулы холмов,
Всклокоченных, как при обстреле,
Бесчисленные острова,
Где камни сгрудились шершаво,
И белобрысая трава
Шуршит, как в том году шуршала.
На пляже, что древней песка,
Споткнувшись о вьетнамку чью-то,
Пойму ли вновь, как смерть близка,
И как ничтожна жажда чуда,
И память, что в себе гною
Настырно, нудно, хлопотливо,
И свет, стремящийся к нулю
При безусловности отлива.
Наполнено мое посконье,
Когда звенит в душе пустой
Самоизгнанье отпускное.
Лететь за тридевять земель,
Где так мгновенно опустею
От моря ли, что чуть светлей
И снисходительней к безделью.
Таящимся, как мухолов,
Почувствую ль еще острее
Тугие мускулы холмов,
Всклокоченных, как при обстреле,
Бесчисленные острова,
Где камни сгрудились шершаво,
И белобрысая трава
Шуршит, как в том году шуршала.
На пляже, что древней песка,
Споткнувшись о вьетнамку чью-то,
Пойму ли вновь, как смерть близка,
И как ничтожна жажда чуда,
И память, что в себе гною
Настырно, нудно, хлопотливо,
И свет, стремящийся к нулю
При безусловности отлива.
II.
Где скал потрескалась черствуха,
Оплыл оливы ствол кривой,
Являлись мне два вечных звука —
Сверчковый стрекот и прибой.
До козьих тропок над обрывом
Достать пыталась пена брызг,
И мир вставал святым, открытым,
Промоленным насквозь и вдрызг.
Прокалена и камениста,
В лазурь сбегала ширь бугров,
На клирика и коммуниста
Кладя заслуженный покров,
И думал я — к чему мне море,
Его архейский хризолит,
Когда предчувствие немое
Блаженства больше не сулит.
Промчалась жизнь в сплошном томленье,
Борьбе бесплодной и пустой,
Тревоги тяжкие довлели,
Заботы резали уздой,
И вот, на склоне лет безумных,
Я память в синеве топлю
О том, что совести подсумок
Готов к назначенному дню.
Оплыл оливы ствол кривой,
Являлись мне два вечных звука —
Сверчковый стрекот и прибой.
До козьих тропок над обрывом
Достать пыталась пена брызг,
И мир вставал святым, открытым,
Промоленным насквозь и вдрызг.
Прокалена и камениста,
В лазурь сбегала ширь бугров,
На клирика и коммуниста
Кладя заслуженный покров,
И думал я — к чему мне море,
Его архейский хризолит,
Когда предчувствие немое
Блаженства больше не сулит.
Промчалась жизнь в сплошном томленье,
Борьбе бесплодной и пустой,
Тревоги тяжкие довлели,
Заботы резали уздой,
И вот, на склоне лет безумных,
Я память в синеве топлю
О том, что совести подсумок
Готов к назначенному дню.
* * *
В смятенье, авитаминозе ли,
Бесслезным, словно напоследок,
Зачем вымаливать у осени
Ушедших дней посмертный слепок?
Они ушли, но так же благостна
Новорожденная парсуна,
И свет, ворованный у августа,
И тень, что свету неподсудна.
Еще пронзительней, крамольнее
Придут иные страстотерпцы,
И с ними чаемой гармонии
Навеки может расхотеться.
Но как бы ветры ни шаманили
Струеньем листопадных гранул,
Горит в листве одно желание —
Истлеть и претвориться в мрамор.
Бесслезным, словно напоследок,
Зачем вымаливать у осени
Ушедших дней посмертный слепок?
Они ушли, но так же благостна
Новорожденная парсуна,
И свет, ворованный у августа,
И тень, что свету неподсудна.
Еще пронзительней, крамольнее
Придут иные страстотерпцы,
И с ними чаемой гармонии
Навеки может расхотеться.
Но как бы ветры ни шаманили
Струеньем листопадных гранул,
Горит в листве одно желание —
Истлеть и претвориться в мрамор.
Элегия
Ни уплотненный трафик на Садовом,
Ни чайки над Нагатинским затоном —
Ничто во мне ни я, ни свет кругом,
А черный ленинградский метроном.
Кто засыпал в жару, проснувшись в холод,
И в зеркало молчит, как дверь, прихлопнут,
По стенам шарит голубым белком,
Ветрами выпит, пустотой влеком…
Я в этом сентябре, себя не помня,
Не отличая полночи от полдня,
О город бьюсь, как об морское дно,
Что содроганьем волн раскалено.
В толкучке снов, где шевелиться стыдно,
Душа в тоске пред осенью застыла,
И смотрит мутно, будто не теперь,
В нависший сумрак скрещенных теней.
Там, где на ветках синева трепещет,
И каждый сущий — жалкий перебежчик
Из тлена в тлен, как брызга на стекле
Скитаний вечных по чужой земле,
Сезонные лимиты превышая,
Набитая, как бэха, крепышами,
Снежинками, спускается зима,
Самой собой от снега спасена.
Ни чайки над Нагатинским затоном —
Ничто во мне ни я, ни свет кругом,
А черный ленинградский метроном.
Кто засыпал в жару, проснувшись в холод,
И в зеркало молчит, как дверь, прихлопнут,
По стенам шарит голубым белком,
Ветрами выпит, пустотой влеком…
Я в этом сентябре, себя не помня,
Не отличая полночи от полдня,
О город бьюсь, как об морское дно,
Что содроганьем волн раскалено.
В толкучке снов, где шевелиться стыдно,
Душа в тоске пред осенью застыла,
И смотрит мутно, будто не теперь,
В нависший сумрак скрещенных теней.
Там, где на ветках синева трепещет,
И каждый сущий — жалкий перебежчик
Из тлена в тлен, как брызга на стекле
Скитаний вечных по чужой земле,
Сезонные лимиты превышая,
Набитая, как бэха, крепышами,
Снежинками, спускается зима,
Самой собой от снега спасена.
* * *
От шарканья метлы до скрежета лопаты —
Дождей демисезон да карканье ворон,
И лишь дома стоят, сутуло угловаты,
В простенках затая безвременья вагон.
Терпение мое, когда же отправленье?
Из полумиража полумираж создав,
Я претворил свой путь в стальные параллели.
Вези меня к своим, полуночный состав.
Я сам взойду туда, к манометрам и топкам,
На воздух октября гудок облокотив,
И этот свист еще зачтется по итогам.
Труби, мой черный конь, стальной локомотив.
Обступит снег зрачки, залепит глотку уголь,
Но, пронося свой крик сквозь мрак и духоту,
Я с ним не поделюсь последней долгой мукой,
А выпущу пары и спрыгну на ходу.
Дождей демисезон да карканье ворон,
И лишь дома стоят, сутуло угловаты,
В простенках затая безвременья вагон.
Терпение мое, когда же отправленье?
Из полумиража полумираж создав,
Я претворил свой путь в стальные параллели.
Вези меня к своим, полуночный состав.
Я сам взойду туда, к манометрам и топкам,
На воздух октября гудок облокотив,
И этот свист еще зачтется по итогам.
Труби, мой черный конь, стальной локомотив.
Обступит снег зрачки, залепит глотку уголь,
Но, пронося свой крик сквозь мрак и духоту,
Я с ним не поделюсь последней долгой мукой,
А выпущу пары и спрыгну на ходу.
* * *
Не легче ль cписать на климат
Раденья об андрогине,
Когда через двор окликнут
Немыслимые другие?
Похлопают иль прихлопнут,
По-прежнему — лотерея,
Но вот он, житейский опыт
Простого преодоленья —
От нежитей завалящих
На сгнивший штакетник вешай
Последний почтовый ящик,
От плесени заржавевший,
Вестей бы таких, что вот бы
Насаживать со дня на день
Числитель чумной Европы
На Азии знаменатель.
И так уж сто лет судачил
Дискантом насквозь продутым
Знаток мировых солдатчин —
Раздвоенный репродуктор,
И через двойные рамы
С подсохшими пауками
Гундосил — а на хера мы
Грядущее понукали?
Ты знаешь, какой ценою
Платили за кровь братушек,
И нежность свою сыновью
Таишь от острот протухших.
И пусть эта шваль горланит —
Рассматривай как везенье
Любви ледяной орнамент,
Простертый над нами всеми.
Раденья об андрогине,
Когда через двор окликнут
Немыслимые другие?
Похлопают иль прихлопнут,
По-прежнему — лотерея,
Но вот он, житейский опыт
Простого преодоленья —
От нежитей завалящих
На сгнивший штакетник вешай
Последний почтовый ящик,
От плесени заржавевший,
Вестей бы таких, что вот бы
Насаживать со дня на день
Числитель чумной Европы
На Азии знаменатель.
И так уж сто лет судачил
Дискантом насквозь продутым
Знаток мировых солдатчин —
Раздвоенный репродуктор,
И через двойные рамы
С подсохшими пауками
Гундосил — а на хера мы
Грядущее понукали?
Ты знаешь, какой ценою
Платили за кровь братушек,
И нежность свою сыновью
Таишь от острот протухших.
И пусть эта шваль горланит —
Рассматривай как везенье
Любви ледяной орнамент,
Простертый над нами всеми.
* * *
Свидетель веку своему,
Глотая дни, как сулему,
Я жизнь провел как в забытьи.
О, Господи, освободи.
За эти жалкие гроши
Неверья цепи сокруши,
Нравоученьем опостыль,
Как сорок лет моих пустынь.
Явись в осенние хлеба,
Где с Речью шепчется Литва,
Последним на святой Руси
Всего меня преобрази.
Для новой тверди подо мной,
Во имя истины одной,
Во имя той, что всех давней,
Во имя истины Твоей.
Глотая дни, как сулему,
Я жизнь провел как в забытьи.
О, Господи, освободи.
За эти жалкие гроши
Неверья цепи сокруши,
Нравоученьем опостыль,
Как сорок лет моих пустынь.
Явись в осенние хлеба,
Где с Речью шепчется Литва,
Последним на святой Руси
Всего меня преобрази.
Для новой тверди подо мной,
Во имя истины одной,
Во имя той, что всех давней,
Во имя истины Твоей.
* * *
Когда, обряженная в свеклу,
Всучишь седьмой по счету флаер
Не шурину, так точно свекру,
Что на ходу тебя облапил,
Тебе я вспомнюсь безучастно,
Как сталагмит известняковый,
Которому не излучаться
Меж сэндвичем и пепси-колой.
Меня ты вспомнишь безотчетно,
Превыше скук, надежд, метаний,
Как жизнью битая сучонка,
Что малых сих элементарней.
Как буксировочное судно,
От напряженья чуть живая,
Меня ты вспомнишь как-то смутно,
Как бы резвяся и шаманя.
И я тотчас тебе предстану,
Как дюжий мерин шестисотый,
Подобный драному Тристану
Перед завшивевшей Изольдой,
И, временем не поколеблен,
И стол, и дом тебе воздвигну,
И ты прошепчешь — здравствуй, Ленин,
И спрячешь флаеры за спину.
Всучишь седьмой по счету флаер
Не шурину, так точно свекру,
Что на ходу тебя облапил,
Тебе я вспомнюсь безучастно,
Как сталагмит известняковый,
Которому не излучаться
Меж сэндвичем и пепси-колой.
Меня ты вспомнишь безотчетно,
Превыше скук, надежд, метаний,
Как жизнью битая сучонка,
Что малых сих элементарней.
Как буксировочное судно,
От напряженья чуть живая,
Меня ты вспомнишь как-то смутно,
Как бы резвяся и шаманя.
И я тотчас тебе предстану,
Как дюжий мерин шестисотый,
Подобный драному Тристану
Перед завшивевшей Изольдой,
И, временем не поколеблен,
И стол, и дом тебе воздвигну,
И ты прошепчешь — здравствуй, Ленин,
И спрячешь флаеры за спину.
* * *
Дмитрию Филиппову
Не могу осознать, а раз так, то, наверно, не надо мне,
Как сливают страну и как мертвый над нею стою,
И на подиум входят литые самцы доминантные,
А другие в гробах возвращаются в землю свою.
И на этой земле, сухоснежьем едва припорошенной,
Штыковыми лопатами роют им скорбный альков,
И звенит в их манерках последней упрямой горошиной
То ли хруст мировой, то ли слышанный в детстве Тальков.
Не журись, пацаны, неизвестно, кому тут херовее:
Вы-то вон, залегли аж до самого Судного дня.
Остающимся здесь — тискать баб с выменями коровьими,
Поменяться бы с вами, козлятки… такая фигня…
За три выстрела взводных, овальный портретик на мраморе,
За гвардейскую ленту венка, что от хмари промок,
Оловянную кружку со ста милосердными граммами,
Поменялся бы с вами и я, если только бы мог.
Как сливают страну и как мертвый над нею стою,
И на подиум входят литые самцы доминантные,
А другие в гробах возвращаются в землю свою.
И на этой земле, сухоснежьем едва припорошенной,
Штыковыми лопатами роют им скорбный альков,
И звенит в их манерках последней упрямой горошиной
То ли хруст мировой, то ли слышанный в детстве Тальков.
Не журись, пацаны, неизвестно, кому тут херовее:
Вы-то вон, залегли аж до самого Судного дня.
Остающимся здесь — тискать баб с выменями коровьими,
Поменяться бы с вами, козлятки… такая фигня…
За три выстрела взводных, овальный портретик на мраморе,
За гвардейскую ленту венка, что от хмари промок,
Оловянную кружку со ста милосердными граммами,
Поменялся бы с вами и я, если только бы мог.
* * *
Когда б измерить мог на свой аршин
Провинциальность вывертов столичных,
И год, что ничего не завершил,
И окон муть, и двери без табличек,
Я б эту меру праздновал один,
Оттискивать на лбу не обязуя
Ни загнанных в кредиты воротил,
Ни запах ночи, близкой, как безумье.
…Склоненье чаш — и в ряби золотой,
Еще пошлее и еще эстрадней
Стоишь, как думаешь, «над суетой» —
Пред мокрым снегом и зимой бескрайней.
Провинциальность вывертов столичных,
И год, что ничего не завершил,
И окон муть, и двери без табличек,
Я б эту меру праздновал один,
Оттискивать на лбу не обязуя
Ни загнанных в кредиты воротил,
Ни запах ночи, близкой, как безумье.
…Склоненье чаш — и в ряби золотой,
Еще пошлее и еще эстрадней
Стоишь, как думаешь, «над суетой» —
Пред мокрым снегом и зимой бескрайней.
Сергей Арутюнов — поэт, прозаик, критик, публицист. Родился в 1972 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Т. Бек и С. Чупринина). Печатался в журналах «Дружба народов», «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Знамя», «Вопросы литературы», газете «Вечерняя Москва» и других изданиях. Автор многих книг.