Владимир Николаевич Крупин родился в 1941 году в Кировской области. Окончил Московский областной педагогический институт в 1967 году. Первую книгу выпустил в 1974 году, но широкое внимание привлек к себе в 1989 году повестью "Живая вода". Главный редактор журнала "Москва" в 1990–1992 годах. Cопредседатель Союза писателей России. Многолетний председатель жюри фестиваля православного кино "Радонеж". Живет в Москве.
КОРАБЕЛЬНЫЕ ДНЕВНИКИ. ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ
Голубые дороги
"Голубые дороги", такой был послевоенный кинофильм. Он о военных моряках. Фильмы были в основном черно-белые, а этот цветной. Могу представить, как тогда загорелось мое сердце, если все детство мечтал быть моряком. Играли в капитанов, карабкались на высоченные деревья, вглядывались в синие под голубым небом дали безбрежных лесов. А как гудели от ветра прямые стволы золотых сосен в вятских борах! Прямо гигантский орган. Сосны так и назывались — корабельные. Помню и отроческие стихи: "Сосна — корабельная мачта с натянутым парусом неба, вросшая в твердую землю, как в палубу корабля.
Море постоянно жило во мне томительной тягой к себе. Но в армию меня призвали не во флот, а в ракетные войска, и море впервые увидел только после второго курса пединститута. Увидел из окна поезда, в котором мы, вожатые, везли пионеров в евпаторийский лагерь "Чайка". Море показалось мне похожим на безбрежный синий лес детства и юности. А уж когда оно стало плескаться у ног и когда заплыл в его объятия, покорен был им окончательно.
И вот эти два Божиих чуда — лес и море — друзья мои. В лесу не боюсь заблудиться, в море не боюсь утонуть. Когда долго без них, то очень тоскую. Всегда бы, как на Святой горе Афон, стоять среди леса и видеть море.
А вот сижу в доме, стоящем на асфальте, и утешаюсь чтением найденного в бумагах блокнота. Лет пятнадцать назад брал его в первое морское плавание. Открывалась паломническая линия "Святой апостол Андрей Первозванный", и меня пригласили. Тогда я преподавал в Духовной академии, и — вот совпадение — в день, когда я узнал о приглашении, мне подарили блокнот. А день был — день святого равноапостольного великого князя Владимира. Подарил блокнот студент Димитрий. Я только что встретил его в Манеже, на открытии выставки о династии Романовых, и сказал, что снова получилось совпадение: его подарок терялся и нашелся именно сегодня. Это важно было сказать: на обложке блокнота фотография нашего святого страстотерпца Николая, вершины романовской династии...
— Значит, пригодился мой блокнот? — спросил отец игумен.
— Еще бы. Я его тогда весь исписал.
— Интересно бы почитать.
— Это невозможно, — искренне отвечал я, — секретов нет никаких, но разобрать мой почерк уже и сам почти не в состоянии.
Игумен посоветовал:
— А вы выберите время и переведите его через компьютер. Есть же у вас компьютер?
Я тяжко вздохнул:
— Так куда денешься.
— Вот и отлично. Я вас благословляю.
Радостно было получить благословение от своего бывшего студента.
И вот сижу и одним, изредка двумя пальцами перетюкиваю свои тогдашние записи. Как записалось, так и перелагаю. Только расставляю для удобства чтения заголовки частей.
Море постоянно жило во мне томительной тягой к себе. Но в армию меня призвали не во флот, а в ракетные войска, и море впервые увидел только после второго курса пединститута. Увидел из окна поезда, в котором мы, вожатые, везли пионеров в евпаторийский лагерь "Чайка". Море показалось мне похожим на безбрежный синий лес детства и юности. А уж когда оно стало плескаться у ног и когда заплыл в его объятия, покорен был им окончательно.
И вот эти два Божиих чуда — лес и море — друзья мои. В лесу не боюсь заблудиться, в море не боюсь утонуть. Когда долго без них, то очень тоскую. Всегда бы, как на Святой горе Афон, стоять среди леса и видеть море.
А вот сижу в доме, стоящем на асфальте, и утешаюсь чтением найденного в бумагах блокнота. Лет пятнадцать назад брал его в первое морское плавание. Открывалась паломническая линия "Святой апостол Андрей Первозванный", и меня пригласили. Тогда я преподавал в Духовной академии, и — вот совпадение — в день, когда я узнал о приглашении, мне подарили блокнот. А день был — день святого равноапостольного великого князя Владимира. Подарил блокнот студент Димитрий. Я только что встретил его в Манеже, на открытии выставки о династии Романовых, и сказал, что снова получилось совпадение: его подарок терялся и нашелся именно сегодня. Это важно было сказать: на обложке блокнота фотография нашего святого страстотерпца Николая, вершины романовской династии...
— Значит, пригодился мой блокнот? — спросил отец игумен.
— Еще бы. Я его тогда весь исписал.
— Интересно бы почитать.
— Это невозможно, — искренне отвечал я, — секретов нет никаких, но разобрать мой почерк уже и сам почти не в состоянии.
Игумен посоветовал:
— А вы выберите время и переведите его через компьютер. Есть же у вас компьютер?
Я тяжко вздохнул:
— Так куда денешься.
— Вот и отлично. Я вас благословляю.
Радостно было получить благословение от своего бывшего студента.
И вот сижу и одним, изредка двумя пальцами перетюкиваю свои тогдашние записи. Как записалось, так и перелагаю. Только расставляю для удобства чтения заголовки частей.
Отплытие
Сей ценный дар получен от студента Моисеева на день святого Владимира, и в этот же день узнал, что приглашен на корабль, и сразу решил, что возьму блокнот с собой. Дай Бог. Дай Бог, чтобы книжка эта мала оказалась для записей.
Все еще не верится, хотя позвонили и назвали день, час и место отъезда. Читал сейчас акафист святому апостолу Андрею. Теплоход "Витязь" был научным судном, а сейчас открывает паломническую линию: Россия — Святая земля. Первый рейс.
Новороссийск. С вокзала на морвокзал. Долгие часы тянутся, жарко. Наконец-то молебен на причале. Речи. С вещами по трапу. Качается. Получил ключи от каюты в носу корабля. Долгое отчаливание. Не естся, не пьется, не спится. Но дремал. Шумит вода, и шумят моторы.
Оказалось, долго дремал. Под утро вышел на палубу. Никого. Идем в морском пространстве. Берегов не видно. Это, конечно, чудо — везде вода. Мы же из воды, Господь же вначале сотворил море. Ученые, бежа вдогонку за Создателем, вычислили, что состав плазмы крови равен составу морской воды.
Все мысли о Святой земле. Здесь и церковь корабельная, иконы. Ощущаю корабль как частичку Святой земли. Не могу даже ходить по нему обутым.
Сижу на самом носу судна. И слева, и справа подступающие высокие воды. Мы будто выкарабкиваемся в гору. Отломил от хлеба кусок, солью посыпал, питаюсь. Вчера не было сил пойти на ужин. Никого на палубе.
Читал "Отче наш", и показалось, что читаю его один на всем белом свете. И не смею думать, что Господь меня слышит. А если не слышит, мы погибли.
Вернулся в каюту. Отдраил иллюминатор. Стало свежее, и слышнее стал шум раздвигаемой кораблем воды.
Вчера в Новороссийске, в церкви, служили напутственный молебен. Чайка села на крест. У нас бы в Москве голубь был. Отходили от причала, стоял у борта. Билась меж кораблем и причалом измученная винтами вода, белесая, кипящая. Отходили долго, ложились на курс. Выбились из графика.
В первый день плавания измучился, от жары перестал соображать, есть ничего не хочется.
Все еще не верится, хотя позвонили и назвали день, час и место отъезда. Читал сейчас акафист святому апостолу Андрею. Теплоход "Витязь" был научным судном, а сейчас открывает паломническую линию: Россия — Святая земля. Первый рейс.
Новороссийск. С вокзала на морвокзал. Долгие часы тянутся, жарко. Наконец-то молебен на причале. Речи. С вещами по трапу. Качается. Получил ключи от каюты в носу корабля. Долгое отчаливание. Не естся, не пьется, не спится. Но дремал. Шумит вода, и шумят моторы.
Оказалось, долго дремал. Под утро вышел на палубу. Никого. Идем в морском пространстве. Берегов не видно. Это, конечно, чудо — везде вода. Мы же из воды, Господь же вначале сотворил море. Ученые, бежа вдогонку за Создателем, вычислили, что состав плазмы крови равен составу морской воды.
Все мысли о Святой земле. Здесь и церковь корабельная, иконы. Ощущаю корабль как частичку Святой земли. Не могу даже ходить по нему обутым.
Сижу на самом носу судна. И слева, и справа подступающие высокие воды. Мы будто выкарабкиваемся в гору. Отломил от хлеба кусок, солью посыпал, питаюсь. Вчера не было сил пойти на ужин. Никого на палубе.
Читал "Отче наш", и показалось, что читаю его один на всем белом свете. И не смею думать, что Господь меня слышит. А если не слышит, мы погибли.
Вернулся в каюту. Отдраил иллюминатор. Стало свежее, и слышнее стал шум раздвигаемой кораблем воды.
Вчера в Новороссийске, в церкви, служили напутственный молебен. Чайка села на крест. У нас бы в Москве голубь был. Отходили от причала, стоял у борта. Билась меж кораблем и причалом измученная винтами вода, белесая, кипящая. Отходили долго, ложились на курс. Выбились из графика.
В первый день плавания измучился, от жары перестал соображать, есть ничего не хочется.
Корабль освящен
Был чин освящения корабля. Нес за батюшкой чашу освященной воды, которой батюшка окроплял стены кают, шлюпки, капитанскую рубку, машинное отделение, камбуз. Сто раз пели: "Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруяй и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство".
Вечером фильм, не помню какой, не смотрел. В каюте хорошо. И хотя перед дорогой было все бегом-бегом, набрал с собой образочков, иконочек, наладил в левом, по ходу, углу, то есть в восточном, иконостасик. (Вот русский язык, сплошные запятые.) Открыл шкаф, в нем вдруг церковный календарь. Вот спасибо. Год прошлый, но изображения Троицы, Божией Матери, святых вечные.
На корме поставили бассейн. Похож на баптистерий — круглый, небольшой. Залез, пока детей нет, побулькался. Дети здесь все те же дети. Хотя они тут дети всяких начальников.
Смотришь вдаль, смотреть больно, режет глаза. Может, от соли. Слава Богу, море спокойное.
Да, вчера же было затмение. Я о нем забыл прочно, хотя в городе говорили, что будет. Здесь оно было почти полное. Я сидел, весь мокрый от жары, в каюте. Темнеет вдруг резко. Ночь, что ли? А может, тучи? Как хорошо! Хорошо бы дождь, прохладу. Нет, затмение. Конечно, это апокалипсис: среди дня нет солнца, духота. Люди сбились в кучки. У кого-то цветные стекла. Посмотрел и я сквозь стеколышко. Лучше б не смотрел: черный диск солнца. Вот оно так же чернело при Распятии. Солнце померкло, и завеса церковная разодралась. Страшно. Было вразумление.
Но вот осветилась полоска сбоку, стала расширяться. Побольше, побольше. Будем жить.
Пишу, очки не держатся на мокрой переносице, потею. Пишу без них и не вижу, что пишу.
Море и море. И вокруг, и справа, и слева, и сзади. Ночью, по звездам, обращался к Полярной звезде, очень невысокой здесь, и все думал о родных и близких. За них молюсь. Дай Бог причаститься на корабле. Литургия будет в субботу, сейчас молебен. Батюшек очень много. Главный громогласный благочинный Новороссийска. Много начальников из казаков и начальников московских. И много журналистов. Эта порода бесцеремонна везде. На палубе ржут они, в бассейне визжат они, а в основном обитают в буфете. Здесь у меня главное счастье — мое убежище. Тут важно вовремя убежать, укрыться в каюте. А то только остановись с одним, подходит другой, третий, и уже никуда не денешься, час жизни убит пустотой.
Да какой час — полдня. Ведь надо же потом еще очнуться от разговоров.
А все думается почему-то о русских беженцах, о Шмелеве, как они уходили на судах, сутками болтались до Стамбула и уже знали почти наверняка, что дальше будут жить без России. А Россия без них. За что нас Бог наказал? За дело.
Вечером фильм, не помню какой, не смотрел. В каюте хорошо. И хотя перед дорогой было все бегом-бегом, набрал с собой образочков, иконочек, наладил в левом, по ходу, углу, то есть в восточном, иконостасик. (Вот русский язык, сплошные запятые.) Открыл шкаф, в нем вдруг церковный календарь. Вот спасибо. Год прошлый, но изображения Троицы, Божией Матери, святых вечные.
На корме поставили бассейн. Похож на баптистерий — круглый, небольшой. Залез, пока детей нет, побулькался. Дети здесь все те же дети. Хотя они тут дети всяких начальников.
Смотришь вдаль, смотреть больно, режет глаза. Может, от соли. Слава Богу, море спокойное.
Да, вчера же было затмение. Я о нем забыл прочно, хотя в городе говорили, что будет. Здесь оно было почти полное. Я сидел, весь мокрый от жары, в каюте. Темнеет вдруг резко. Ночь, что ли? А может, тучи? Как хорошо! Хорошо бы дождь, прохладу. Нет, затмение. Конечно, это апокалипсис: среди дня нет солнца, духота. Люди сбились в кучки. У кого-то цветные стекла. Посмотрел и я сквозь стеколышко. Лучше б не смотрел: черный диск солнца. Вот оно так же чернело при Распятии. Солнце померкло, и завеса церковная разодралась. Страшно. Было вразумление.
Но вот осветилась полоска сбоку, стала расширяться. Побольше, побольше. Будем жить.
Пишу, очки не держатся на мокрой переносице, потею. Пишу без них и не вижу, что пишу.
Море и море. И вокруг, и справа, и слева, и сзади. Ночью, по звездам, обращался к Полярной звезде, очень невысокой здесь, и все думал о родных и близких. За них молюсь. Дай Бог причаститься на корабле. Литургия будет в субботу, сейчас молебен. Батюшек очень много. Главный громогласный благочинный Новороссийска. Много начальников из казаков и начальников московских. И много журналистов. Эта порода бесцеремонна везде. На палубе ржут они, в бассейне визжат они, а в основном обитают в буфете. Здесь у меня главное счастье — мое убежище. Тут важно вовремя убежать, укрыться в каюте. А то только остановись с одним, подходит другой, третий, и уже никуда не денешься, час жизни убит пустотой.
Да какой час — полдня. Ведь надо же потом еще очнуться от разговоров.
А все думается почему-то о русских беженцах, о Шмелеве, как они уходили на судах, сутками болтались до Стамбула и уже знали почти наверняка, что дальше будут жить без России. А Россия без них. За что нас Бог наказал? За дело.
Босфор закрыт
Вот и новость — Босфор закрыт. Мало молимся. Но как без искушений? Вскоре — все одно к одному — сломались, стоп, машина. Остановились часов на пять, что-то ремонтировали. Стоять плохо — жарища переходит в духотищу, покачивает, подташнивает.
Нет, Босфор закрыт не совсем, только проход ограничен, прокладывают какой-то кабель. Может, пропустят. Какой с нас барыш, мы не торгаши, ничего не купим, не продадим, и не военные, пригрозить не можем. Говорят, пропустят в последнюю очередь.
Да, как начали терять время при отплытии — вместо восьми вечера отчалили в полночь, — так и тянется. Должны были Босфор проходить в семь утра, потом сказали: в шестнадцать, сейчас сообщают: в восемнадцать. Опасность от опоздания в Хайфу угрожает тем, что можем не попасть в Иерусалим, вот оно. Заказанные автобусы могут уйти или взвинтить плату за ожидание. Но уж как Бог даст.
Ручка отказывает от жары? Скорее оттого, что записывать нечего: вода кругом, шум воды, купание в воде, обливание водой — значит, и вода (иносказательно) течет в блокнот.
Шум тревожимой воды стал так привычен, что даже в полусне, ворочаясь среди мокрых скомканных простыней, ловишь его слухом. Он уже начинает даже успокаивать — движемся.
Как же много дряни в воде: пластик, клочья чего-то, банки, бутылки, торговые лотки. А сколько утонуло. Дно апостольского моря устилается отходами цивилизации. За нее погибали?
Когда стояли, стали обрастать выбрасываемым мусором. За это целый день не видели дельфинов.
На окне лежала сумка с едой, взятой еще из Москвы и Новороссийска. От жары уцелели только печенье и сушки, остальное пошло на корм рыбам. Но это все-таки не мусор. Съедят за милую душу.
Еще видел маленькую зеленую птичку. Очень бойкая, бегает по палубе, забежит в тень, отдохнет и опять бегает, ищет еду.
Ну вот и изжога. Ну вот и живот. Всё по грехам.
Второй день к вечеру. Да, давно хотел записать фразу: главное счастье — это причастие, а просто счастье — не видеть московского телевидения. Забыл, а изжога напомнила.
Переползаю с койки на диван, покрытый синтетическим ковром. Не содрать: прибитый. Синтетика — это символ демократии, она искусственна и удушающа.
Нет, Босфор закрыт не совсем, только проход ограничен, прокладывают какой-то кабель. Может, пропустят. Какой с нас барыш, мы не торгаши, ничего не купим, не продадим, и не военные, пригрозить не можем. Говорят, пропустят в последнюю очередь.
Да, как начали терять время при отплытии — вместо восьми вечера отчалили в полночь, — так и тянется. Должны были Босфор проходить в семь утра, потом сказали: в шестнадцать, сейчас сообщают: в восемнадцать. Опасность от опоздания в Хайфу угрожает тем, что можем не попасть в Иерусалим, вот оно. Заказанные автобусы могут уйти или взвинтить плату за ожидание. Но уж как Бог даст.
Ручка отказывает от жары? Скорее оттого, что записывать нечего: вода кругом, шум воды, купание в воде, обливание водой — значит, и вода (иносказательно) течет в блокнот.
Шум тревожимой воды стал так привычен, что даже в полусне, ворочаясь среди мокрых скомканных простыней, ловишь его слухом. Он уже начинает даже успокаивать — движемся.
Как же много дряни в воде: пластик, клочья чего-то, банки, бутылки, торговые лотки. А сколько утонуло. Дно апостольского моря устилается отходами цивилизации. За нее погибали?
Когда стояли, стали обрастать выбрасываемым мусором. За это целый день не видели дельфинов.
На окне лежала сумка с едой, взятой еще из Москвы и Новороссийска. От жары уцелели только печенье и сушки, остальное пошло на корм рыбам. Но это все-таки не мусор. Съедят за милую душу.
Еще видел маленькую зеленую птичку. Очень бойкая, бегает по палубе, забежит в тень, отдохнет и опять бегает, ищет еду.
Ну вот и изжога. Ну вот и живот. Всё по грехам.
Второй день к вечеру. Да, давно хотел записать фразу: главное счастье — это причастие, а просто счастье — не видеть московского телевидения. Забыл, а изжога напомнила.
Переползаю с койки на диван, покрытый синтетическим ковром. Не содрать: прибитый. Синтетика — это символ демократии, она искусственна и удушающа.
Между Азией и Европой
Земля! Подняли турецкий флаг. Зачем? Оказывается, так полагается — турецкие воды. Дельфинов в турецких водах что-то не видно.
Пробуждение от дневного сна как всплывание из теплой мутной воды: хватаешь воздух, а сам еще в мареве влажного тумана. Потом только соображаешь, что видел сон и сон еще не отпускает. Видел кресты на могилах. Ведь я собирался ехать на родину, устанавливать кресты дедушкам и бабушкам, а тут как с неба позвонили — Святая земля. Во сне я спрашивал женщину, через которую заказывал кресты: хватило ли денег, что я посылал? Она выговаривает: "Это у вас в Москве за все дерут, в Вятке все даром. А у деда твоего (ощущение, что по маме) уже мраморный памятник".
Ужин. Изжога вроде соскочила. Не жарко, берег в дымке. Именно в дымке, а не в тумане. Огромные танкеры слева и справа. Ползут будто черепахи. Вспомнил стих чей-то: "Я готов был кричать: “Любовь!” — как кричат моряки: “Земля!”" Но эта земля теперь не святая. А была! Была, и рядом с нею, готовые взять ее обратно, стояли флот Ушакова и войска Суворова. Тогдашние либералы сделали все, чтобы не допустить возвращения Стамбулу имени равноапостольного Константина. Детству моему и юности досталась великая песня "Летят перелетные птицы". "Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна", — искренне пели мы. Но берега-то эти были православными до 1453 года. Не глупее нас были Леонтьев, Достоевский, Тютчев, Горчаков, считавшие, что русский флаг над Босфором и Дарданеллами спасет и Азию, и Европу.
Высится над границей меж материками, частями света, церковь Софии, но без креста, взятая под стражу четырьмя минаретами, как азиатскими штыками. Музей?
Паки и паки слава Богу за местечко на корабле, за каюту. Мала, да отдельна. Как представлю русских паломников, неделями живущих на палубе корабля, в лапоточках, с сухариками в мешке, с молитвою на устах, — вот им было каково? Маялись, сердечные. Не то что мы, баре: с баром, с бассейном, с душами.
Так хорошо, так отрадно читать Евангелие под шум разрезаемых волн, обратясь к иконостасику, к востоку, и ощущая справа Святую землю. "От словес своих оправдишися и от словес своих осудишися" (От Матфея, гл. 12).
Господи, помоги побывать в Святой земле и вернуться к родным. Так тоскую о них. Самая, видимо, чистая и возвышенная разлука, когда кто-то из семьи в море.
Ох, недаром бьются девичьи и женские сердца при виде морской формы. Тоска о любимых, которые сейчас среди водной стихии, непрерывна.
Ух, с какой скоростью надвинулся берег! Пишу, стоя у иллюминатора. Берег, зелень и камни, селения, минареты, ржавый корабль, огромный, еле живой, без флага, проходит почти впритирку.
Босфор. Слева Азия, справа Европа. Разнокалиберные корабли снуют, суются поперек пути, турки нам машут, мы машем туркам. Ну, народ, прямо под нос лезут.
Ух, сколько минаретов! Спереди надвигается техническое чудо — мост Азия — Европа. Движение машин туда и сюда сумасшедшее. Приближаемся, вот мост близко, укрупняется, все ближе, уже стремительно проносится над нами. Запрокидываем головы, уже он как самолет пролетает.
Все, отдаляемся.
Ждем храм Софии. На берегах живого места нет, все сплошь застроено. Святая София. Штыки-минареты на страже. Крестимся. Вспоминаем предание о православной литургии в храме. Священник выходил из алтаря со Святыми Дарами для причастия, и вдруг в храм ворвалась турецкая конница. И батюшка ушел в стену. И он вернется и закончит литургию, когда над Софией вновь будет православный крест.
Древние стены Византии. Сюда с севера, из Киева, по воде и суше явилась равноапостольная Ольга, ее мы считаем первой русской паломницей, отсюда на юг, в Иерусалим, отправилась равноапостольная Елена. Тут были послы святого князя Владимира, эти берега вдоль и поперек исходили русские паломники, их видели тоскующие взгляды русских эмигрантов. А потом долго нас здесь не было, и вот — возвращаемся.
Но как? Челночниками? За дешевым барахлом?
Падает ночь, на юге это быстро, много возникает разноцветных, разной яркости огней. Многие огни движутся, это суда.
Уже и звезды. Милый север!
Мраморное море. Ветер. Качает. Дверка в каюте ходит. Да нет, вроде успокоилась. На палубу!
О, да мы же стоим. Сколько же кораблей на рейде! Сотни и сотни! Мы еще быстро проскочили. Хотя ждали долго. Терзали нас турки-таможенники и турки-пограничники.
Зашумела машина, зашумела вода, поехали. Сколько же звезд, сколько же самолетов и вертолетов! Кажется, что и звезды летают. Большая Медведица все ниже. Или так кажется от разлуки. А давно ли уехал? А тоскую. "Ох, побывать бы мне бы дома, поглядеть бы на котят. Уезжал, были слепые, а теперь, поди, глядят". А ведь долго ли они слепые? Недели две, не больше, а уже тоскливо без дома, вот русское чувство.
Европейский берег весь в огнях, рассиялся, азиатский притух, огоньки редко.
Впереди Дарданеллы, Эгейское море, дальше просторы Средиземного. Мы сейчас как в молитве — "сущие в море далече". Вспомнишь греков. У нас люди делятся только на живых и мертвых, а у греков еще и на третьих — на тех, кто в море. Отсюда и общемировая застольная здравица: "За тех, кто в море".
У моря свои молитвы, слышу их голос в шуме воды. Укоряет нас пролив: что ж это я не русский, брать, брать было нужно Босфор и Дарданеллы и все побережье, и не хуже бы жили турки, чем сейчас живут.
Все время какие-то желтолицые строгие чиновники, кто в форме, кто в костюме, а кто и в чалме, поднимаются по трапу, их уводят внутрь, там они ставят какие-то штампы на какие-то документы. Уходят порозовевшие, довольные, с подарками. Ну, Турция!
Опять идем по проливу между частоколами минаретов.
Совсем ночью, в первом часу, стоял на носу в темноте. Прямо по курсу крест-накрест, напомнив крест на андреевском флаге, упали две кометы.
Господи, помоги свершить паломничество. И жара, и остальное преодолимо, преодолеваешь неприятности воспоминаниями о паломниках матушки России. И я, грешный, в жару в сорок пять градусов в тени хаживал. Но моложе был.
Пробуждение от дневного сна как всплывание из теплой мутной воды: хватаешь воздух, а сам еще в мареве влажного тумана. Потом только соображаешь, что видел сон и сон еще не отпускает. Видел кресты на могилах. Ведь я собирался ехать на родину, устанавливать кресты дедушкам и бабушкам, а тут как с неба позвонили — Святая земля. Во сне я спрашивал женщину, через которую заказывал кресты: хватило ли денег, что я посылал? Она выговаривает: "Это у вас в Москве за все дерут, в Вятке все даром. А у деда твоего (ощущение, что по маме) уже мраморный памятник".
Ужин. Изжога вроде соскочила. Не жарко, берег в дымке. Именно в дымке, а не в тумане. Огромные танкеры слева и справа. Ползут будто черепахи. Вспомнил стих чей-то: "Я готов был кричать: “Любовь!” — как кричат моряки: “Земля!”" Но эта земля теперь не святая. А была! Была, и рядом с нею, готовые взять ее обратно, стояли флот Ушакова и войска Суворова. Тогдашние либералы сделали все, чтобы не допустить возвращения Стамбулу имени равноапостольного Константина. Детству моему и юности досталась великая песня "Летят перелетные птицы". "Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна", — искренне пели мы. Но берега-то эти были православными до 1453 года. Не глупее нас были Леонтьев, Достоевский, Тютчев, Горчаков, считавшие, что русский флаг над Босфором и Дарданеллами спасет и Азию, и Европу.
Высится над границей меж материками, частями света, церковь Софии, но без креста, взятая под стражу четырьмя минаретами, как азиатскими штыками. Музей?
Паки и паки слава Богу за местечко на корабле, за каюту. Мала, да отдельна. Как представлю русских паломников, неделями живущих на палубе корабля, в лапоточках, с сухариками в мешке, с молитвою на устах, — вот им было каково? Маялись, сердечные. Не то что мы, баре: с баром, с бассейном, с душами.
Так хорошо, так отрадно читать Евангелие под шум разрезаемых волн, обратясь к иконостасику, к востоку, и ощущая справа Святую землю. "От словес своих оправдишися и от словес своих осудишися" (От Матфея, гл. 12).
Господи, помоги побывать в Святой земле и вернуться к родным. Так тоскую о них. Самая, видимо, чистая и возвышенная разлука, когда кто-то из семьи в море.
Ох, недаром бьются девичьи и женские сердца при виде морской формы. Тоска о любимых, которые сейчас среди водной стихии, непрерывна.
Ух, с какой скоростью надвинулся берег! Пишу, стоя у иллюминатора. Берег, зелень и камни, селения, минареты, ржавый корабль, огромный, еле живой, без флага, проходит почти впритирку.
Босфор. Слева Азия, справа Европа. Разнокалиберные корабли снуют, суются поперек пути, турки нам машут, мы машем туркам. Ну, народ, прямо под нос лезут.
Ух, сколько минаретов! Спереди надвигается техническое чудо — мост Азия — Европа. Движение машин туда и сюда сумасшедшее. Приближаемся, вот мост близко, укрупняется, все ближе, уже стремительно проносится над нами. Запрокидываем головы, уже он как самолет пролетает.
Все, отдаляемся.
Ждем храм Софии. На берегах живого места нет, все сплошь застроено. Святая София. Штыки-минареты на страже. Крестимся. Вспоминаем предание о православной литургии в храме. Священник выходил из алтаря со Святыми Дарами для причастия, и вдруг в храм ворвалась турецкая конница. И батюшка ушел в стену. И он вернется и закончит литургию, когда над Софией вновь будет православный крест.
Древние стены Византии. Сюда с севера, из Киева, по воде и суше явилась равноапостольная Ольга, ее мы считаем первой русской паломницей, отсюда на юг, в Иерусалим, отправилась равноапостольная Елена. Тут были послы святого князя Владимира, эти берега вдоль и поперек исходили русские паломники, их видели тоскующие взгляды русских эмигрантов. А потом долго нас здесь не было, и вот — возвращаемся.
Но как? Челночниками? За дешевым барахлом?
Падает ночь, на юге это быстро, много возникает разноцветных, разной яркости огней. Многие огни движутся, это суда.
Уже и звезды. Милый север!
Мраморное море. Ветер. Качает. Дверка в каюте ходит. Да нет, вроде успокоилась. На палубу!
О, да мы же стоим. Сколько же кораблей на рейде! Сотни и сотни! Мы еще быстро проскочили. Хотя ждали долго. Терзали нас турки-таможенники и турки-пограничники.
Зашумела машина, зашумела вода, поехали. Сколько же звезд, сколько же самолетов и вертолетов! Кажется, что и звезды летают. Большая Медведица все ниже. Или так кажется от разлуки. А давно ли уехал? А тоскую. "Ох, побывать бы мне бы дома, поглядеть бы на котят. Уезжал, были слепые, а теперь, поди, глядят". А ведь долго ли они слепые? Недели две, не больше, а уже тоскливо без дома, вот русское чувство.
Европейский берег весь в огнях, рассиялся, азиатский притух, огоньки редко.
Впереди Дарданеллы, Эгейское море, дальше просторы Средиземного. Мы сейчас как в молитве — "сущие в море далече". Вспомнишь греков. У нас люди делятся только на живых и мертвых, а у греков еще и на третьих — на тех, кто в море. Отсюда и общемировая застольная здравица: "За тех, кто в море".
У моря свои молитвы, слышу их голос в шуме воды. Укоряет нас пролив: что ж это я не русский, брать, брать было нужно Босфор и Дарданеллы и все побережье, и не хуже бы жили турки, чем сейчас живут.
Все время какие-то желтолицые строгие чиновники, кто в форме, кто в костюме, а кто и в чалме, поднимаются по трапу, их уводят внутрь, там они ставят какие-то штампы на какие-то документы. Уходят порозовевшие, довольные, с подарками. Ну, Турция!
Опять идем по проливу между частоколами минаретов.
Совсем ночью, в первом часу, стоял на носу в темноте. Прямо по курсу крест-накрест, напомнив крест на андреевском флаге, упали две кометы.
Господи, помоги свершить паломничество. И жара, и остальное преодолимо, преодолеваешь неприятности воспоминаниями о паломниках матушки России. И я, грешный, в жару в сорок пять градусов в тени хаживал. Но моложе был.
Третий день
Священномученика Вениамина, митрополита Петроградского. Третий день море. За ночь прошлепали Мраморное, вдвинулись в Дарданеллы. Наш красавец "Витязь" наяривает, надрывается, но чувствуется — недолго он протянет. Опаздываем все равно.
Встал рано после плохого сна. И неудивительно: уговорили вчера создатели фильма посмотреть их продукцию. И драки, и голые натуры — зачем? Но они так видят. Но мне-то зачем так видеть? Выступает режиссер: "Скромность — прямой путь к неизвестности. Шутка". Цитирует учителя.
Темно и туманно, тучи синие, размазанные по серому. В море людно, не как в нашем Черном, шли по нему полтора суток одни-одинешеньки. Здесь тащатся танкеры, сухогрузы, туристские высоченные белые лайнеры, для которых мы мелюзга под ногами. Такое от них ощущение, что завернуты в прокуренное облако. Справа и сзади еще огни, но уже отстают.
Разговоры вечером вчера о казачестве. Дай Бог им здоровья, но уж очень шумны. В Москве вижу много ряженных под казаков. Как-то легко они рассовывают штатским воинские звания. Знакомый скульптор, в армии не служивший, уже генерал казачьих войск, сфотографирован рядом с конем. Но история казаков так богата, героична, поэтична и трагична, что понять их новый выход на первые роли можно. Есть ряженые, соглашаются они, но есть настоящие. На корабле настоящие. Их возмущает ущемленность нынешним положением. Им, настоящим, обидно, что показывают по ТВ России казаков, которые кричат: "Любо, любо!" — пьяному животному, занявшему Кремль. Да и не такие в нем в общем-то бывали.
Для казаков же мы, наверное, так и будем москалями — мужиками ленивыми.
Этот забортный ритмичный шум, конечно, долго еще будет в памяти слуха.
Завтра начало Успенского поста. Дай мне Бог не вляпываться в разговоры умничающих специалистов по любому вопросу.
Рассвело. Опять берега. По радио (а его не велено выключать): "Расход воды превысил норму в шесть раз". Ясно, что это господа журналисты полощутся под душем после бассейна с морской водой.
Отмелькали справа дома, поселения, причалы, маяки, вышки. Слева, в тумане, проходим холмы Азии. "Лишь Эгейское море шумит".
На море сильнее молишься. "Кто на море не бывал, тот Богу не маливался". Моряки молитвеннее солдат.
Да они же еще и революционнее. Моряки, думаю, захотели революцию как месть аристократии и интеллигенции за предательство в русско-японскую войну. Точно так.
Могущество России — ее морские границы, самые протяженные в мире. Держались флотом. Вся тогдашняя интеллигенция радовалась поражениям русских войск на Дальнем востоке от японцев. Гибли люди, а поганые журналисты измывались над героями, студенты слали телеграммы императору Японии, поздравляли. Как было морякам не возненавидеть (после "Варяга" тем более) тогдашнюю интеллигенцию!
С русско-японской войны все покатилось под гору. Мир увидел: маленькая Япония побила гиганта — и кинулся сговариваться против русского царя.
Ненависть к нам не пройдет, ибо в мире запущена программа самоуничтожения. Народы, по грехам своим, интуитивно чувствуют, что не имеют права осквернять своим присутствием Божий мир. И что? И принялись убивать душу мира — Россию.
Телесная радость — окатывание морской водой из брандспойта. Какие там массажи — струей с ног сшибает, так освежает, что и сердце радо, и голова ясная. Деточки играют на корме в игру "Разгон демонстрации". Быстро взрослеют.
Уже безбрежно. Опаздываем на целый день. Дельфины. Много, но вдалеке.
По радио "Вальс цветов". Трудно читать Псалтырь и Покаянный канон под музыку. Да, каюта не келья. Но раз не велено выключать радио, значит, тем более надо читать: музыка перестанет или сменится, а молитвы останутся.
"Близ Господь сокрушенных сердцем и смиренные духом спасет. Многи скорби праведным, и от всех их избавит их Господь...
Смерть грешников люта, и ненавидящие праведного прегрешат..." Так бы сидел и выписывал и своего бы не добавлял. "Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою, да возвратятся вспять и постыдятся мыслящие мне злая".
Читал и не заметил, как музыку радио вытеснила музыка волн.
Первая медленная волна: "Яко посуху пешешествовал Израиль, по бездне стопами гонителя фараона видя потопляема..." Вторая волна: "Богу победную песнь поим вопияше: “Помилуй мя, Боже, помилуй мя”". И третья: "Поми-илуй мя-а-а".
Впервые даже не за месяцы — за годы у меня так много времени. Радуйся такой отраде и молись. Поневоле молись. Поневоле — это не что-либо, а принуждение к молитве. В обычной жизни всегда что-нибудь мешает, отвлекает (силен бес), себя оправдываешь, а здесь что тебе мешает? Вода, огромность мира, одиночество в маленькой каюте, иконочки в углу, Евангелие, Молитвослов, Псалтырь, слава Тебе, Господи.
Вечером служба. Изнесение Честных Древ Животворящего Креста Господня. Все слова с большой буквы. Семи мучеников Маккавеев. Исповедь. Утром, даст Бог, литургия, причастие.
Канон ангелу-хранителю: "Не остави в путь шествующую душу мою окаянную".
Вообще, все Евангелие — это движение, энергия движения, мысли, которая тоже движение и подвигает к движению.
Акафист Иисусу Сладчайшему: "Иисусе, милосте безконечная. Иисусе, красото пресветлая... Иисусе, помилуй мя, грешного... освети мя, темнаго, очити мя, скверного... Иисусе, ума моего просветитель, тела моего здравие, сердца моего веселие, Иисусе, свете мой, просвети мя... Иисусе, надеждо в смерти моей, Иисусе, животе по смерти моей, Иисусе, утешение мое на суде Твоем".
Вот так. А мы, пишущая братия, многоглаголивая, "яко рыбы безгласные", не можем, "недоумеем" сказать, к а к Господь в мире пребывает. Только и остается дивиться Божиим таинствам и вопить: "Иисусе, не осуди нас по делам нашим, Иисусе, надежда ненадежных, Судия живых и мертвых, даждь нам память смертную, помилуй нас!"
И уже как приснился Босфор, берега, мосты, мечети, — все море и море. Цвет его высветляется, синеет. Отсвечивает даже лазурью.
Цвет синевы глубокий, как будто твердый камень изумруд, просвеченный изнутри. Кажется, что, соскочив с корабля на волны, не утонешь, но разобьешься о твердь.
А ведь именно тут шли суда, на которых молились апостолы.
Много в Евангелии о молитвах в море. "Седящи при море, ходящее по водам, аки посуху, влезши в корабль, спавши на возглавии корабля", "Учитель, погибаем. И, восстав, запрети волнам и ветру", "Воду прошед, яко сушу"... Это только по памяти.
Когда из шланга обливают желающих, среди брызг возникает радуга.
Прошел гигант круизник. С бассейнами, кортами, кинозалами и танцзалами, ресторанами, казино и прочим развратом. Сколько же греха влачится над водами! Прямо "Титаник". Видно, недогружен, ватерлиния торчит. Нет, на нашем стареньком "Витязе" надежнее. Он для молитвы, а для меня уже как частичка Святой земли. Хожу по нему босиком.
Встал рано после плохого сна. И неудивительно: уговорили вчера создатели фильма посмотреть их продукцию. И драки, и голые натуры — зачем? Но они так видят. Но мне-то зачем так видеть? Выступает режиссер: "Скромность — прямой путь к неизвестности. Шутка". Цитирует учителя.
Темно и туманно, тучи синие, размазанные по серому. В море людно, не как в нашем Черном, шли по нему полтора суток одни-одинешеньки. Здесь тащатся танкеры, сухогрузы, туристские высоченные белые лайнеры, для которых мы мелюзга под ногами. Такое от них ощущение, что завернуты в прокуренное облако. Справа и сзади еще огни, но уже отстают.
Разговоры вечером вчера о казачестве. Дай Бог им здоровья, но уж очень шумны. В Москве вижу много ряженных под казаков. Как-то легко они рассовывают штатским воинские звания. Знакомый скульптор, в армии не служивший, уже генерал казачьих войск, сфотографирован рядом с конем. Но история казаков так богата, героична, поэтична и трагична, что понять их новый выход на первые роли можно. Есть ряженые, соглашаются они, но есть настоящие. На корабле настоящие. Их возмущает ущемленность нынешним положением. Им, настоящим, обидно, что показывают по ТВ России казаков, которые кричат: "Любо, любо!" — пьяному животному, занявшему Кремль. Да и не такие в нем в общем-то бывали.
Для казаков же мы, наверное, так и будем москалями — мужиками ленивыми.
Этот забортный ритмичный шум, конечно, долго еще будет в памяти слуха.
Завтра начало Успенского поста. Дай мне Бог не вляпываться в разговоры умничающих специалистов по любому вопросу.
Рассвело. Опять берега. По радио (а его не велено выключать): "Расход воды превысил норму в шесть раз". Ясно, что это господа журналисты полощутся под душем после бассейна с морской водой.
Отмелькали справа дома, поселения, причалы, маяки, вышки. Слева, в тумане, проходим холмы Азии. "Лишь Эгейское море шумит".
На море сильнее молишься. "Кто на море не бывал, тот Богу не маливался". Моряки молитвеннее солдат.
Да они же еще и революционнее. Моряки, думаю, захотели революцию как месть аристократии и интеллигенции за предательство в русско-японскую войну. Точно так.
Могущество России — ее морские границы, самые протяженные в мире. Держались флотом. Вся тогдашняя интеллигенция радовалась поражениям русских войск на Дальнем востоке от японцев. Гибли люди, а поганые журналисты измывались над героями, студенты слали телеграммы императору Японии, поздравляли. Как было морякам не возненавидеть (после "Варяга" тем более) тогдашнюю интеллигенцию!
С русско-японской войны все покатилось под гору. Мир увидел: маленькая Япония побила гиганта — и кинулся сговариваться против русского царя.
Ненависть к нам не пройдет, ибо в мире запущена программа самоуничтожения. Народы, по грехам своим, интуитивно чувствуют, что не имеют права осквернять своим присутствием Божий мир. И что? И принялись убивать душу мира — Россию.
Телесная радость — окатывание морской водой из брандспойта. Какие там массажи — струей с ног сшибает, так освежает, что и сердце радо, и голова ясная. Деточки играют на корме в игру "Разгон демонстрации". Быстро взрослеют.
Уже безбрежно. Опаздываем на целый день. Дельфины. Много, но вдалеке.
По радио "Вальс цветов". Трудно читать Псалтырь и Покаянный канон под музыку. Да, каюта не келья. Но раз не велено выключать радио, значит, тем более надо читать: музыка перестанет или сменится, а молитвы останутся.
"Близ Господь сокрушенных сердцем и смиренные духом спасет. Многи скорби праведным, и от всех их избавит их Господь...
Смерть грешников люта, и ненавидящие праведного прегрешат..." Так бы сидел и выписывал и своего бы не добавлял. "Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою, да возвратятся вспять и постыдятся мыслящие мне злая".
Читал и не заметил, как музыку радио вытеснила музыка волн.
Первая медленная волна: "Яко посуху пешешествовал Израиль, по бездне стопами гонителя фараона видя потопляема..." Вторая волна: "Богу победную песнь поим вопияше: “Помилуй мя, Боже, помилуй мя”". И третья: "Поми-илуй мя-а-а".
Впервые даже не за месяцы — за годы у меня так много времени. Радуйся такой отраде и молись. Поневоле молись. Поневоле — это не что-либо, а принуждение к молитве. В обычной жизни всегда что-нибудь мешает, отвлекает (силен бес), себя оправдываешь, а здесь что тебе мешает? Вода, огромность мира, одиночество в маленькой каюте, иконочки в углу, Евангелие, Молитвослов, Псалтырь, слава Тебе, Господи.
Вечером служба. Изнесение Честных Древ Животворящего Креста Господня. Все слова с большой буквы. Семи мучеников Маккавеев. Исповедь. Утром, даст Бог, литургия, причастие.
Канон ангелу-хранителю: "Не остави в путь шествующую душу мою окаянную".
Вообще, все Евангелие — это движение, энергия движения, мысли, которая тоже движение и подвигает к движению.
Акафист Иисусу Сладчайшему: "Иисусе, милосте безконечная. Иисусе, красото пресветлая... Иисусе, помилуй мя, грешного... освети мя, темнаго, очити мя, скверного... Иисусе, ума моего просветитель, тела моего здравие, сердца моего веселие, Иисусе, свете мой, просвети мя... Иисусе, надеждо в смерти моей, Иисусе, животе по смерти моей, Иисусе, утешение мое на суде Твоем".
Вот так. А мы, пишущая братия, многоглаголивая, "яко рыбы безгласные", не можем, "недоумеем" сказать, к а к Господь в мире пребывает. Только и остается дивиться Божиим таинствам и вопить: "Иисусе, не осуди нас по делам нашим, Иисусе, надежда ненадежных, Судия живых и мертвых, даждь нам память смертную, помилуй нас!"
И уже как приснился Босфор, берега, мосты, мечети, — все море и море. Цвет его высветляется, синеет. Отсвечивает даже лазурью.
Цвет синевы глубокий, как будто твердый камень изумруд, просвеченный изнутри. Кажется, что, соскочив с корабля на волны, не утонешь, но разобьешься о твердь.
А ведь именно тут шли суда, на которых молились апостолы.
Много в Евангелии о молитвах в море. "Седящи при море, ходящее по водам, аки посуху, влезши в корабль, спавши на возглавии корабля", "Учитель, погибаем. И, восстав, запрети волнам и ветру", "Воду прошед, яко сушу"... Это только по памяти.
Когда из шланга обливают желающих, среди брызг возникает радуга.
Прошел гигант круизник. С бассейнами, кортами, кинозалами и танцзалами, ресторанами, казино и прочим развратом. Сколько же греха влачится над водами! Прямо "Титаник". Видно, недогружен, ватерлиния торчит. Нет, на нашем стареньком "Витязе" надежнее. Он для молитвы, а для меня уже как частичка Святой земли. Хожу по нему босиком.
Море в море
Меня еще в школе занимало то, что как это так: у океана есть еще и свои моря. Саргассово, например, у Атлантического, Баренцево у Ледовитого. Так это у океанов. А Средиземное море это море, и у него тоже есть свои моря: Эгейское, Адриатическое, Тирренское. То есть если мы вошли в Эгейское, то вошли ли мы в Средиземное?
И где границы меж морями?
Ах ты, ах ты! Как заиграли дельфины! Три красавца неслись перед носом и что только не выделывали! Синхронно, согласно плясали на хвостах, прыгали по дуге, веером разбегались, вновь сбегались, шли параллельно троечкой, будто запряглись и везли нас. Уверен, что они понимали, что мы любуемся, даже хлопаем. Дети восторженно кричали. Одна девочка кинула яблоко, а дельфины, видимо, решили, что это камень (значит, пуганые), и унырнули. "И вновь унылым стало море".
Потом, еще выходил, видел ската, маленькая акула носилась, но дельфинов не было.
Но главное-то — идем меж Сциллой и Харибдой. Сильна доселе античность в виде двух островов. Одиссей плыл. Да, и веришь, плыл. К мачте привязывали, уши воском залепляли. А, это уже от сирен спасались. Тут все и было. Цель у них все-таки барахольная — золотое руно. И из-за этого Пенелопу бросать? Не она же посылала, поехал для читателей.
Литература перевирает жизнь, делает ее вроде бы интереснее, но в итоге отвращает от нее. Не Герасим же утопил Муму, а Тургенев.
Куда денешься, не хватило предкам Священного писания, житийной литературы, сказок, пословиц — правил жизни, подползло желание не только вразумления, но и развлечения.
Без христианской основы литература становится обслугой материального интереса. Учить захотелось.
Будто специально к этим рассуждениям подарили книгу о патриархе Пимене. Какая тяжесть каких времен ему выпала! В книге напечатано письмо к нему от Солженицына. Помню, об этом письме щебетали все зарубежные голоса, ходило оно по рукам. И читали, дураки, и поддерживали Солженицына. А письмо хамское, приторное, высокомерное, поучающее. Патриарх не ответил писателю, и правильно. Письмо было провокацией. А главная гадость в том, что оно еще ранее было переправлено на Запад и уже читалось по всем "голосам".
Как пишут и говорят в таких случаях, "чтобы не быть голословным", цитирую:
"В эти дни, коленно опускаясь перед Крестом, вынесенным на середину храма, спросите Господа: какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства, и христианский облик?"
И что сказать? И с чего взял, что русский народ "почти утерял" христианский облик? Это он так сам хотел. Он вообще очень хотел гибели СССР (не такой, какая произошла, а физической гибели), науськивал на нас Китай. В письме Солженицын называет "честнейшими" Якунина и Эшлимана, говорит об их "жертвенном примере". Они якобы "обильно" доказали, что Русская Церковь доведена "до самоистребления". "Русская" пишет с маленькой буквы.
Кого защищал? Якунина? И как надменно поучает Святейшего. Как это "коленно опускаясь"? Может быть, "головно"?
Но, как всегда говорила мама, слыша упреки кому-то: "Дай Бог им здоровья, а нам терпения". А терпение и есть составная часть христианина. И уж в ком в ком, а в русских оно в составе крови.
А самое замечательное — сегодня богослужение Первого Спаса. Корабельный храм был полон. Батюшки почти все краснодарские, казацкие. Вели службу зело борзо. Но молитвенный настрой был несомненный. Хор матушек согласный и звонкий. Одна певчая махала веером. От его дуновения колебались костерки свечек.
Мне, грешному, выпало нести Крест. Из церкви по палубе вдоль корабля. По одному борту, по другому. Потом елеопомазание, исповедь.
С облегченной душой пошел на корму, под массаж из брандспойта. Вернулись и скакали у бортов по такому случаю дельфины. У меня ощущение, что один из них приметил именно меня. Ощущение проверил: ушел на другой борт, он снизу выныривает. Опять вернулся, он уже тут.
Сциллы и Харибды не видно, сирен не слыхать. Вместо них по радио сладкоголосая певица по корабельному радио. Она с нами. Как и певец, ее сменивший. И очень это любезно для слуха, но все время перебивки позывными корабля и фразы вроде: "Помощнику капитана позвонить в машинное отделение, начальнику рации срочно прибыть в капитанскую рубку..."
Сейчас по радио ответы отца Авеля на вопросы. "Есть ли счастливые многодетные семьи?" — "Только они и счастливы..."
— "Врачу срочно явиться в лазарет". — "Как подготовиться к исповеди?" — "Боцману проверить готовность швартовки". — "Как избавиться от празднословия?"
Лишнего не болтать, мысленно отвечаю я. Помню такие плакатики времен детства: "Осторожно, враг подслушивает", "Не болтай!". А ведь и в самом деле враг подслушивает. Враг нашего спасения. Вспомним и народную мудрость: "Украшение человека — молчание".
И где границы меж морями?
Ах ты, ах ты! Как заиграли дельфины! Три красавца неслись перед носом и что только не выделывали! Синхронно, согласно плясали на хвостах, прыгали по дуге, веером разбегались, вновь сбегались, шли параллельно троечкой, будто запряглись и везли нас. Уверен, что они понимали, что мы любуемся, даже хлопаем. Дети восторженно кричали. Одна девочка кинула яблоко, а дельфины, видимо, решили, что это камень (значит, пуганые), и унырнули. "И вновь унылым стало море".
Потом, еще выходил, видел ската, маленькая акула носилась, но дельфинов не было.
Но главное-то — идем меж Сциллой и Харибдой. Сильна доселе античность в виде двух островов. Одиссей плыл. Да, и веришь, плыл. К мачте привязывали, уши воском залепляли. А, это уже от сирен спасались. Тут все и было. Цель у них все-таки барахольная — золотое руно. И из-за этого Пенелопу бросать? Не она же посылала, поехал для читателей.
Литература перевирает жизнь, делает ее вроде бы интереснее, но в итоге отвращает от нее. Не Герасим же утопил Муму, а Тургенев.
Куда денешься, не хватило предкам Священного писания, житийной литературы, сказок, пословиц — правил жизни, подползло желание не только вразумления, но и развлечения.
Без христианской основы литература становится обслугой материального интереса. Учить захотелось.
Будто специально к этим рассуждениям подарили книгу о патриархе Пимене. Какая тяжесть каких времен ему выпала! В книге напечатано письмо к нему от Солженицына. Помню, об этом письме щебетали все зарубежные голоса, ходило оно по рукам. И читали, дураки, и поддерживали Солженицына. А письмо хамское, приторное, высокомерное, поучающее. Патриарх не ответил писателю, и правильно. Письмо было провокацией. А главная гадость в том, что оно еще ранее было переправлено на Запад и уже читалось по всем "голосам".
Как пишут и говорят в таких случаях, "чтобы не быть голословным", цитирую:
"В эти дни, коленно опускаясь перед Крестом, вынесенным на середину храма, спросите Господа: какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства, и христианский облик?"
И что сказать? И с чего взял, что русский народ "почти утерял" христианский облик? Это он так сам хотел. Он вообще очень хотел гибели СССР (не такой, какая произошла, а физической гибели), науськивал на нас Китай. В письме Солженицын называет "честнейшими" Якунина и Эшлимана, говорит об их "жертвенном примере". Они якобы "обильно" доказали, что Русская Церковь доведена "до самоистребления". "Русская" пишет с маленькой буквы.
Кого защищал? Якунина? И как надменно поучает Святейшего. Как это "коленно опускаясь"? Может быть, "головно"?
Но, как всегда говорила мама, слыша упреки кому-то: "Дай Бог им здоровья, а нам терпения". А терпение и есть составная часть христианина. И уж в ком в ком, а в русских оно в составе крови.
А самое замечательное — сегодня богослужение Первого Спаса. Корабельный храм был полон. Батюшки почти все краснодарские, казацкие. Вели службу зело борзо. Но молитвенный настрой был несомненный. Хор матушек согласный и звонкий. Одна певчая махала веером. От его дуновения колебались костерки свечек.
Мне, грешному, выпало нести Крест. Из церкви по палубе вдоль корабля. По одному борту, по другому. Потом елеопомазание, исповедь.
С облегченной душой пошел на корму, под массаж из брандспойта. Вернулись и скакали у бортов по такому случаю дельфины. У меня ощущение, что один из них приметил именно меня. Ощущение проверил: ушел на другой борт, он снизу выныривает. Опять вернулся, он уже тут.
Сциллы и Харибды не видно, сирен не слыхать. Вместо них по радио сладкоголосая певица по корабельному радио. Она с нами. Как и певец, ее сменивший. И очень это любезно для слуха, но все время перебивки позывными корабля и фразы вроде: "Помощнику капитана позвонить в машинное отделение, начальнику рации срочно прибыть в капитанскую рубку..."
Сейчас по радио ответы отца Авеля на вопросы. "Есть ли счастливые многодетные семьи?" — "Только они и счастливы..."
— "Врачу срочно явиться в лазарет". — "Как подготовиться к исповеди?" — "Боцману проверить готовность швартовки". — "Как избавиться от празднословия?"
Лишнего не болтать, мысленно отвечаю я. Помню такие плакатики времен детства: "Осторожно, враг подслушивает", "Не болтай!". А ведь и в самом деле враг подслушивает. Враг нашего спасения. Вспомним и народную мудрость: "Украшение человека — молчание".
Идем без флагов
В Эгейском море не скучно, прямо проходной двор. На корабле событие — вывесили карту Средиземноморья. На ней отмечается наше передвижение. Флажок — наш корабль — все время перетыкается.
Уже греческие территории. Турецкий флаг спущен. Идем без флагов. Так хорошо быть в море, так благодатно, что известие об опаздывании на сутки не волнует. Одно бы только, чтоб не сократили программу в Палестине, чтоб не отменили заход на Святой Афон. А так все бы шли и шли по библейским водам, да молились бы, да подвигались бы к Святой земле.
Женщины по случаю жары вынуждены отказаться от косметики и все похорошели. Дети желтеют и краснеют. Только их и слышно. Но это так замечательно. Как они могут кому-то мешать? Я при телевизоре ничего не могу — ни работать, ни даже читать, — а при возгласах детей все получается.
Думаю, случись что с нами, выживем. Плотик сделаем, погребем по звездам. Но, размыслив здраво, думаю: да какие из нас пловцы-гребцы? А приютит чужая земля? Стар я для чужбины, куда я без родины, без Вятки? Какой там плотик, чего зря болтать.
Идем строго на юг. Вечером увидел тонюсенький, ниточный изгиб молоденького месяца. Прямо по взгляду.
"Витязь" наш и днем прекрасен, и ночью. Огни прожекторов далеко светят на снежную пену, белизна бортов отражается в убегающей воде. Только оскорбителен для взгляда красный окурок, летящий с палубы в лицо волне.
Уже греческие территории. Турецкий флаг спущен. Идем без флагов. Так хорошо быть в море, так благодатно, что известие об опаздывании на сутки не волнует. Одно бы только, чтоб не сократили программу в Палестине, чтоб не отменили заход на Святой Афон. А так все бы шли и шли по библейским водам, да молились бы, да подвигались бы к Святой земле.
Женщины по случаю жары вынуждены отказаться от косметики и все похорошели. Дети желтеют и краснеют. Только их и слышно. Но это так замечательно. Как они могут кому-то мешать? Я при телевизоре ничего не могу — ни работать, ни даже читать, — а при возгласах детей все получается.
Думаю, случись что с нами, выживем. Плотик сделаем, погребем по звездам. Но, размыслив здраво, думаю: да какие из нас пловцы-гребцы? А приютит чужая земля? Стар я для чужбины, куда я без родины, без Вятки? Какой там плотик, чего зря болтать.
Идем строго на юг. Вечером увидел тонюсенький, ниточный изгиб молоденького месяца. Прямо по взгляду.
"Витязь" наш и днем прекрасен, и ночью. Огни прожекторов далеко светят на снежную пену, белизна бортов отражается в убегающей воде. Только оскорбителен для взгляда красный окурок, летящий с палубы в лицо волне.
Четвертый день моря
Не все еще волны и воды прошли надо мной. Тут же, написав, окорачиваю себя: ишь какой самонадеянный: не все-то не все, да, может, им пора уже и над другими проходить.
Счастье причащения в первый день Успенского поста. Да, редко слышат нынешние морские площади запахи ладанного кадильного дыма. Из церкви его утягивало сквозняком в иллюминаторы. Какое же счастье — слезы, в молитве они просятся, просится даже "слезной капли часть некая", даже когда они хотя бы еле-еле подступают, сразу молитва крепнет. Это плачут "умные очи сердца".
Одной женщине стало плохо. От жары, а может, от другого. Как раз выносили Евангелие, она вскрикнула, вышла в коридор и там упала.
Еще же и мед освящали, дали попробовать.
Во время службы ощутимо качало. Чтоб не укачало, надо смотреть на неподвижные предметы. А где они тут, неподвижные? Линия горизонта? К ней то верхняя линия иллюминатора склонялась, то нижняя возносилась, так что линия горизонта сама качалась.
Но, может быть, меняли галс, сейчас потише. Но качает. Спасибо красавице дочке — дала в дорогу какую-то коробочку с какими-то таблетками и своим милым почерком написала, как пользоваться. "Это я в горы ездила во Франции". Вообще, лекарств у меня в этот раз преобильно, собирали как в заграницу. А я живу в своем маленьком домике, слава Богу, здоров, молитвы хранят. Уже и подсвечник сделал из перевернутой пепельницы. Зажигаю свечку.
Сколько же у людей фото- и киноаппаратуры! И всяких наушников. И всяких непонятных мне коробочек, подвешенных на ремнях. Вчера один пришел и долго пытал своими песнями. Ну да, хорошие, но среди ночи, но перед литургией. Но и не выпроводишь. Песня нынче слушается так: тебе дают две кнопочки на ниточках, ты этими кнопочками затыкаешь уши, он нажимает кнопочку на своей коробочке и весь твой череп (краниум) начинает вибрировать и терзать твой церебрум, то есть мозги. В какой уголок они от страха забиваются, непонятно. Засыпается после такого прослушивания далеко не сразу. Спасает море, его колыбельный шум. Звуки вечности.
Вообще, если бы не перебивки объявлениями, то по радио идет прекрасная программа: проповеди, классика, романсы, русские песни.
Но опять повторю: сколько же постоянно снимают, щелкают, крутят, прокручивают. Может, от лени, может, не надеются на память. Но, слава Богу, в корабельный храм журналисты не ходят. Но поснимать заскакивают. Даже на утреннюю литургию пожаловали, пролезали ближе к алтарю. Но, сколь ни дубовы, поняли, что тут им быть неприлично. А скорее бесы в них заерзали, запросились выйти. Ушли, стало без них спокойно.
На палубе стерегут интересные только им моменты: например, при обливании из брандспойта насильно смываются плавки — как не снять? Другие завидуют успеху. Но даже и осуждать неохота, хотя есть за что. Не обращать внимания, и все.
Много деточек. Игра "Разгон демонстрации" им не надоела. Говорю двум девочкам: "Ночью осьминог был, такой огромный, подплыл, в каюты заглядывал". Бегут, тут же рассказывают родителям. Те, вроде немаленькие, верят.
Деточек сменила тусовка журналистов. Здоровенные парни, как их называют, качки, вымывают похмелье. "О, пиво пошло, о, коньячок выходит!"
Жарко. Дай Бог дотерпеть в добром здравии до акафиста Кресту. Утренняя служба незабываема: первая моя в жизни литургия среди моря, на корабле.
Объявили в пять. А меня часы подвели. Такие точные, что идут точнее всех на полчаса. Дай-ка принесу их в жертву Средиземноморью. Да вроде жалко. Ладно, живите.
Нет, выкинул. Не княжну же персидскую. Полетели к дельфинам, только ремешком болтанули. Как хвостиком.
Интересно все же, почему именно фильм о море так впечатлил. Были же фильмы о летчиках, пограничниках, даже больше, а вот — море. Да, мечтал. И пятидесяти лет не прошло, как мечта осуществилась. Так что часы морю — благодарность за сбывшуюся мечту.
Правда, был еще Североморск, эсминец "Отрывистый", учения "Океан" в 1971-м. На них журналистов не пустили. Эти, нынешние, везде проникают. Был и Севастополь, катерники, подводники. Ночлеги на суднах были, но у стенки. И вот — простор морской волны. И такая круглосуточная свежесть. Море необъятно даже для взгляда. Смыкание небес и воды. Небеса кажутся на горизонте стеною и над головой твердью.
Прошли острова Родос, Лефсос.
Ночью никакого сна, метался в жаре. И днем не приляжешь: какие-то все мероприятия, вовлекают. Взяли, везут, кормят, отрабатывай. И еще какой-то детский пресс-клуб. Детям не откажешь. Но получилось неплохо. Мы с ними беседовали у микрофона, транслировалось по кораблю.
Какой цвет моря? Синька, синие чернила, блестящая голубизна, глубокая живая бирюза? Все подходит.
На обеде ссора двух сильно умных дядечек. Из-за них мы все наказаны качкой в семь баллов. Еще поссоримся и шторм начнется.
Боюсь, что укачает. Хотя и писал в юности, еще и моря не видя, обращаясь к нему: "Укачай меня, укачай, я дитя в корабле-колыбели".
Валяет ощутимо, стоять трудно. То есть надо переступать, чтоб не завалиться. Почерк окончательно смахивает на каракули дикаря.
Левой рукой держу правую. Так что у меня левая рука знает, что делает правая.
На палубе легче дышать, но страшнее. Когда идет волна и корабль выкарабкивается по ней, еще ничего, но когда он ухает "в кипящую бездну без дна", тут подступает тошнота.
В каюте неплотно был прикрыт иллюминатор, нахлестало воды. Ботинки ездят по мокрому полу. Лежать невозможно: тошнит. Во время качки только про качку и пишется.
Смешное состояние непьющего, но как пьяного.
Счастье причащения в первый день Успенского поста. Да, редко слышат нынешние морские площади запахи ладанного кадильного дыма. Из церкви его утягивало сквозняком в иллюминаторы. Какое же счастье — слезы, в молитве они просятся, просится даже "слезной капли часть некая", даже когда они хотя бы еле-еле подступают, сразу молитва крепнет. Это плачут "умные очи сердца".
Одной женщине стало плохо. От жары, а может, от другого. Как раз выносили Евангелие, она вскрикнула, вышла в коридор и там упала.
Еще же и мед освящали, дали попробовать.
Во время службы ощутимо качало. Чтоб не укачало, надо смотреть на неподвижные предметы. А где они тут, неподвижные? Линия горизонта? К ней то верхняя линия иллюминатора склонялась, то нижняя возносилась, так что линия горизонта сама качалась.
Но, может быть, меняли галс, сейчас потише. Но качает. Спасибо красавице дочке — дала в дорогу какую-то коробочку с какими-то таблетками и своим милым почерком написала, как пользоваться. "Это я в горы ездила во Франции". Вообще, лекарств у меня в этот раз преобильно, собирали как в заграницу. А я живу в своем маленьком домике, слава Богу, здоров, молитвы хранят. Уже и подсвечник сделал из перевернутой пепельницы. Зажигаю свечку.
Сколько же у людей фото- и киноаппаратуры! И всяких наушников. И всяких непонятных мне коробочек, подвешенных на ремнях. Вчера один пришел и долго пытал своими песнями. Ну да, хорошие, но среди ночи, но перед литургией. Но и не выпроводишь. Песня нынче слушается так: тебе дают две кнопочки на ниточках, ты этими кнопочками затыкаешь уши, он нажимает кнопочку на своей коробочке и весь твой череп (краниум) начинает вибрировать и терзать твой церебрум, то есть мозги. В какой уголок они от страха забиваются, непонятно. Засыпается после такого прослушивания далеко не сразу. Спасает море, его колыбельный шум. Звуки вечности.
Вообще, если бы не перебивки объявлениями, то по радио идет прекрасная программа: проповеди, классика, романсы, русские песни.
Но опять повторю: сколько же постоянно снимают, щелкают, крутят, прокручивают. Может, от лени, может, не надеются на память. Но, слава Богу, в корабельный храм журналисты не ходят. Но поснимать заскакивают. Даже на утреннюю литургию пожаловали, пролезали ближе к алтарю. Но, сколь ни дубовы, поняли, что тут им быть неприлично. А скорее бесы в них заерзали, запросились выйти. Ушли, стало без них спокойно.
На палубе стерегут интересные только им моменты: например, при обливании из брандспойта насильно смываются плавки — как не снять? Другие завидуют успеху. Но даже и осуждать неохота, хотя есть за что. Не обращать внимания, и все.
Много деточек. Игра "Разгон демонстрации" им не надоела. Говорю двум девочкам: "Ночью осьминог был, такой огромный, подплыл, в каюты заглядывал". Бегут, тут же рассказывают родителям. Те, вроде немаленькие, верят.
Деточек сменила тусовка журналистов. Здоровенные парни, как их называют, качки, вымывают похмелье. "О, пиво пошло, о, коньячок выходит!"
Жарко. Дай Бог дотерпеть в добром здравии до акафиста Кресту. Утренняя служба незабываема: первая моя в жизни литургия среди моря, на корабле.
Объявили в пять. А меня часы подвели. Такие точные, что идут точнее всех на полчаса. Дай-ка принесу их в жертву Средиземноморью. Да вроде жалко. Ладно, живите.
Нет, выкинул. Не княжну же персидскую. Полетели к дельфинам, только ремешком болтанули. Как хвостиком.
Интересно все же, почему именно фильм о море так впечатлил. Были же фильмы о летчиках, пограничниках, даже больше, а вот — море. Да, мечтал. И пятидесяти лет не прошло, как мечта осуществилась. Так что часы морю — благодарность за сбывшуюся мечту.
Правда, был еще Североморск, эсминец "Отрывистый", учения "Океан" в 1971-м. На них журналистов не пустили. Эти, нынешние, везде проникают. Был и Севастополь, катерники, подводники. Ночлеги на суднах были, но у стенки. И вот — простор морской волны. И такая круглосуточная свежесть. Море необъятно даже для взгляда. Смыкание небес и воды. Небеса кажутся на горизонте стеною и над головой твердью.
Прошли острова Родос, Лефсос.
Ночью никакого сна, метался в жаре. И днем не приляжешь: какие-то все мероприятия, вовлекают. Взяли, везут, кормят, отрабатывай. И еще какой-то детский пресс-клуб. Детям не откажешь. Но получилось неплохо. Мы с ними беседовали у микрофона, транслировалось по кораблю.
Какой цвет моря? Синька, синие чернила, блестящая голубизна, глубокая живая бирюза? Все подходит.
На обеде ссора двух сильно умных дядечек. Из-за них мы все наказаны качкой в семь баллов. Еще поссоримся и шторм начнется.
Боюсь, что укачает. Хотя и писал в юности, еще и моря не видя, обращаясь к нему: "Укачай меня, укачай, я дитя в корабле-колыбели".
Валяет ощутимо, стоять трудно. То есть надо переступать, чтоб не завалиться. Почерк окончательно смахивает на каракули дикаря.
Левой рукой держу правую. Так что у меня левая рука знает, что делает правая.
На палубе легче дышать, но страшнее. Когда идет волна и корабль выкарабкивается по ней, еще ничего, но когда он ухает "в кипящую бездну без дна", тут подступает тошнота.
В каюте неплотно был прикрыт иллюминатор, нахлестало воды. Ботинки ездят по мокрому полу. Лежать невозможно: тошнит. Во время качки только про качку и пишется.
Смешное состояние непьющего, но как пьяного.
Кто на море не бывал, богу не маливался
Пора на акафист. Квадратное окно каюты-церкви то окуналось вниз, в синюю воду, то вздымалось в небо, становилось белым.
После причастия стараешься не осуждать, не сердиться, а получается обычно плохо. А здесь, в атмосфере ветра и воды, получается. Тем более, по случаю качки, весьма безлюдно. Кто говорит, что пять баллов, кто шесть, кто успокаивает: четыре. Все равно же шатает. "И мачта гнется и скрипит".
В церкви сегодня пол ходил под ногами. Точно как в Троицком храме лавры. Это надо объяснить. В лавре я ходил к преподобному и молил его о поездке в Святую землю. Стоял рядом с мощами, прислонясь к хоругви. И она меня как бы укачивала, успокаивала.
Четырнадцатое число, причастился! Четырнадцатое вообще для меня всю жизнь счастливое число. И каюта у меня 653, в сумме 14. В юности писал в дневнике: "О, как медленно идет время! Только еще четырнадцатое сентября, а пора бы уже быть 14 октября". Торопился всегда жить. Это уже потом узнал о библейских четырнадцати родах. "Всех же родов от Авраама до Давида родове четыренадесяте: и от Давида до преселения Вавилонского родове четыренадесят: и от преселения Вавилонского до Христа родове четыренадесяте" (Мф. 1, 17). Теперь жить уже не тороплюсь. Сейчас уже само "время гонит лошадей".
Кстати, и тринадцать очень счастливое число: Иисус Христос и двенадцать апостолов. А у нас дикари боятся числа тринадцать. И завели моду на день смеха. А это обычно, во-первых, Великий пост, во-вторых, через неделю Благовещение. Память зрения тут же воскрешает храм Благовещения в Назарете.
Какая же вода-водичка ненаглядная. Глядишь-глядишь, и глядеть хочется. Перегнешься через спардек, заглянешь со страшной высоты на нос, который прет на волну, — чудо! Вода кипит, стелется на стороны белым живым ковром, волны добавляют своей вспененной белизны, схлестываются, откатываются, расстилаются, колышутся, поглощаются новым накатом очередного вала.
— Ну, доплеснись, доплеснись, — говоришь волне.
И опять взираешь вдаль. Все до горизонта волнуется и сверкает, особенно в стороне заката.
После причастия стараешься не осуждать, не сердиться, а получается обычно плохо. А здесь, в атмосфере ветра и воды, получается. Тем более, по случаю качки, весьма безлюдно. Кто говорит, что пять баллов, кто шесть, кто успокаивает: четыре. Все равно же шатает. "И мачта гнется и скрипит".
В церкви сегодня пол ходил под ногами. Точно как в Троицком храме лавры. Это надо объяснить. В лавре я ходил к преподобному и молил его о поездке в Святую землю. Стоял рядом с мощами, прислонясь к хоругви. И она меня как бы укачивала, успокаивала.
Четырнадцатое число, причастился! Четырнадцатое вообще для меня всю жизнь счастливое число. И каюта у меня 653, в сумме 14. В юности писал в дневнике: "О, как медленно идет время! Только еще четырнадцатое сентября, а пора бы уже быть 14 октября". Торопился всегда жить. Это уже потом узнал о библейских четырнадцати родах. "Всех же родов от Авраама до Давида родове четыренадесяте: и от Давида до преселения Вавилонского родове четыренадесят: и от преселения Вавилонского до Христа родове четыренадесяте" (Мф. 1, 17). Теперь жить уже не тороплюсь. Сейчас уже само "время гонит лошадей".
Кстати, и тринадцать очень счастливое число: Иисус Христос и двенадцать апостолов. А у нас дикари боятся числа тринадцать. И завели моду на день смеха. А это обычно, во-первых, Великий пост, во-вторых, через неделю Благовещение. Память зрения тут же воскрешает храм Благовещения в Назарете.
Какая же вода-водичка ненаглядная. Глядишь-глядишь, и глядеть хочется. Перегнешься через спардек, заглянешь со страшной высоты на нос, который прет на волну, — чудо! Вода кипит, стелется на стороны белым живым ковром, волны добавляют своей вспененной белизны, схлестываются, откатываются, расстилаются, колышутся, поглощаются новым накатом очередного вала.
— Ну, доплеснись, доплеснись, — говоришь волне.
И опять взираешь вдаль. Все до горизонта волнуется и сверкает, особенно в стороне заката.
Пятый день моря
Вчера еще прошел, пусть малолюдный, крестный ход по кораблю "освящения ради водного". Сегодня молебен о плавающих. "Раньше не сообразили" — это батюшка замечает. Весь молебен в благоухании кадильного дыма. Сущие мы в море, и уже далече-далече.
Море, по молитвам нашим, поуспокоилось. Ночью, несмотря на волнение водное, вставал, поднимался на палубу. Темень, как в осеннем лесу. Завалы канатов, стволы мачт. Вверху редкие звезды, и те испуганные, примеркшие. Где восток, куда молиться?
Но четко сообразил: теперь уже не надо стороны света искать, надо молиться прямо по курсу. Идем же на Святую землю, с пути же не сбились.
Прорезалась Большая Медведица. Крестил родных и близких, и Вятку, и Москву, и — размашисто — Россию.
Сердце рвется пополам — улетает к родным и тянется в Святую землю. Еще остро и нежно вспоминал духовную академию, молился за студентов своих, за владыку ректора, преподавателей. О здравии молюсь и множество имен говорю.
Попробовал спать на сырых простынях. Как же! Но, видно, все-таки забылся, ибо очнулся — в каюте светло. А который час? Часов-то нет, выкинул, дурак, часы. Жертвы ему языческой захотелось. Не жалей: примета есть — вернусь. Хорошо бы. Да с женой, да с деточками, да с внуками.
Я все ною, что жарко, что качает и т.п. А каково было праотцу Ною? Не ныл. Трудности наши это такие пустяки по сравнению с трудами русских паломников. Их-то как мучило в волнах на их суденышках. Не вредно вспомнить и другие корабли, в которых "от качки стонали зэка, обнявшись, как родные братья. И только порой с языка слетали глухие проклятья". Но молился же кто-то из них.
Сегодня пишу убористей, экономней, в качку буквы тоже раскачиваются, валятся через край строки.
Оказывается, я себе вредил, когда плескал на пол и всюду развешивал мокрые полотенца, плавки не выжимал после брандспойта — все хотелось прохлады. Завесил даже влажной тряпкой горячую картину "Караван в пустыне Сахара". Но все это, сказал врач, вредно для легких.
Глядит врач на решетку вентиляции на потолке: "А почему не работает?" — "Да я всяко крутил". — "Зачем крутить, надо включить".
И... и включил врач вентиляцию, дорогие братья и сестры! И пошел дальше. О, как я неграмотен технически, невнимателен и неразумен! У меня же прекрасно работает кондиционер! Что ж тогда я умирал от жары всю неделю? Добровольные страдания? Нет, просто глупость.
Сейчас закрыл иллюминатор и повернул рукоятку. И сидел и дышал. Просто дышал. Входили в меня прохлада и спокойствие. Для оправдания скажу, что крышка на кондиционере была уже вржавлена в корпус. Врач-то здоровенный мужичина, хрясь — и повернул.
Чего ж теперь не жить? Жить можно. И нужно.
Море, по молитвам нашим, поуспокоилось. Ночью, несмотря на волнение водное, вставал, поднимался на палубу. Темень, как в осеннем лесу. Завалы канатов, стволы мачт. Вверху редкие звезды, и те испуганные, примеркшие. Где восток, куда молиться?
Но четко сообразил: теперь уже не надо стороны света искать, надо молиться прямо по курсу. Идем же на Святую землю, с пути же не сбились.
Прорезалась Большая Медведица. Крестил родных и близких, и Вятку, и Москву, и — размашисто — Россию.
Сердце рвется пополам — улетает к родным и тянется в Святую землю. Еще остро и нежно вспоминал духовную академию, молился за студентов своих, за владыку ректора, преподавателей. О здравии молюсь и множество имен говорю.
Попробовал спать на сырых простынях. Как же! Но, видно, все-таки забылся, ибо очнулся — в каюте светло. А который час? Часов-то нет, выкинул, дурак, часы. Жертвы ему языческой захотелось. Не жалей: примета есть — вернусь. Хорошо бы. Да с женой, да с деточками, да с внуками.
Я все ною, что жарко, что качает и т.п. А каково было праотцу Ною? Не ныл. Трудности наши это такие пустяки по сравнению с трудами русских паломников. Их-то как мучило в волнах на их суденышках. Не вредно вспомнить и другие корабли, в которых "от качки стонали зэка, обнявшись, как родные братья. И только порой с языка слетали глухие проклятья". Но молился же кто-то из них.
Сегодня пишу убористей, экономней, в качку буквы тоже раскачиваются, валятся через край строки.
Оказывается, я себе вредил, когда плескал на пол и всюду развешивал мокрые полотенца, плавки не выжимал после брандспойта — все хотелось прохлады. Завесил даже влажной тряпкой горячую картину "Караван в пустыне Сахара". Но все это, сказал врач, вредно для легких.
Глядит врач на решетку вентиляции на потолке: "А почему не работает?" — "Да я всяко крутил". — "Зачем крутить, надо включить".
И... и включил врач вентиляцию, дорогие братья и сестры! И пошел дальше. О, как я неграмотен технически, невнимателен и неразумен! У меня же прекрасно работает кондиционер! Что ж тогда я умирал от жары всю неделю? Добровольные страдания? Нет, просто глупость.
Сейчас закрыл иллюминатор и повернул рукоятку. И сидел и дышал. Просто дышал. Входили в меня прохлада и спокойствие. Для оправдания скажу, что крышка на кондиционере была уже вржавлена в корпус. Врач-то здоровенный мужичина, хрясь — и повернул.
Чего ж теперь не жить? Жить можно. И нужно.
На море не наглядеться
Близко Кипр. Качает. Минуты не бывает без смены цвета и света. Сегодня в сравнения просились ткани: голубые шелковые, парча с прозолотью, травяное шитье, гладь небесная, легкие пелеринки, подвенечный стеклярус. Плащаница, шитая серебром и бисером. Так и есть, поверхность моря — плащаница, укрывающая тайну.
Да, стоять у борта, смотреть на морскую плащаницу, слушать по трансляции: "Лучина моя, лучинушка, неясно горишь..." И уже видишь, что мчится знакомый дельфин и пляшет от радости.
Сидеть и лежать хуже, чем стоять. Ходить лучше, чем стоять.
Неделя почти без берега. И еще вечность до возвращения. А оглядываешься — и жизнь прошла.
Чего-то моторы замолчали. Сломались? Ой, не надо бы. И корабль остановился. Побегу узнать.
Оказывается — катание на шлюпке. Велено надеть спасательные жилеты. Надели, побегали с борта на борт, от трапа к спусковому аппарату. А покатали только блатных и белых, а нищих и негров не покатали.
Скорее бы ехать. На ходу качка менее ощутима. Еще и в том я сам виноват — перепил крепкого чая. Утром дважды приносили чайник свежей заварки. Плюс к тому сам в каюте кипятил, тоже заваривал. Тут и на суше затошнит.
Ну, вроде отвалялся, отдышался, простыл даже под холодной струей.
Что-то, брат, ты многовато собою занимаешься. Сядь-ка ты на казенный стул да поскрипи пером во славу Божию. Не все твои земные задумки свершены, ох не все.
Не идет работа, не бредет, не едет. Какое-то сонное бессилие. Забытье. Страшный сон: вижу своего ребенка в утробе, и ему угрожает аборт. Он бьется... Ужас!
Очнулся чуть не с криком. Услышал работу двигателя. Вроде пошлепали. Нет, это не чай, это, брат, нервы. Да и детский этот пресс-клуб. Мучили два часа до эфира, потом прямой эфир час. И какой там эфир? В рубку входили, выходили, журналист сзади шипел: "Медленней, медленней!" — женщина спереди писала крупно на листке и показывала написанное: "Громче!" Вопросы интервьюеры готовили сидя на полу. Только разговоришься, прерывают. Время стало поджимать, они торопятся, не слушают меня, слышат только себя. Но ничего, отмучился. Убежал боковыми лестницами, которые уже все изучил.
Гребемся сносно. Носом расталкиваем кружевное жабо из белой пены.
Да, страшный сон. Много видел, но этот... Убивают ребеночка, и ничего не могу изменить. Ребеночек лежит, шевелит ручками, ножками, глазки закрыты, боюсь, что откроет, запомнит меня и подумает, что убийца его я. Чей-то голос: "Иди, ползи, умоляй, бейся перед ней (перед кем?) на коленях". Но чую, что бесполезно.
Как же надо грешить, чтоб заслужить такой сон.
Луна вновь тонюсенькая, но уже, сказали бы на ридной Украйне, трохи побильше, вже як скибочка. Луна крохотуля, а лунная дорога от нее по волнам целый шлях, переметаемый поземкой пены.
"Титаник" погиб не отчего-то, а от греховности его пассажиров. Видел я их списки. Одних русскоязычных банкиров на нем были сотни. И наш "Нахимов" затонул непросто: на нем пели, пили и плясали при выходе в море. В море пошли без молитвы — это как?
Море — символ чистоты. Кровь наша соленая.
Дорога с Казанского вокзала до Новороссийска, 36 часов, тянулась нескончаемо, а на корабле неделя мелькнула как птичка. День похож на день. Вроде тянется-тянется, вдруг раз — и вечер, тут и ночь, звезды, свежесть.
В каюте тихо. Слух уже привык отфильтровывать все шумы, кроме шума морского. Шелестящий набегающий и отбегающий целебный плеск волны. Будто поздоровалась и простилась. И следующая спешит с приветом.
Грустно немного почему-то, хотя душа спокойна. Грустное предчувствие вот почему: вдруг в Святой земле все будет бегом и бегом? Знаю, как гоняют туристов, да и паломников, израильские гиды. Уж хотя бы нам досталась монахиня из Горней.
Ночь. Читал Правило. Думаю, что страшный сон был из-за того, что вчера Правило на ночь не читал. Так мне и надо.
Да, стоять у борта, смотреть на морскую плащаницу, слушать по трансляции: "Лучина моя, лучинушка, неясно горишь..." И уже видишь, что мчится знакомый дельфин и пляшет от радости.
Сидеть и лежать хуже, чем стоять. Ходить лучше, чем стоять.
Неделя почти без берега. И еще вечность до возвращения. А оглядываешься — и жизнь прошла.
Чего-то моторы замолчали. Сломались? Ой, не надо бы. И корабль остановился. Побегу узнать.
Оказывается — катание на шлюпке. Велено надеть спасательные жилеты. Надели, побегали с борта на борт, от трапа к спусковому аппарату. А покатали только блатных и белых, а нищих и негров не покатали.
Скорее бы ехать. На ходу качка менее ощутима. Еще и в том я сам виноват — перепил крепкого чая. Утром дважды приносили чайник свежей заварки. Плюс к тому сам в каюте кипятил, тоже заваривал. Тут и на суше затошнит.
Ну, вроде отвалялся, отдышался, простыл даже под холодной струей.
Что-то, брат, ты многовато собою занимаешься. Сядь-ка ты на казенный стул да поскрипи пером во славу Божию. Не все твои земные задумки свершены, ох не все.
Не идет работа, не бредет, не едет. Какое-то сонное бессилие. Забытье. Страшный сон: вижу своего ребенка в утробе, и ему угрожает аборт. Он бьется... Ужас!
Очнулся чуть не с криком. Услышал работу двигателя. Вроде пошлепали. Нет, это не чай, это, брат, нервы. Да и детский этот пресс-клуб. Мучили два часа до эфира, потом прямой эфир час. И какой там эфир? В рубку входили, выходили, журналист сзади шипел: "Медленней, медленней!" — женщина спереди писала крупно на листке и показывала написанное: "Громче!" Вопросы интервьюеры готовили сидя на полу. Только разговоришься, прерывают. Время стало поджимать, они торопятся, не слушают меня, слышат только себя. Но ничего, отмучился. Убежал боковыми лестницами, которые уже все изучил.
Гребемся сносно. Носом расталкиваем кружевное жабо из белой пены.
Да, страшный сон. Много видел, но этот... Убивают ребеночка, и ничего не могу изменить. Ребеночек лежит, шевелит ручками, ножками, глазки закрыты, боюсь, что откроет, запомнит меня и подумает, что убийца его я. Чей-то голос: "Иди, ползи, умоляй, бейся перед ней (перед кем?) на коленях". Но чую, что бесполезно.
Как же надо грешить, чтоб заслужить такой сон.
Луна вновь тонюсенькая, но уже, сказали бы на ридной Украйне, трохи побильше, вже як скибочка. Луна крохотуля, а лунная дорога от нее по волнам целый шлях, переметаемый поземкой пены.
"Титаник" погиб не отчего-то, а от греховности его пассажиров. Видел я их списки. Одних русскоязычных банкиров на нем были сотни. И наш "Нахимов" затонул непросто: на нем пели, пили и плясали при выходе в море. В море пошли без молитвы — это как?
Море — символ чистоты. Кровь наша соленая.
Дорога с Казанского вокзала до Новороссийска, 36 часов, тянулась нескончаемо, а на корабле неделя мелькнула как птичка. День похож на день. Вроде тянется-тянется, вдруг раз — и вечер, тут и ночь, звезды, свежесть.
В каюте тихо. Слух уже привык отфильтровывать все шумы, кроме шума морского. Шелестящий набегающий и отбегающий целебный плеск волны. Будто поздоровалась и простилась. И следующая спешит с приветом.
Грустно немного почему-то, хотя душа спокойна. Грустное предчувствие вот почему: вдруг в Святой земле все будет бегом и бегом? Знаю, как гоняют туристов, да и паломников, израильские гиды. Уж хотя бы нам досталась монахиня из Горней.
Ночь. Читал Правило. Думаю, что страшный сон был из-за того, что вчера Правило на ночь не читал. Так мне и надо.
Объявили: утром швартуемся в Хайфе
Луна ушла, обозначился Млечный Путь. Мы все ночи въезжаем в него, то сбоку, то по центру.
Так мне, слава Богу, в прохладе прекрасно, что прибрался в каюте, раскрепостил картину, изображающую жаркую пустыню, убрал тряпку.
Глупости пишу от радости: Хайфа скоро, в каюте легко дышать.
Шестой день моря. Не спится. Ночь. Одни звезды. Взял с собой Евангелие, стою на носу. Обозначилось слабое свечение берега. Уходил в каюту, прилег, вернулся на палубу. Туман.
Но вот прямо и вправо вижу горы. Это ветхозаветная гора Кармил. Пророк Илья, жрецы Иезавели, орден кармелиток.
Скоро обещанное время швартовки — семь утра. Причаливаемся прямо к Ветхому Завету.
Как же милостив ко мне Господь: был один на палубе, когда увидел Святую землю. Да, это не взгляд с самолета на Тель-Авив. Прямо, чуть влево желтилось за тучами рассветное солнце. Сбегал за Молитвословом. Читал утреннее Правило в виду растущей земли. Стали выходить люди. Кто рад, кто растерян, кто и равнодушен. Только пробегает то слева, то справа вдоль бортов, как всегда бегает по утрам, неутомимый какой-то начальник. Он посчитал, что по кругу палубы триста метров, а ему надо накрутить десять километров, вот и нарезает круги. Прямо белка. Бегает, бегает, а потом целый день сидит, играя в карты. Для покера, наверное, силы нужны.
Чтобы сократить время и не торчать на палубе (все уже встали), перечитал записи. Боже, какой я важный, будто одного меня везут. Полный же корабль людей значительных, а я ничего ни о ком. Только о себе. Но думаю, что так невольно получается, ибо меня всегда тешит одиночество. А тут еще и отдельная каюта. Но главное — море, но главное — по нему в Святую землю. О чем тут говорить? Ведь и в ресторане, и на палубе, и в кинозале сплошь трепотня. Конечно, она о вещах важных, но это всё разговоры. И всё о важном, конечно, о мире и России. Но это всё разговоры. Но нынче, значит, и разговоры — дела. Сам такой. Но мне интереснее убежать от всех и если не молиться и не читать, то хотя бы лежать и слушать волны. Даже и дремать. Но и в тонком сне слышишь и даже произносишь вместе с приходящей волной: "Господи, поми-и-луй, Господи, поми-и-луй".
Флажок на карте водружен над Хайфой. Хайфа не Берлин, возьмем без единого выстрела.
Умылся забортной, омывающей Святую землю водой, побежал в душ, всё бегом: хочется с палубы смотреть.
Тихое море. Даже всплески редки. Много судов. Два огромных. Военные тоже есть. На причале подняли флаги, это для нас. Один: лоцман требуется? Другой: нет заразных больных?
Ручкой писал всю дорогу, а как подошли к Хайфе, отказала. Другая нужна, начинается другая жизнь. Не бросать же в причальный мазут. Похороню где-нибудь на суше. Рядом ошвартованные корабли "Глория" и "Дмитрий Шостакович".
Плыли-плыли и приплыли. О, удастся ли оторваться от группы в Иерусалиме, особенно в Вифлееме? Вряд ли.
Причалили мы пока не к Святой земле, а к бетону Хайфы, самого промышленного, а значит, самого русского города Израиля.
Начинается ожидание. Смотрю на береговые строения, и кажется, что они качаются. А это во мне самом инерция морской жизни. Постоянно не умолкает радио: тому-то явиться туда-то, тот-то, позвоните тому-то, приготовить паспорта, без команды не выходить к выходу... На грузовой палубе суета швартовой команды. Как много их. А где они были в путешествии?
Один мужчина рассказывает про свою знакомую, как он называет, бабку:
— "Бабка, были тут в войну немцы?" — "Не, — говорит, — тильки тальянцы". — "Обижали?" — "Не. Маленькие, черные, мы их жалели. Слышу — мычит корова на базу. Ее тальянец тянет со двора. А винтовку поставил. Я винтовку схватила двумя руками за ствол и приклад, кричу: “Оставь корову, а то счас твое ружье через колено переломаю!” Он испугался, корову отпустил, винтовку обратно просит. Я говорю: “Зайди вначале в хату, поешь”".
Да что же это такое! Сколько ж еще будут томить?
Нет, хорошо, что Святая земля далеко. Была бы в Тульской области, думал бы: успею, съезжу: рядом же.
Подняли израильский флаг. Ничего себе. Но так полагается. Под турецким и греческим уже поплавали.
Облился забортной водой, омывающей Святую землю, и уже в каюте открыл Евангелие. Выпало: "И по шести днех поят Иисус Петра и Иакова и Иоанна, и возведе их на гору высоку". Это о Фаворе. Скоро же Преображение. "И се, явистася им Моисей и Илия с Ним глаголюще". Ученики предлагают остаться тут, создать три кущи — для Учителя, Илии и Моисея, но Спаситель идет к людям. А у подножия Фавора "человек некий" просит исцелить сына. А что ученики? А они не смогли. И вырывается из уст Спасителя горестное: "О, роде неверен, доколе в вас буду; доколе терплю вы" (Мр. 9).
С Фавора начинается путь на Голгофу.
День постный. Антония Римлянина.
Так мне, слава Богу, в прохладе прекрасно, что прибрался в каюте, раскрепостил картину, изображающую жаркую пустыню, убрал тряпку.
Глупости пишу от радости: Хайфа скоро, в каюте легко дышать.
Шестой день моря. Не спится. Ночь. Одни звезды. Взял с собой Евангелие, стою на носу. Обозначилось слабое свечение берега. Уходил в каюту, прилег, вернулся на палубу. Туман.
Но вот прямо и вправо вижу горы. Это ветхозаветная гора Кармил. Пророк Илья, жрецы Иезавели, орден кармелиток.
Скоро обещанное время швартовки — семь утра. Причаливаемся прямо к Ветхому Завету.
Как же милостив ко мне Господь: был один на палубе, когда увидел Святую землю. Да, это не взгляд с самолета на Тель-Авив. Прямо, чуть влево желтилось за тучами рассветное солнце. Сбегал за Молитвословом. Читал утреннее Правило в виду растущей земли. Стали выходить люди. Кто рад, кто растерян, кто и равнодушен. Только пробегает то слева, то справа вдоль бортов, как всегда бегает по утрам, неутомимый какой-то начальник. Он посчитал, что по кругу палубы триста метров, а ему надо накрутить десять километров, вот и нарезает круги. Прямо белка. Бегает, бегает, а потом целый день сидит, играя в карты. Для покера, наверное, силы нужны.
Чтобы сократить время и не торчать на палубе (все уже встали), перечитал записи. Боже, какой я важный, будто одного меня везут. Полный же корабль людей значительных, а я ничего ни о ком. Только о себе. Но думаю, что так невольно получается, ибо меня всегда тешит одиночество. А тут еще и отдельная каюта. Но главное — море, но главное — по нему в Святую землю. О чем тут говорить? Ведь и в ресторане, и на палубе, и в кинозале сплошь трепотня. Конечно, она о вещах важных, но это всё разговоры. И всё о важном, конечно, о мире и России. Но это всё разговоры. Но нынче, значит, и разговоры — дела. Сам такой. Но мне интереснее убежать от всех и если не молиться и не читать, то хотя бы лежать и слушать волны. Даже и дремать. Но и в тонком сне слышишь и даже произносишь вместе с приходящей волной: "Господи, поми-и-луй, Господи, поми-и-луй".
Флажок на карте водружен над Хайфой. Хайфа не Берлин, возьмем без единого выстрела.
Умылся забортной, омывающей Святую землю водой, побежал в душ, всё бегом: хочется с палубы смотреть.
Тихое море. Даже всплески редки. Много судов. Два огромных. Военные тоже есть. На причале подняли флаги, это для нас. Один: лоцман требуется? Другой: нет заразных больных?
Ручкой писал всю дорогу, а как подошли к Хайфе, отказала. Другая нужна, начинается другая жизнь. Не бросать же в причальный мазут. Похороню где-нибудь на суше. Рядом ошвартованные корабли "Глория" и "Дмитрий Шостакович".
Плыли-плыли и приплыли. О, удастся ли оторваться от группы в Иерусалиме, особенно в Вифлееме? Вряд ли.
Причалили мы пока не к Святой земле, а к бетону Хайфы, самого промышленного, а значит, самого русского города Израиля.
Начинается ожидание. Смотрю на береговые строения, и кажется, что они качаются. А это во мне самом инерция морской жизни. Постоянно не умолкает радио: тому-то явиться туда-то, тот-то, позвоните тому-то, приготовить паспорта, без команды не выходить к выходу... На грузовой палубе суета швартовой команды. Как много их. А где они были в путешествии?
Один мужчина рассказывает про свою знакомую, как он называет, бабку:
— "Бабка, были тут в войну немцы?" — "Не, — говорит, — тильки тальянцы". — "Обижали?" — "Не. Маленькие, черные, мы их жалели. Слышу — мычит корова на базу. Ее тальянец тянет со двора. А винтовку поставил. Я винтовку схватила двумя руками за ствол и приклад, кричу: “Оставь корову, а то счас твое ружье через колено переломаю!” Он испугался, корову отпустил, винтовку обратно просит. Я говорю: “Зайди вначале в хату, поешь”".
Да что же это такое! Сколько ж еще будут томить?
Нет, хорошо, что Святая земля далеко. Была бы в Тульской области, думал бы: успею, съезжу: рядом же.
Подняли израильский флаг. Ничего себе. Но так полагается. Под турецким и греческим уже поплавали.
Облился забортной водой, омывающей Святую землю, и уже в каюте открыл Евангелие. Выпало: "И по шести днех поят Иисус Петра и Иакова и Иоанна, и возведе их на гору высоку". Это о Фаворе. Скоро же Преображение. "И се, явистася им Моисей и Илия с Ним глаголюще". Ученики предлагают остаться тут, создать три кущи — для Учителя, Илии и Моисея, но Спаситель идет к людям. А у подножия Фавора "человек некий" просит исцелить сына. А что ученики? А они не смогли. И вырывается из уст Спасителя горестное: "О, роде неверен, доколе в вас буду; доколе терплю вы" (Мр. 9).
С Фавора начинается путь на Голгофу.
День постный. Антония Римлянина.
Когда же выпустят?
Стоим и стоим. Паспорт держу в нагрудном кармане. На палубе еще рассказ. Уже другого мужчины. Из области культуры. Как ездили принимать спектакль народного театра о партизанской жизни.
— В землянке обед готовили, декорации, печка-буржуйка — все настоящее. Готовят обед разведгруппе. Радистка жарит яичницу. Слышно даже — на сковородке трещит. Запахи идут в зал. Огромная сковородка. Разбивает яйца, я считал, двадцать четыре. А мы голодные, долго ехали. Партизаны обедают, мы смотрим. Но после спектакля яичницу еще раз делали. На той же сковородке.
Еще один говорит, что он спал на палубе и ночью видел метеориты. Насчитал четырнадцать. Загадывал желание. Какое, не говорит. Его не спрашивают.
Еще один, обвешанный камерами, напористо сообщает, что зримый образ сильнее текста. Тут и спора нет, был бы образ сильный. Но текст, но слово написанное и прочитанное держится в памяти прочнее. Да и тут тоже у кого как.
Недавно побывавший в Эстонии рассказывает, что видел парад нацистов:
— Все в черном. А дядька один, в годах, с планками, заиграл "Прощание славянки". И они, в черном, стали маршировать.
Сколько же чаек. Противно орут, нахально цыганят. Прямо пикируют на куски хлеба в руках у деточек.
Да что же это такое, прямо издеваются! Прибыли в семь, досмотр был в девять, сейчас скоро одиннадцать. Автобусы ждут, их с палубы видно. Радио замолчало. Пошел в каюту, вымыл добавочно ноги. Таможенников пройду обутым, в автобусе разуюсь. Не идти же по Крестному пути обутым. Надо у батюшек благословиться. А то в тот раз, когда прилетал на самолете, один начальник, увидав меня босым, спросил: "А вы подумали,чтоо нас подумают?" Надо было ответить, что русские любят Христа.
Помазался освященным маслом.
С палубы хорошо виден большущий купол здания храма всех религий. Это бахаисты. Сбывшаяся мечта масонов — представить религию частью культуры. Нет уж, спасибо. Есть же икона на Афоне — корабль, идущий по водам. Надпись на нем: "Святая Православная Церковь". На корме, у руля, Спаситель. Здесь же и Божия Матерь, апостолы, святые. А корабль этот осаждают антихрист и слуги его: еретики, Ватикан, Лютер — отец протестантизма. Кому-то, может, за католиков обидно. Но они же сами позволили Западу пасть ниже всяких нравственных уровней, не при них ли содомиты уравниваются в правах с остальными? Грех, порок, разврат объявляются нормой. Дожили. Надо католикам признаться, что не смогли ничего за все время отпадения от Вселенской Церкви. Признаться, каяться и "во Христа креститеся, во Христа облекохтеся".
О, помоги, Господи, побольше посетить, увидеть, помолиться. Как ребеночка кормят: за папу, за маму, за бабушку — так и я прошу милости молиться на Святой земле за родных и близких, за Россию, за Вятку.
Написано в программе: Иордан. Место Крещения Иисуса Христа. Что-то не верится. Туда же пускают раз в год, 19 января нового стиля. В прошлом году я от монастыря святого Герасима потихоньку пошел к Иордану: рядом же. Сопровождающие палестинцы были всерьез перепуганы. Вернули: "Иорданские пограничники стреляют без предупреждения".
Но до сих пор утешаюсь мыслью: может, хоть на один камешек наступил, которого касались пресвятые стопы Его.
Ну мы просто как прикованы! На палубу, к разговорам, выходить неохота. Стоим у стенки, а когда перехожу от стола к умывальнику, покачивает. В каюте холодно даже. Ночью струей от вентиляции прямо сдувало с койки, а встать убавить не было сил. Да ведь и сон снился. Опять какой-то ужас. Не могу вспомнить. Да и хорошо, был и был. Пусть все плохое исчезает из памяти, "яко соние возстающего".
Светит солнце, небо голубое, я в Хайфе, сижу взаперти, читаю молитву Голгофе, написанную афонским старцем Тихоном, наставником великого старца Силуана. Чайки кричат.
Псалтырь. Открылось из конца 10-й кафизмы: "В мори путие Твои, и стези Твои в водах многих, и следы Твоя не познаются".
И в самом деле, где наши следы в море, писали их как вилами на воде. А вот следы Христа, тропинки, по которым Он ходил по Тивериадскому (Геннисаретскому) озеру, видны доселе. Наши для нас только в памяти. И то.
По программе вначале в Вифлеем. Любимый мой город в Святой земле. Жил в Вифлееме в девяносто восьмом больше недели, весь его исходил, избегал. Все улочки-переулочки помнят мои подошвы. Как после этого быть там так мало? Но и то слава Богу.
О! Вызывают к досмотру и выходу на берег паломников с фамилиями на букву "А"... Вот уже и буква "Д". Сижу дрожу: вдруг не выкликнут? Голову, что ли, еще помыть? Время, с одной стороны, не идет, даже не ползет, а с другой стороны — ускакало уже за полдень.
Читаю о храме Гроба Господня. И читал много раз, и был, а все тянет необыкновенно.
По радио спрашивают, у кого есть "Полароид"? Это значит, что кому-то срочно надо фото для документов.
Выкрикивают по списку, как заключенных из камер.
Всё. Я в автобусе. Вопрос был: почему без жены? Логично. Тут же предлагают варианты ответов: больна? больные родители? не любит Израиль? маленькие дети? почему без детей?
Ответов и не ждут, ставят галочку. Заранее расстегиваю сумку. Машут рукой: проходи.
На причале вдруг неожиданная встреча. Боря, знакомый писатель московский. Уехал сюда давно. Он и не скрывал никогда свое еврейство, и псевдонимом его не скрывал, да и как скрыть?
Об этом Боре хорошо бы побольше записать, но не в автобусе же. Оказывается, он сейчас бахаист. Работает, видимо, на причале, приглашает в их храм. Бахаизм — это такая религия общая. Боря жалел, что мы опоздали, а то бы могли зайти в их здание.
— Старичок, это для нас Мекка, врубись.
Торопливо выпалил, что бахаистов по земному шару уже пять миллионов, двести стран у них под контролем.
— Россия, гордись, старичок, была первая, где перевели учение бахаистов. Сейчас у вас главный Горбачев. Старичок, агитируй за бахаизм!
Все дни сплошное движение. Машины, поезд, теплоход, автобус. Но движение не своими ногами, механическое. Вот бы пешочком. Да никуда не спешить. Шел-шел, сел посидел, помолился, дальше пошел.
— В землянке обед готовили, декорации, печка-буржуйка — все настоящее. Готовят обед разведгруппе. Радистка жарит яичницу. Слышно даже — на сковородке трещит. Запахи идут в зал. Огромная сковородка. Разбивает яйца, я считал, двадцать четыре. А мы голодные, долго ехали. Партизаны обедают, мы смотрим. Но после спектакля яичницу еще раз делали. На той же сковородке.
Еще один говорит, что он спал на палубе и ночью видел метеориты. Насчитал четырнадцать. Загадывал желание. Какое, не говорит. Его не спрашивают.
Еще один, обвешанный камерами, напористо сообщает, что зримый образ сильнее текста. Тут и спора нет, был бы образ сильный. Но текст, но слово написанное и прочитанное держится в памяти прочнее. Да и тут тоже у кого как.
Недавно побывавший в Эстонии рассказывает, что видел парад нацистов:
— Все в черном. А дядька один, в годах, с планками, заиграл "Прощание славянки". И они, в черном, стали маршировать.
Сколько же чаек. Противно орут, нахально цыганят. Прямо пикируют на куски хлеба в руках у деточек.
Да что же это такое, прямо издеваются! Прибыли в семь, досмотр был в девять, сейчас скоро одиннадцать. Автобусы ждут, их с палубы видно. Радио замолчало. Пошел в каюту, вымыл добавочно ноги. Таможенников пройду обутым, в автобусе разуюсь. Не идти же по Крестному пути обутым. Надо у батюшек благословиться. А то в тот раз, когда прилетал на самолете, один начальник, увидав меня босым, спросил: "А вы подумали,чтоо нас подумают?" Надо было ответить, что русские любят Христа.
Помазался освященным маслом.
С палубы хорошо виден большущий купол здания храма всех религий. Это бахаисты. Сбывшаяся мечта масонов — представить религию частью культуры. Нет уж, спасибо. Есть же икона на Афоне — корабль, идущий по водам. Надпись на нем: "Святая Православная Церковь". На корме, у руля, Спаситель. Здесь же и Божия Матерь, апостолы, святые. А корабль этот осаждают антихрист и слуги его: еретики, Ватикан, Лютер — отец протестантизма. Кому-то, может, за католиков обидно. Но они же сами позволили Западу пасть ниже всяких нравственных уровней, не при них ли содомиты уравниваются в правах с остальными? Грех, порок, разврат объявляются нормой. Дожили. Надо католикам признаться, что не смогли ничего за все время отпадения от Вселенской Церкви. Признаться, каяться и "во Христа креститеся, во Христа облекохтеся".
О, помоги, Господи, побольше посетить, увидеть, помолиться. Как ребеночка кормят: за папу, за маму, за бабушку — так и я прошу милости молиться на Святой земле за родных и близких, за Россию, за Вятку.
Написано в программе: Иордан. Место Крещения Иисуса Христа. Что-то не верится. Туда же пускают раз в год, 19 января нового стиля. В прошлом году я от монастыря святого Герасима потихоньку пошел к Иордану: рядом же. Сопровождающие палестинцы были всерьез перепуганы. Вернули: "Иорданские пограничники стреляют без предупреждения".
Но до сих пор утешаюсь мыслью: может, хоть на один камешек наступил, которого касались пресвятые стопы Его.
Ну мы просто как прикованы! На палубу, к разговорам, выходить неохота. Стоим у стенки, а когда перехожу от стола к умывальнику, покачивает. В каюте холодно даже. Ночью струей от вентиляции прямо сдувало с койки, а встать убавить не было сил. Да ведь и сон снился. Опять какой-то ужас. Не могу вспомнить. Да и хорошо, был и был. Пусть все плохое исчезает из памяти, "яко соние возстающего".
Светит солнце, небо голубое, я в Хайфе, сижу взаперти, читаю молитву Голгофе, написанную афонским старцем Тихоном, наставником великого старца Силуана. Чайки кричат.
Псалтырь. Открылось из конца 10-й кафизмы: "В мори путие Твои, и стези Твои в водах многих, и следы Твоя не познаются".
И в самом деле, где наши следы в море, писали их как вилами на воде. А вот следы Христа, тропинки, по которым Он ходил по Тивериадскому (Геннисаретскому) озеру, видны доселе. Наши для нас только в памяти. И то.
По программе вначале в Вифлеем. Любимый мой город в Святой земле. Жил в Вифлееме в девяносто восьмом больше недели, весь его исходил, избегал. Все улочки-переулочки помнят мои подошвы. Как после этого быть там так мало? Но и то слава Богу.
О! Вызывают к досмотру и выходу на берег паломников с фамилиями на букву "А"... Вот уже и буква "Д". Сижу дрожу: вдруг не выкликнут? Голову, что ли, еще помыть? Время, с одной стороны, не идет, даже не ползет, а с другой стороны — ускакало уже за полдень.
Читаю о храме Гроба Господня. И читал много раз, и был, а все тянет необыкновенно.
По радио спрашивают, у кого есть "Полароид"? Это значит, что кому-то срочно надо фото для документов.
Выкрикивают по списку, как заключенных из камер.
Всё. Я в автобусе. Вопрос был: почему без жены? Логично. Тут же предлагают варианты ответов: больна? больные родители? не любит Израиль? маленькие дети? почему без детей?
Ответов и не ждут, ставят галочку. Заранее расстегиваю сумку. Машут рукой: проходи.
На причале вдруг неожиданная встреча. Боря, знакомый писатель московский. Уехал сюда давно. Он и не скрывал никогда свое еврейство, и псевдонимом его не скрывал, да и как скрыть?
Об этом Боре хорошо бы побольше записать, но не в автобусе же. Оказывается, он сейчас бахаист. Работает, видимо, на причале, приглашает в их храм. Бахаизм — это такая религия общая. Боря жалел, что мы опоздали, а то бы могли зайти в их здание.
— Старичок, это для нас Мекка, врубись.
Торопливо выпалил, что бахаистов по земному шару уже пять миллионов, двести стран у них под контролем.
— Россия, гордись, старичок, была первая, где перевели учение бахаистов. Сейчас у вас главный Горбачев. Старичок, агитируй за бахаизм!
Все дни сплошное движение. Машины, поезд, теплоход, автобус. Но движение не своими ногами, механическое. Вот бы пешочком. Да никуда не спешить. Шел-шел, сел посидел, помолился, дальше пошел.
Борю сменила Гита
С нами гид Гита. Сразу:
— В городе Хайфа нет безработицы по всем параметрам на сто процентов. Я из Ленинграда. Здесь гора Кармил. Пророки Илия, Елисей. Завоевательные походы египтян. В Иерусалиме посетим Вифлеем (как это "в Иерусалиме"?). С севера на юг Израиль 620 километров, ширина — 127. Площадь — 298 тысяч квадратных километров. Население девять с половиной миллионов, семьдесят два процента иудеи, палестинцев три с половиной миллиона. Есть друзы, черкесы. Государственные языки иврит и арабский. Тридцать процентов русскоговорящих. Четыре моря: Галилейское, самое низкое пресное, море Мертвое, дно мира, Средиземное и Красное. Треть страны пустыня. Полезных ископаемых нет. Нет своих алмазов, но восемьдесят процентов мировой их обработки в Израиле.
— Наши, якутские, — дополняют ее.
Далее долгий монолог Гиты о счастье израильтян: о налогах, пенсиях, об армии. Оказывается, Израиль — ведущее в мире государство по развитию демократии и религиозности.
...Как так "развитие религиозности"?
Лучше слушать не буду, а то могу не выдержать и вслух вспомнить, как, будучи редактором журнала, печатал в нем году в 90–91-м материалы независимой медэкспертизы об использовании израильтянами химического оружия против палестинцев. Эта тема была сверхзакрыта для средств мировой массовой информации.
В Палестине публикацию заметили, и спустя время я был приглашен лично Ясиром Арафатом. Тогда и была моя первая встреча с Иерусалимом, куда из Палестинской автономии въезда не было. Но мне было разрешено.
У гида и у водителя непрерывно звонят телефоны. Отвечает в телефон по-своему, а в микрофон по-нашему:
— Справа и слева банановые плантации (дети оживляются), семейство травяных (дети оживляются еще больше), предмет экспорта.
Рассказывает про какие-то плоды с колючками, которые надо разрезать, вывернуть, на что один турист заявил:
— Русские съедят все, — и взял в рот. Язык сразу распух и сидел с таким языком сутки.
— Молча, — добавляет кто-то.
— Здесь мы не жили две тысячи лет, с семидесятого года, с разрушения Иерусалима римлянами. И мы вернулись. Здесь евреи из семидесяти стран, говорящие на шестнадцати языках. Но каждый говорит другому: "Это я еврей". Русские евреи научили нас пить.
Рассказывает о евреях-сефардах и евреях-ашкенази.
— Мировая мозаика евреев здесь варится, получается бульон.
От бульона переходит к рассказу об израильских тюрьмах:
— Очень воруют. Есть тюрьмы, из которых ходят в субботу на выходные домой. Но есть тюрьмы в пустыне. Например, убийца Ицхака Рабина там. Но он продолжает учиться в университете, ему приносят еду, приходят учителя. Девушки хотят выйти за него замуж. У него пожизненное заключение плюс пять лет. Сидят и наркоманы. Провозчики наркотиков — бедуины. — Далее перескакивает на проституцию: — Проституция описана в Ветхом Завете. Очень полезная профессия. Проститутки играют роль насыщения мужчин, чтобы мужчины спокойно себя чувствовали. По еврейским законам мужчина вступает в связь с женой в определенные дни. К женщине мужчина должен идти пешком, на машине нельзя.
В магазины Алмазной биржи нас затащили насильно. И отказаться нельзя: условие турфирмы. Угощают какой-то синтетической водой. Страна синтетики. И евреи еще боятся, всех пересчитывают, вдруг да кто-то сбежит, тут останется. Да ползком в Россию уползем. А вот, помню, у Тивериадского моря хотелось остаться.
В ушах звенит от расхваливания алмазов. Сама биржа этажей сорок, и все черное, слепое стекло.
Отец Георгий негодует. Терпи, батюшка.
Выхожу на жаркую улицу. Недалеко тут была и битва Иисуса Навина с пятью царями. По его молитве солнце остановилось. Вот тут и при такой же жаре шли пешком русские паломники. Были даже такие, что ползли от Яффы на коленях. Все в гору и в гору до Иерусалима. Говорили: "Русалим". Русалим. Разве не русское звучание? Звали их паломники, поклонники.
Хрущев, — ну вот как за такого молиться? — отдал русские участки Святой земли за гнилые апельсины. Видимо, заедал ими свои просьбы Сталину об увеличении списков расстреливаемых. "Уймись, дурак", — написал резолюцию Сталин.
Едем. Нет, гиды-иудеи никогда не поймут (и понимать не хотят), что паломники не туристы. Учат покупать и торговаться. После информации о курсе доллара к рублю, о взаимоотношениях доллара и шекеля Гита показывает по ходу вправо:
— Монастырь молчальников. Делают хорошее вино. Продают молча. Далее Дом доброго вора, — устали уже мы, чтобы спросить об этом добром воре. А далее, вот запомнить! — По сказаниям, здесь вторая встреча Христа с двумя учениками. Монастырь Синайских сестер.
Но почему по каким-то сказаниям, а не по Евангелию и почему не назвать апостолов Луку и Клеопу, помощников православных путешествующих?
— Справа Моссад, израильская разведка, слева наш Голливуд, делают фильмы. Фильмы плохие, разведка хорошая. Слева и впереди виден холм — могила пророка Самуила. — И ни с того ни с сего о характере евреев: — Да, у нас буйные люди, кричат, мы вообще народ громкий, машем руками, мы вообще колоритны, говорим руками и ногами, это культура, мы народ восточный.
Гробница Самуила напоминает Рамаллу, там я был у гробницы. В Рамалле резиденция была Ясира Арафата.
— Справа "Сады Сахарова", — возвращает к современности Гита, — об этом надписи на четырех языках. Это не оттого, что он был еврей, а он таки был еврей, оттого, что он величественный демократ.
Написали бы: "Сады мужа Елены Боннер". Устал я от этой гидши. Всю встречу с Иерусалимом отравила. Хорошо еще, что журналисты едут отдельно.
А ведь как настраивался на встречу с сердцем православного мира. Пел ранним утром на палубе: "Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое. Воспою и пою во славе моей, воспою и пою во славе моей".
— В городе Хайфа нет безработицы по всем параметрам на сто процентов. Я из Ленинграда. Здесь гора Кармил. Пророки Илия, Елисей. Завоевательные походы египтян. В Иерусалиме посетим Вифлеем (как это "в Иерусалиме"?). С севера на юг Израиль 620 километров, ширина — 127. Площадь — 298 тысяч квадратных километров. Население девять с половиной миллионов, семьдесят два процента иудеи, палестинцев три с половиной миллиона. Есть друзы, черкесы. Государственные языки иврит и арабский. Тридцать процентов русскоговорящих. Четыре моря: Галилейское, самое низкое пресное, море Мертвое, дно мира, Средиземное и Красное. Треть страны пустыня. Полезных ископаемых нет. Нет своих алмазов, но восемьдесят процентов мировой их обработки в Израиле.
— Наши, якутские, — дополняют ее.
Далее долгий монолог Гиты о счастье израильтян: о налогах, пенсиях, об армии. Оказывается, Израиль — ведущее в мире государство по развитию демократии и религиозности.
...Как так "развитие религиозности"?
Лучше слушать не буду, а то могу не выдержать и вслух вспомнить, как, будучи редактором журнала, печатал в нем году в 90–91-м материалы независимой медэкспертизы об использовании израильтянами химического оружия против палестинцев. Эта тема была сверхзакрыта для средств мировой массовой информации.
В Палестине публикацию заметили, и спустя время я был приглашен лично Ясиром Арафатом. Тогда и была моя первая встреча с Иерусалимом, куда из Палестинской автономии въезда не было. Но мне было разрешено.
У гида и у водителя непрерывно звонят телефоны. Отвечает в телефон по-своему, а в микрофон по-нашему:
— Справа и слева банановые плантации (дети оживляются), семейство травяных (дети оживляются еще больше), предмет экспорта.
Рассказывает про какие-то плоды с колючками, которые надо разрезать, вывернуть, на что один турист заявил:
— Русские съедят все, — и взял в рот. Язык сразу распух и сидел с таким языком сутки.
— Молча, — добавляет кто-то.
— Здесь мы не жили две тысячи лет, с семидесятого года, с разрушения Иерусалима римлянами. И мы вернулись. Здесь евреи из семидесяти стран, говорящие на шестнадцати языках. Но каждый говорит другому: "Это я еврей". Русские евреи научили нас пить.
Рассказывает о евреях-сефардах и евреях-ашкенази.
— Мировая мозаика евреев здесь варится, получается бульон.
От бульона переходит к рассказу об израильских тюрьмах:
— Очень воруют. Есть тюрьмы, из которых ходят в субботу на выходные домой. Но есть тюрьмы в пустыне. Например, убийца Ицхака Рабина там. Но он продолжает учиться в университете, ему приносят еду, приходят учителя. Девушки хотят выйти за него замуж. У него пожизненное заключение плюс пять лет. Сидят и наркоманы. Провозчики наркотиков — бедуины. — Далее перескакивает на проституцию: — Проституция описана в Ветхом Завете. Очень полезная профессия. Проститутки играют роль насыщения мужчин, чтобы мужчины спокойно себя чувствовали. По еврейским законам мужчина вступает в связь с женой в определенные дни. К женщине мужчина должен идти пешком, на машине нельзя.
В магазины Алмазной биржи нас затащили насильно. И отказаться нельзя: условие турфирмы. Угощают какой-то синтетической водой. Страна синтетики. И евреи еще боятся, всех пересчитывают, вдруг да кто-то сбежит, тут останется. Да ползком в Россию уползем. А вот, помню, у Тивериадского моря хотелось остаться.
В ушах звенит от расхваливания алмазов. Сама биржа этажей сорок, и все черное, слепое стекло.
Отец Георгий негодует. Терпи, батюшка.
Выхожу на жаркую улицу. Недалеко тут была и битва Иисуса Навина с пятью царями. По его молитве солнце остановилось. Вот тут и при такой же жаре шли пешком русские паломники. Были даже такие, что ползли от Яффы на коленях. Все в гору и в гору до Иерусалима. Говорили: "Русалим". Русалим. Разве не русское звучание? Звали их паломники, поклонники.
Хрущев, — ну вот как за такого молиться? — отдал русские участки Святой земли за гнилые апельсины. Видимо, заедал ими свои просьбы Сталину об увеличении списков расстреливаемых. "Уймись, дурак", — написал резолюцию Сталин.
Едем. Нет, гиды-иудеи никогда не поймут (и понимать не хотят), что паломники не туристы. Учат покупать и торговаться. После информации о курсе доллара к рублю, о взаимоотношениях доллара и шекеля Гита показывает по ходу вправо:
— Монастырь молчальников. Делают хорошее вино. Продают молча. Далее Дом доброго вора, — устали уже мы, чтобы спросить об этом добром воре. А далее, вот запомнить! — По сказаниям, здесь вторая встреча Христа с двумя учениками. Монастырь Синайских сестер.
Но почему по каким-то сказаниям, а не по Евангелию и почему не назвать апостолов Луку и Клеопу, помощников православных путешествующих?
— Справа Моссад, израильская разведка, слева наш Голливуд, делают фильмы. Фильмы плохие, разведка хорошая. Слева и впереди виден холм — могила пророка Самуила. — И ни с того ни с сего о характере евреев: — Да, у нас буйные люди, кричат, мы вообще народ громкий, машем руками, мы вообще колоритны, говорим руками и ногами, это культура, мы народ восточный.
Гробница Самуила напоминает Рамаллу, там я был у гробницы. В Рамалле резиденция была Ясира Арафата.
— Справа "Сады Сахарова", — возвращает к современности Гита, — об этом надписи на четырех языках. Это не оттого, что он был еврей, а он таки был еврей, оттого, что он величественный демократ.
Написали бы: "Сады мужа Елены Боннер". Устал я от этой гидши. Всю встречу с Иерусалимом отравила. Хорошо еще, что журналисты едут отдельно.
А ведь как настраивался на встречу с сердцем православного мира. Пел ранним утром на палубе: "Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое. Воспою и пою во славе моей, воспою и пою во славе моей".
Город хлеба
Бет-Лехем, Вифлеем, милый город хлеба, здравствуй и стой вовеки незыблемо! Как знаком запах твой, запах постоянно свежего хлеба. Хотя бы успеть и к Вифлеемской звезде, и к той гостинице, в которой жил, и вообще пробежать знакомыми местами. Но уже, конечно, не повезут в Бет-Сахур, в город пастухов, и не побывать уже на горе царя Ирода. Она видна, на нее я поднимался. Привез с нее ветки страшно колючего терновника.
Площадь перед храмом раскалена солнцем, душно, но продавцы разной мелочевки бодры и веселы:
— Горбачев — ван доляр, ельсын — ван доляр, Гагарин — милён доляр, четки десять доляр! Купи, купи! Восемь. Купи! Семь!
В пещере, на наше счастье, мало людей, очередь маленькая. На колонне перед входом образ Спасителя. У него глаза то открыты, то закрыты. Слава Богу, открыты, глядят на меня, грешного.
У звезды инвалиды-католики. Очень недовольны, что помешали им. Но уходят. Помогаем подняться по лестнице.
Запели Рождественский тропарь. Сердцу горячо, тут же я бывал в прямом смысле сотни раз, десятки раз был один-одинешенек у Вифлеемской звезды, у места явления в мир Спасителя. Мне ли горевать! И сейчас не горюй, что свидание со звездой краткое, радуйся, что свиделся.
Гонят гиды к выходу.
В автобусе Гита, не скрывая отношения к арабам, говорит вроде бы объективно:
— Рядом два государства. Одно богатое, другое бедное. Значит, какой вывод? Надо работать, а не мести мусор с одной стороны улицы на другую.
Тут я не выдерживаю:
— Им же никто не бросает доллары под метлу.
Ясно, что Гита меня мгновенно возненавидела, но хотя бы перестанет кусать арабов.
Опаздываем, крепко опаздываем на обед. А у меня план: я на обед не пойду, у меня будет почти час. Запоминаю место остановки автобуса и бегом-бегом через Сионские ворота к храму Воскресения, к Гробу Господню.
Площадь перед храмом раскалена солнцем, душно, но продавцы разной мелочевки бодры и веселы:
— Горбачев — ван доляр, ельсын — ван доляр, Гагарин — милён доляр, четки десять доляр! Купи, купи! Восемь. Купи! Семь!
В пещере, на наше счастье, мало людей, очередь маленькая. На колонне перед входом образ Спасителя. У него глаза то открыты, то закрыты. Слава Богу, открыты, глядят на меня, грешного.
У звезды инвалиды-католики. Очень недовольны, что помешали им. Но уходят. Помогаем подняться по лестнице.
Запели Рождественский тропарь. Сердцу горячо, тут же я бывал в прямом смысле сотни раз, десятки раз был один-одинешенек у Вифлеемской звезды, у места явления в мир Спасителя. Мне ли горевать! И сейчас не горюй, что свидание со звездой краткое, радуйся, что свиделся.
Гонят гиды к выходу.
В автобусе Гита, не скрывая отношения к арабам, говорит вроде бы объективно:
— Рядом два государства. Одно богатое, другое бедное. Значит, какой вывод? Надо работать, а не мести мусор с одной стороны улицы на другую.
Тут я не выдерживаю:
— Им же никто не бросает доллары под метлу.
Ясно, что Гита меня мгновенно возненавидела, но хотя бы перестанет кусать арабов.
Опаздываем, крепко опаздываем на обед. А у меня план: я на обед не пойду, у меня будет почти час. Запоминаю место остановки автобуса и бегом-бегом через Сионские ворота к храму Воскресения, к Гробу Господню.
В Старый город
Бегом-бегом по Виа Долороза, Скорбному пути. Лавки, тряпки, барахло, фрукты-овощи, сувениры, ремни, платки, иконы вперемешку со всем, зеркала, подсвечники, все мелькает... Крики, призывы, даже хватания за рукав: "Руськи, даром!"
Один поворот, другой. Под ногами желтые плоские камни, отполированные за века до скользкой гладкости. Еще поворот — двор храма. Храм! Колонна с трещиной. Приложился к ней и кинулся на колени к Камню помазания. Камень весь в цветах, в необъяснимом запахе. Не надышаться.
К кувуклии, ко Гробу. Очередь. Итальянцы. Слушают своего гида внимательно. Движется очередь еле-еле. Я пристал сбоку. "Пронто, синьора, грацие", — стал как бы свой. Молюсь. В Гробе три русские женщины, плачут, не выходят. Их сердито выгоняет дежурный-грек. Заполз на коленях в дальний край. Заползают и другие, теснят.
Выгоняют. Пятясь, выполз. Обошел кувуклию. В часовне коптов сидят два копта, заполнившие собой всю свою часовенку.
На Голгофе монах-негр. Или нынче так нельзя говорить? На Голгофе монах-афроамериканец. Тоже торопит.
Раздался колокольчик. А, вот почему торопили — служба начинается. Возгласы на многих языках, кроме русского. Воцарилась тишина, только что-то читает священник в белом балахоне и колпаке. Стою у Голгофы.
Стою у Голгофы! И такой бесчувственный, даже не плачу. Вдруг все уходят. Стою на коленях у Голгофы. Стоял, пока чернокожий монах не тронул за плечо. Говорю ему: "Еще две группы придут".
Конечно, он не понял. Но уже полпятого, а в шесть закрывается храм. А вдруг их не пустят? Побежал вниз, к привратнику. Дремлет. Но по-русски немного понимает.
— Сейчас еще придут! Нох айн маль. Два автобуса. Цвай ауто. Две группы.
Он стучит по циферблату дорогих часов.
— Две группы, — уныло говорю я, — Россия. В Хайфе задержали.
Он вдруг говорит:
— Ноу проблем. Руськи, нет проблем.
Вернулся к Камню помазания. Сколько раз я доставал пальцами миро из корытца меж камнем и оградочкой, смачивал в нем чистый носовой платок, который потом долго-долго благоухал.
Крестил мокрыми пальцами лоб, чтоб думал получше, глаза, чтоб глядели, уши, чтоб слушали только хорошее и не болели. Помазал и сейчас. Ухо болит — ударили струей из брандспойта. И снова пошел ко Гробу. Очередь поменьше. Слава Тебе, Господи, снова вошел в Святейшее место. По моим ли грехам, Господи, такая милость?
Еще мне и чудо — раба Божия русская показала, что открывается дверка, за которой икона Божией Матери. Приложился к иконе и сунулся к райскому камню, ощутимо стукнулся лбом. Целовал камень, на котором лежало Пречистое Тело Спасителя в плащанице.
Один поворот, другой. Под ногами желтые плоские камни, отполированные за века до скользкой гладкости. Еще поворот — двор храма. Храм! Колонна с трещиной. Приложился к ней и кинулся на колени к Камню помазания. Камень весь в цветах, в необъяснимом запахе. Не надышаться.
К кувуклии, ко Гробу. Очередь. Итальянцы. Слушают своего гида внимательно. Движется очередь еле-еле. Я пристал сбоку. "Пронто, синьора, грацие", — стал как бы свой. Молюсь. В Гробе три русские женщины, плачут, не выходят. Их сердито выгоняет дежурный-грек. Заполз на коленях в дальний край. Заползают и другие, теснят.
Выгоняют. Пятясь, выполз. Обошел кувуклию. В часовне коптов сидят два копта, заполнившие собой всю свою часовенку.
На Голгофе монах-негр. Или нынче так нельзя говорить? На Голгофе монах-афроамериканец. Тоже торопит.
Раздался колокольчик. А, вот почему торопили — служба начинается. Возгласы на многих языках, кроме русского. Воцарилась тишина, только что-то читает священник в белом балахоне и колпаке. Стою у Голгофы.
Стою у Голгофы! И такой бесчувственный, даже не плачу. Вдруг все уходят. Стою на коленях у Голгофы. Стоял, пока чернокожий монах не тронул за плечо. Говорю ему: "Еще две группы придут".
Конечно, он не понял. Но уже полпятого, а в шесть закрывается храм. А вдруг их не пустят? Побежал вниз, к привратнику. Дремлет. Но по-русски немного понимает.
— Сейчас еще придут! Нох айн маль. Два автобуса. Цвай ауто. Две группы.
Он стучит по циферблату дорогих часов.
— Две группы, — уныло говорю я, — Россия. В Хайфе задержали.
Он вдруг говорит:
— Ноу проблем. Руськи, нет проблем.
Вернулся к Камню помазания. Сколько раз я доставал пальцами миро из корытца меж камнем и оградочкой, смачивал в нем чистый носовой платок, который потом долго-долго благоухал.
Крестил мокрыми пальцами лоб, чтоб думал получше, глаза, чтоб глядели, уши, чтоб слушали только хорошее и не болели. Помазал и сейчас. Ухо болит — ударили струей из брандспойта. И снова пошел ко Гробу. Очередь поменьше. Слава Тебе, Господи, снова вошел в Святейшее место. По моим ли грехам, Господи, такая милость?
Еще мне и чудо — раба Божия русская показала, что открывается дверка, за которой икона Божией Матери. Приложился к иконе и сунулся к райскому камню, ощутимо стукнулся лбом. Целовал камень, на котором лежало Пречистое Тело Спасителя в плащанице.
...Группа пришла
Вот и группа. Боялся, не успеют. Обедали долго, долго шли. Но хоть успели. А привратнику копеечку все-таки дать пришлось.
Хорошая у нас группа. И деточки хорошие, терпеливые. Так я еще и с ними прошел.
Сел на скамью, отдышался. Вспоминал, как бежал от автобуса через Сионские ворота и все восклицал вопросительно: "Виа Долороза, виа Долороза!"
Пещера Иосифа Аримафейского, придел Бичевания, пещера Обретения Креста. Везде бухался на колени. Какая мне разница, какой конфессии какое место принадлежит? Здесь память о земном пребывании Бога моего, моего Спасителя Иисуса Христа.
На прощание, дай Бог на недолгое, взбежал (не взошел) на Голгофу.
Известие: едем в Горнюю. Водитель ежится, корёжится, не хочет, ведь это сколько ему крутить, нам же еще возвращаться к кораблю. Прибавку водителю уже дали, требует еще.
Все же повез. Автобус с журналистами давно укатил. Их корабельное чрево ждет.
Хорошая у нас группа. И деточки хорошие, терпеливые. Так я еще и с ними прошел.
Сел на скамью, отдышался. Вспоминал, как бежал от автобуса через Сионские ворота и все восклицал вопросительно: "Виа Долороза, виа Долороза!"
Пещера Иосифа Аримафейского, придел Бичевания, пещера Обретения Креста. Везде бухался на колени. Какая мне разница, какой конфессии какое место принадлежит? Здесь память о земном пребывании Бога моего, моего Спасителя Иисуса Христа.
На прощание, дай Бог на недолгое, взбежал (не взошел) на Голгофу.
Известие: едем в Горнюю. Водитель ежится, корёжится, не хочет, ведь это сколько ему крутить, нам же еще возвращаться к кораблю. Прибавку водителю уже дали, требует еще.
Все же повез. Автобус с журналистами давно укатил. Их корабельное чрево ждет.
Вернулись
Пишу уже в каюте. Тут вчера записал: неужели завтра в это время запишу: "Я был у Гроба Господня"? Да, записываю: "Был, грешный, во Гробе Господнем. Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Слава Тебе, показавшему нам Свет!"
Дай Бог через сутки, вернувшись, записать, что был в Галилее, Назарете, Капернауме, Кане Галилейской, может, даже и на Фаворе.
Ой, растянись, хорошее время, ой, сократитесь, тяжелые дни. А как хорошо, что я не стал обедать и побежал в храм! Бежал ведь, бежал. Думаю, люди дивились, чего это со стариком, ведь уже шестьдесят. Но бегу-то не за чем-то, а ко Храму. И силы появились.
Да, мне же принесли поесть, а я не хотел нисколечко, настолько был полон огромностью поклонения Гробу Господню, Его Воскресению. "Кто отвалит нам камень от дверей гроба?"
...Гляжу на карту Старого города (Олд сити). Где сегодня бежал? Где Сионские врата? Вот. Вот отсюда бежал. Так и так.
А ведь я святоземельский долгожитель. На корабле прибыл сюда впервые, а прилетал не раз. И на схождение Благодатного Огня, и на Преображение, и на Успение, и на Рождество и Крещение. И Хеврон не раз видел. Даже замечал, как подрастают маленькие дубки Авраам и Сарра около Дуба Мамврийского.
И, кроме Сионских, знаю и другие ворота, особенно Яффские, Новые (Нью Гейт), Дамасские, Стефановы. Входил и выходил в каждые. Да не по разу. И поток (бывший) Кедрон не только переходил, но и по дну его ходил. Помню капельки алых маков. А Елеон! Весь исходил. И долины Иосафатовой, продолжающей Кедрон и уходящей к Мертвому морю, страшился как места Страшного суда.
И все это здесь. И сидят взрослые люди и торгуют, и обманывают. И дети кричат и играют в монеты и стекляшки.
Да мне-то что. Во мне ликование. А "ликование" слово духовное.
Дорогу обратно почти не помню. Старался дремать. Гита, спокойной ей ночи, осталась. Огни мелькали, особенно вдали справа. Иорданский берег.
Каюта. Даже пыль с ног не хочется смывать. Конечно, весь день босиком. Это подошвы мои просили о радости прикосновения к тем местам, где прошли Его пречистые стопы.
Иконочки вновь расставил. Они уже не просто так — освящены на Гробе Господнем, у Голгофы, на Камне помазания. Зажигаю свечу. Она из Ставрополя, отец Ростислав привез поставить ко Гробу Господню и мне одну подарил. Я ее там обжег, сейчас зажег. Погорит во время Правила, потом повезу в Святую Русь, там освещу пространство. Ишь, замашка какая — освещу пространство. Ты хотя бы одну комнату освети.
От влажного носового платка, омоченного в елее, такое в каюте благоухание, что сегодня приснится рай. Да, если и не приснится, я уже в раю. Как же я буду вновь тосковать о Святой земле! Сейчас, после корабля, особенно.
Еще же в Горней успел при выходе из монастыря отщипнуть две веточки маслины.
Тихая-тихая, светлая радость. Хотя бы надолго хватило. А то знаю я, как Москва с ее судорожной жизнью умеет вышибать накопленное, вампирски забирать его.
По радио обычное: "Пассажиры первой смены приглашаются в ресторан". Утро, мы ж только легли. Надо вставать. Сползаю в душ.
В душе увидел ступни. Прямо эфиопские. Не отмываются. Как хорошо.
Вдруг подумал: сейчас бы прямо обратно в Россию. Не приснился же вчерашний день, полноты его счастья хватит.
Ухо болит. Еще помазал маслицем от Гроба. Пройдет. Молился на все стороны света: тут везде свято. Святая земля, Святая. А для евреев Обетованная, вот и разница. Страдать евреи не хотят, оттого и страдают. Мнят себя выше всех и злятся на тех, кто с этим не согласен. Злитесь на здоровье: я не согласен. Для меня русские лучше всех.
На палубе нечем дышать. Август, Хайфа, порт. Отходят и входят все новые суда. В основном пятипалубники. Туристские ближе к нам, к городу, танкеры, наливные и сухогрузы, подальше, к портальным кранам. Волокут сюда нечто, отсюда пустоту. Возили же мы в Египет нефть, а обратно в эти же танкеры наливали бурду, называемую солнцедаром. Не теряйте время даром, похмеляйтесь солнцедаром.
Бори что-то не видно. Да, про бахаистов я и сам знаю. Они всех пророков, к которым, Бог им судья, причисляют и Христа, сваливают в один список под знаком всесветного братства. Они ждут мессию, которого постоянно основатель их учения Баб называл "тот, кого проявит Бог", который будет "солнцем, в сравнении с которым все прежние пророки были только звездами". Ему будет дана "абсолютная власть связывать или развязывать, подтверждать или отменять"...
Дай Бог через сутки, вернувшись, записать, что был в Галилее, Назарете, Капернауме, Кане Галилейской, может, даже и на Фаворе.
Ой, растянись, хорошее время, ой, сократитесь, тяжелые дни. А как хорошо, что я не стал обедать и побежал в храм! Бежал ведь, бежал. Думаю, люди дивились, чего это со стариком, ведь уже шестьдесят. Но бегу-то не за чем-то, а ко Храму. И силы появились.
Да, мне же принесли поесть, а я не хотел нисколечко, настолько был полон огромностью поклонения Гробу Господню, Его Воскресению. "Кто отвалит нам камень от дверей гроба?"
...Гляжу на карту Старого города (Олд сити). Где сегодня бежал? Где Сионские врата? Вот. Вот отсюда бежал. Так и так.
А ведь я святоземельский долгожитель. На корабле прибыл сюда впервые, а прилетал не раз. И на схождение Благодатного Огня, и на Преображение, и на Успение, и на Рождество и Крещение. И Хеврон не раз видел. Даже замечал, как подрастают маленькие дубки Авраам и Сарра около Дуба Мамврийского.
И, кроме Сионских, знаю и другие ворота, особенно Яффские, Новые (Нью Гейт), Дамасские, Стефановы. Входил и выходил в каждые. Да не по разу. И поток (бывший) Кедрон не только переходил, но и по дну его ходил. Помню капельки алых маков. А Елеон! Весь исходил. И долины Иосафатовой, продолжающей Кедрон и уходящей к Мертвому морю, страшился как места Страшного суда.
И все это здесь. И сидят взрослые люди и торгуют, и обманывают. И дети кричат и играют в монеты и стекляшки.
Да мне-то что. Во мне ликование. А "ликование" слово духовное.
Дорогу обратно почти не помню. Старался дремать. Гита, спокойной ей ночи, осталась. Огни мелькали, особенно вдали справа. Иорданский берег.
Каюта. Даже пыль с ног не хочется смывать. Конечно, весь день босиком. Это подошвы мои просили о радости прикосновения к тем местам, где прошли Его пречистые стопы.
Иконочки вновь расставил. Они уже не просто так — освящены на Гробе Господнем, у Голгофы, на Камне помазания. Зажигаю свечу. Она из Ставрополя, отец Ростислав привез поставить ко Гробу Господню и мне одну подарил. Я ее там обжег, сейчас зажег. Погорит во время Правила, потом повезу в Святую Русь, там освещу пространство. Ишь, замашка какая — освещу пространство. Ты хотя бы одну комнату освети.
От влажного носового платка, омоченного в елее, такое в каюте благоухание, что сегодня приснится рай. Да, если и не приснится, я уже в раю. Как же я буду вновь тосковать о Святой земле! Сейчас, после корабля, особенно.
Еще же в Горней успел при выходе из монастыря отщипнуть две веточки маслины.
Тихая-тихая, светлая радость. Хотя бы надолго хватило. А то знаю я, как Москва с ее судорожной жизнью умеет вышибать накопленное, вампирски забирать его.
По радио обычное: "Пассажиры первой смены приглашаются в ресторан". Утро, мы ж только легли. Надо вставать. Сползаю в душ.
В душе увидел ступни. Прямо эфиопские. Не отмываются. Как хорошо.
Вдруг подумал: сейчас бы прямо обратно в Россию. Не приснился же вчерашний день, полноты его счастья хватит.
Ухо болит. Еще помазал маслицем от Гроба. Пройдет. Молился на все стороны света: тут везде свято. Святая земля, Святая. А для евреев Обетованная, вот и разница. Страдать евреи не хотят, оттого и страдают. Мнят себя выше всех и злятся на тех, кто с этим не согласен. Злитесь на здоровье: я не согласен. Для меня русские лучше всех.
На палубе нечем дышать. Август, Хайфа, порт. Отходят и входят все новые суда. В основном пятипалубники. Туристские ближе к нам, к городу, танкеры, наливные и сухогрузы, подальше, к портальным кранам. Волокут сюда нечто, отсюда пустоту. Возили же мы в Египет нефть, а обратно в эти же танкеры наливали бурду, называемую солнцедаром. Не теряйте время даром, похмеляйтесь солнцедаром.
Бори что-то не видно. Да, про бахаистов я и сам знаю. Они всех пророков, к которым, Бог им судья, причисляют и Христа, сваливают в один список под знаком всесветного братства. Они ждут мессию, которого постоянно основатель их учения Баб называл "тот, кого проявит Бог", который будет "солнцем, в сравнении с которым все прежние пророки были только звездами". Ему будет дана "абсолютная власть связывать или развязывать, подтверждать или отменять"...
В Галилею
Вперед! Ждет Галилея. Галилея, а я про бахаистов ворчу. И вообще хочется в море, в чистый свежий ветер, в играние дельфинов — небось загрустили без нас, — в сияние луны над блескучими водами.
Неужели уже завтра проснусь среди и античных, и ветхозаветных, и новозаветных вод? Дай Бог.
Такая гонка оттого, что опоздали и теперь нагоняем программу.
Вчера и времени не было, чтобы заскочить в какую лавочку, купить часы, электронную дешевку, чтобы попользоваться и выкинуть при подъезде к Москве. Может, сегодня куплю. А зачем? Объявляют же постоянно, что делать, куда идти. Часы для красы, время по солнцу. Оно здесь в августе самое ярое в году.
Едем. Гидша уже тут. Поздоровалась учтиво, чать ленинградка.
Указатель: "Назарет. 26 км". Гита снова о древности евреев. Никто не возражает.
— Здесь почвы искусственные, гидропоника, полив, четыре урожая. — Далее подробно о современных несчастьях Израиля, как их обижают палестинцы.
Назарет. В прошлые приезды въезжали с пением тропаря Благовещению, нынче вот слушаем о плохой Организации освобождения Палестины. Сказала бы, что в ХIХ веке в Назарете говорили по-русски, были русские школы. Нет, упрямо везет в магазин сувениров. Она от них получает премиальные.
Назаретский храм Благовещения. Сооружение тоже вроде бахаистского, космополитическое. Фрески, картины, скульптуры, навезенные отовсюду, во дворе и внутри. Огромный купол накрыл дом Иосифа, мнимого родителя Христа. Как-то музейно все. Прямо во дворе пристают, прося:
— Шекель, шекель.
С удовольствием с шекелями расстаюсь. Как и с долларами. Дал и российскую монетку. Смотрит вопросительно.
— Сувенир, — говорю.
— Сэнк ю, сэнк ю. — Тянет ладонь, просит: — Ван доллар, шекель.
Хватит тебе сувенира.
Слава Богу, жив греческий православный храм Благовещения. Но есть изменение: не пускают к источнику, оковали решеткой, воду из него вывели по шлангу в раковину. Кран. Хоть так. А помню, был тут, опять же один, и обливался из источника, и жадно пил, и выходил на жаркую улицу, быстро обсыхал и вновь шел к животворящей воде.
Ревут, колотят по мозгам отбойные молотки, пыль. Все-таки тропарь Благовещению поем хотя бы в автобусе. Конечно, не на этот асфальт ступали ноги Спасителя, но то же небо, те же очертания окрестностей, то же солнце.
Стараюсь угадать ту гору, на которую возвели Христа, чтобы сбросить.
Подарили мне шляпу, жалея остатки седых волос. Неудобно отказаться, никогда же шляпы не носил.
Кана Галилейская. Обмывание приезда туда, где Господь сотворил первое свое чудо, претворение воды в вино, явно затянулось. Гита довольна: вот они, русские. Курит.
А какие яблоки на лотках! Но всего и другого полно. И всем можно прекрасно насытиться. И не голодные же были Адам и особенно Ева. Нет, давай ей яблоко. Внук: "Если бы Ева и Адам помолились перед едой, яблоко бы им не повредило".
Фавор. Стог сена, говорили русские паломники, копна. Гита говорит, что на древнем иврите "фавор" — это "грудь кормящей женщины".
Долгий жаркий день. Возвращаемся. Шляпу потерял. Уже не соображаю, какое число. Но высчитываю, что через два дня как раз фаворский праздник Преображения. Но нас тут уже не будет. А как на Фаворе будет, я знаю, был именно в этот праздник. И причащался! И даже шел пешком. Правда, в одну сторону, с горы.
Такое было ощущение простора. Муэдзины кричали. А петухи как пели! Может, и не громче муэдзинов, но гораздо дольше.
Неужели уже завтра проснусь среди и античных, и ветхозаветных, и новозаветных вод? Дай Бог.
Такая гонка оттого, что опоздали и теперь нагоняем программу.
Вчера и времени не было, чтобы заскочить в какую лавочку, купить часы, электронную дешевку, чтобы попользоваться и выкинуть при подъезде к Москве. Может, сегодня куплю. А зачем? Объявляют же постоянно, что делать, куда идти. Часы для красы, время по солнцу. Оно здесь в августе самое ярое в году.
Едем. Гидша уже тут. Поздоровалась учтиво, чать ленинградка.
Указатель: "Назарет. 26 км". Гита снова о древности евреев. Никто не возражает.
— Здесь почвы искусственные, гидропоника, полив, четыре урожая. — Далее подробно о современных несчастьях Израиля, как их обижают палестинцы.
Назарет. В прошлые приезды въезжали с пением тропаря Благовещению, нынче вот слушаем о плохой Организации освобождения Палестины. Сказала бы, что в ХIХ веке в Назарете говорили по-русски, были русские школы. Нет, упрямо везет в магазин сувениров. Она от них получает премиальные.
Назаретский храм Благовещения. Сооружение тоже вроде бахаистского, космополитическое. Фрески, картины, скульптуры, навезенные отовсюду, во дворе и внутри. Огромный купол накрыл дом Иосифа, мнимого родителя Христа. Как-то музейно все. Прямо во дворе пристают, прося:
— Шекель, шекель.
С удовольствием с шекелями расстаюсь. Как и с долларами. Дал и российскую монетку. Смотрит вопросительно.
— Сувенир, — говорю.
— Сэнк ю, сэнк ю. — Тянет ладонь, просит: — Ван доллар, шекель.
Хватит тебе сувенира.
Слава Богу, жив греческий православный храм Благовещения. Но есть изменение: не пускают к источнику, оковали решеткой, воду из него вывели по шлангу в раковину. Кран. Хоть так. А помню, был тут, опять же один, и обливался из источника, и жадно пил, и выходил на жаркую улицу, быстро обсыхал и вновь шел к животворящей воде.
Ревут, колотят по мозгам отбойные молотки, пыль. Все-таки тропарь Благовещению поем хотя бы в автобусе. Конечно, не на этот асфальт ступали ноги Спасителя, но то же небо, те же очертания окрестностей, то же солнце.
Стараюсь угадать ту гору, на которую возвели Христа, чтобы сбросить.
Подарили мне шляпу, жалея остатки седых волос. Неудобно отказаться, никогда же шляпы не носил.
Кана Галилейская. Обмывание приезда туда, где Господь сотворил первое свое чудо, претворение воды в вино, явно затянулось. Гита довольна: вот они, русские. Курит.
А какие яблоки на лотках! Но всего и другого полно. И всем можно прекрасно насытиться. И не голодные же были Адам и особенно Ева. Нет, давай ей яблоко. Внук: "Если бы Ева и Адам помолились перед едой, яблоко бы им не повредило".
Фавор. Стог сена, говорили русские паломники, копна. Гита говорит, что на древнем иврите "фавор" — это "грудь кормящей женщины".
Долгий жаркий день. Возвращаемся. Шляпу потерял. Уже не соображаю, какое число. Но высчитываю, что через два дня как раз фаворский праздник Преображения. Но нас тут уже не будет. А как на Фаворе будет, я знаю, был именно в этот праздник. И причащался! И даже шел пешком. Правда, в одну сторону, с горы.
Такое было ощущение простора. Муэдзины кричали. А петухи как пели! Может, и не громче муэдзинов, но гораздо дольше.
Обратный путь
Корабль. Уходят, уменьшаются, исчезают огни Святой земли. Да, даже пещеру Илии-пророка не успели посетить. Что делать, кавалерийским наскоком святости много не захватишь. И то великое спасибо Господу за Иерусалим, Горнюю, Назарет, Кану, Тивериаду. За великое счастье припасть к дорогам земной жизни Спасителя.
Растворился купол бахаистского сооружения.
Листочки блокнота кончаются. Впереди Афон. "Афон, Афон, гора святая". Что ж я не записал об источнике равноапостольной Марии Магдалины, о Капернауме, о красно-белом храме Двенадцати апостолов?
Ну, здравствуй, океанская ширь Средиземноморья! Дышу, но никак не могу выдышать омерзение от услышанного по телевизору хохмача Ефима Шифрина; он комиковал, издевался над картиной Эль Греко "Кающаяся Магдалина". Нет предела их пошлости. Ай, плюнь на них, говорю я себе. Перекрестись и живи дальше.
Сижу на своем излюбленном месте на носу, вздымаюсь и опускаюсь вместе с ним. Умная громадная махина "Витязя" влечет нас на северо-запад. Вот нос тревожно понижается во вскипающую, набегающую волну. Кажется, прямо захлебнемся, но вот уже вздымаемся выше-выше, в торжествующий обзор морских далей.
Сидел бы и сидел. По радио: в Стамбуле землетрясение, есть жертвы. Был бы Константинополь, не трясло бы. Правильно говорят: не "погибшие", а "жертвы". Жертвы за грехи.
Как поле спелой пшеницы, золотится под окрепшей луной морское поле. Свежесть морских равнин. Разливается, плещет, раскачивается лунная дорога.
Ах, как на прощание швыряет. Как валяет во все бока. И не только водяной пылью, но и крупными брызгами достает. О, вот как плескануло, аж блокнот окропило. Отнесу в каюту, а то еще из рук вырвет да дельфину знакомому отдаст. Он сейчас в глубине отсиживается.
Оказывается, — вот новость печальная — на Афоне даже не ночуем. И переживаем, открыт ли Босфор.
Канун Преображения Господня. Вспоминаю Фавор.
Обратный путь. Время морского пути пошло на вторую половину. Море, море, везде море. По радио снова о землетрясении близ Стамбула. Открыт ли Босфор?
Два дня в Палестине были такими плотными, только и молюсь, чтобы побольше запомнить. Сейчас читаю Евангелие: "И бысть, егда сконча Иисус словеса сия, прейде от Галилеи и прииде в пределы Иудейския об он пол Иордана". То есть на другую сторону. А ведь я всего лишь вчера дважды переплыл Иордан. Выходил на другой берег в иорданской рубашке для купания. Хотел переплыть и третий раз, но оставил, даст Бог, на следующий приезд.
Ощущение, что рубашка еще влажная, не просохшая от иорданской воды. В таких рубашках хоронят.
Неуютно от Израиля, он искусственный. Это богоборчество — искажать помидоры (делая квадратными: больше в ящик войдет), выращивать клубнику в форме пяти- и шестиконечной звезды, делать искусственную землю.
Растворился купол бахаистского сооружения.
Листочки блокнота кончаются. Впереди Афон. "Афон, Афон, гора святая". Что ж я не записал об источнике равноапостольной Марии Магдалины, о Капернауме, о красно-белом храме Двенадцати апостолов?
Ну, здравствуй, океанская ширь Средиземноморья! Дышу, но никак не могу выдышать омерзение от услышанного по телевизору хохмача Ефима Шифрина; он комиковал, издевался над картиной Эль Греко "Кающаяся Магдалина". Нет предела их пошлости. Ай, плюнь на них, говорю я себе. Перекрестись и живи дальше.
Сижу на своем излюбленном месте на носу, вздымаюсь и опускаюсь вместе с ним. Умная громадная махина "Витязя" влечет нас на северо-запад. Вот нос тревожно понижается во вскипающую, набегающую волну. Кажется, прямо захлебнемся, но вот уже вздымаемся выше-выше, в торжествующий обзор морских далей.
Сидел бы и сидел. По радио: в Стамбуле землетрясение, есть жертвы. Был бы Константинополь, не трясло бы. Правильно говорят: не "погибшие", а "жертвы". Жертвы за грехи.
Как поле спелой пшеницы, золотится под окрепшей луной морское поле. Свежесть морских равнин. Разливается, плещет, раскачивается лунная дорога.
Ах, как на прощание швыряет. Как валяет во все бока. И не только водяной пылью, но и крупными брызгами достает. О, вот как плескануло, аж блокнот окропило. Отнесу в каюту, а то еще из рук вырвет да дельфину знакомому отдаст. Он сейчас в глубине отсиживается.
Оказывается, — вот новость печальная — на Афоне даже не ночуем. И переживаем, открыт ли Босфор.
Канун Преображения Господня. Вспоминаю Фавор.
Обратный путь. Время морского пути пошло на вторую половину. Море, море, везде море. По радио снова о землетрясении близ Стамбула. Открыт ли Босфор?
Два дня в Палестине были такими плотными, только и молюсь, чтобы побольше запомнить. Сейчас читаю Евангелие: "И бысть, егда сконча Иисус словеса сия, прейде от Галилеи и прииде в пределы Иудейския об он пол Иордана". То есть на другую сторону. А ведь я всего лишь вчера дважды переплыл Иордан. Выходил на другой берег в иорданской рубашке для купания. Хотел переплыть и третий раз, но оставил, даст Бог, на следующий приезд.
Ощущение, что рубашка еще влажная, не просохшая от иорданской воды. В таких рубашках хоронят.
Неуютно от Израиля, он искусственный. Это богоборчество — искажать помидоры (делая квадратными: больше в ящик войдет), выращивать клубнику в форме пяти- и шестиконечной звезды, делать искусственную землю.
Канун Преображения
Долгая служба кануна Преображения Господня. Исповедь, молитвы к причащению. Это главное. А так непонятное состояние: так все быстро-быстро пронеслось. И есть ли во мне благодать, уношу ли с собою, может, просто впечатления, которые вытеснят следующие?
Конечно, разве запишешь все, что надо было записать? Слаба память людская, а хочется для родных рассказать о Святой земле.
Вот она уже не по курсу, а за кормой.
Сидел, глядя на мощные, покатые волны. Слева чистая, высокая луна, уже толстенькая.
Сидел, думал, спокойна ли душа? Нет, тревожно. За родных. Хотя знаю, Господь их не оставит, тем более и молился за них не где-нибудь. Успокаивал себя.
И вдруг, было какое-то включение изнутри, полилась из ума в сердце Иисусова молитва. Так чаще бывает, когда иду или еду куда. Когда сижу, нужно усилие.
Читал Псалтырь: "Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих. Вся высота Твоя и волны Твои на мне проидоша".
Под нами бездна, над нами она же, немного другая.
Сейчас "круглый стол": "Россия в конце двадцатого века". Все мы такие умные, говорим проблемы друг другу. Проблемы эти нами нерешаемы, тот, кто их решает, нас не слушает. Вот и весь патриотизм.
Маркса–Энгельса–Ленина уже и ленивые не ругают. Что толку? Вляпались на полтора века. "Кошмаркс!" — картинно воздевает руки один из выступающих.
Главное разделение Запада и нас — в переводе Священного Писания. Оно у них лишено Христа. Вот и все. И говорить больше не о чем.
А Лютер, сопротивляясь Ватикану, но и не принимая восточное исповедование, вообще избегал слова: "Церковь". Заменил слово: "Церковь" словом: "приход". То есть у него не Церковь — столп и утверждение истины, а приход. А сколько их? И уже к середине XIX века было до 70 протестантских течений, движений, фактически религий.
Корабль крепко обжит молодняком. Гонки по палубам, лестницам, переходам. А что это журналистов не слыхать? Или полегли под градусами? Оказывается, вылетели из Тель-Авива. Слава Богу. И что, интересно, напишут? Как нажирались? Да тебе-то (это себе), тебе-то что?
Было маленькое чудо со мной. У меня исчез пакет с пучками свечей, обожженными у Гроба Господня, в нем же цветочки с камня Помазания. Пропал пакет. Я убивался, переживал. Все обыскал, всю каютку вышарил. Велика ли она, везде заглянул. Даже и согрешил, подумал, ну, взял кто-то, кому нужнее, у меня же дверь никогда не закрывается. Конечно, молился. Гляжу — пакет на самом видном месте. Слава Тебе, Господи. Лежит. Открыл — благоухает.
Конечно, разве запишешь все, что надо было записать? Слаба память людская, а хочется для родных рассказать о Святой земле.
Вот она уже не по курсу, а за кормой.
Сидел, глядя на мощные, покатые волны. Слева чистая, высокая луна, уже толстенькая.
Сидел, думал, спокойна ли душа? Нет, тревожно. За родных. Хотя знаю, Господь их не оставит, тем более и молился за них не где-нибудь. Успокаивал себя.
И вдруг, было какое-то включение изнутри, полилась из ума в сердце Иисусова молитва. Так чаще бывает, когда иду или еду куда. Когда сижу, нужно усилие.
Читал Псалтырь: "Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих. Вся высота Твоя и волны Твои на мне проидоша".
Под нами бездна, над нами она же, немного другая.
Сейчас "круглый стол": "Россия в конце двадцатого века". Все мы такие умные, говорим проблемы друг другу. Проблемы эти нами нерешаемы, тот, кто их решает, нас не слушает. Вот и весь патриотизм.
Маркса–Энгельса–Ленина уже и ленивые не ругают. Что толку? Вляпались на полтора века. "Кошмаркс!" — картинно воздевает руки один из выступающих.
Главное разделение Запада и нас — в переводе Священного Писания. Оно у них лишено Христа. Вот и все. И говорить больше не о чем.
А Лютер, сопротивляясь Ватикану, но и не принимая восточное исповедование, вообще избегал слова: "Церковь". Заменил слово: "Церковь" словом: "приход". То есть у него не Церковь — столп и утверждение истины, а приход. А сколько их? И уже к середине XIX века было до 70 протестантских течений, движений, фактически религий.
Корабль крепко обжит молодняком. Гонки по палубам, лестницам, переходам. А что это журналистов не слыхать? Или полегли под градусами? Оказывается, вылетели из Тель-Авива. Слава Богу. И что, интересно, напишут? Как нажирались? Да тебе-то (это себе), тебе-то что?
Было маленькое чудо со мной. У меня исчез пакет с пучками свечей, обожженными у Гроба Господня, в нем же цветочки с камня Помазания. Пропал пакет. Я убивался, переживал. Все обыскал, всю каютку вышарил. Велика ли она, везде заглянул. Даже и согрешил, подумал, ну, взял кто-то, кому нужнее, у меня же дверь никогда не закрывается. Конечно, молился. Гляжу — пакет на самом видном месте. Слава Тебе, Господи. Лежит. Открыл — благоухает.
Преображение Господне
Преображение Господне. Хотели служить на корме — больше места, — нет, решили в храме. Так благодатно давно не было. Причащался здесь же по пути в Святую землю и сейчас, после. Ощущение какое-то другое. Какое — по моей молитвенной слабости не понять. Но то, что сильнее прошибло, точно. Еще до Херувимской умилился воспоминанием о месте, на котором стояла Матерь Божия при Распятии, и слезы пошли. При Ней Сына приколачивали, возносили. Боже мой, Боже мой, "вскую Ты меня оставил?".
Такое согласное пение, так бережно подходят к Святой чаше нарядные деточки, так все радостны, ласковы и серьезны.
И так приветливо шумит вода и стихает, когда слышится возглас: "Вонмем", — и дьякон читает.
Людей было больше обычного. Ощущение семьи. Такими, может быть, были общины первых веков христианства. Подольше бы не расплескать радость причастия.
Освящение плодов. Всем хватило.
Какой же я, грешный, счастливый, дважды входил во Гроб Господень. Икону Божией Матери открывал, касался лбом, каменной стены Гроба прикладывался.
На морском воздухе свечи быстро сгорали. Батюшки читали множество листочков с именами о здравии и о упокоении, привезенных с собой и написанных нами. Дали стопочку и мне. Читал, прибавляя имена своих родных и близких. Вспоминал и тех, с кем не лучшие отношения. Как не вспомнить, всем умирать.
После службы отрадно побыл в одиночестве вверху, сбоку от капитанской рубки. Обостренно вспомнилась вдруг лавра, академия, преподавательская кельечка, в которой ночевал многократно, храмы, хлеб из семинарской пекарни, Сергиевский источник, знакомые монахи, профессора.
После обеда опять "круглый стол". Естественно, опять о России.
Ужин. После ужина опять "круглый стол". Обо всем. Разошлись в полпервого. Я тоже чего-то пытался говорить, но, как всегда, торопливо, сбивчиво. Да сегодня и говорить было не надо — сутки только как отошли от Святой земли, тем более причастился, тем более Преображение, а ввязался в спор. Не дремлет лукавый, не спит. А мне спать хочется.
"Единствовать и безмолвствовать", по словам преподобного Иосифа Волоцкого, не получается.
Такое согласное пение, так бережно подходят к Святой чаше нарядные деточки, так все радостны, ласковы и серьезны.
И так приветливо шумит вода и стихает, когда слышится возглас: "Вонмем", — и дьякон читает.
Людей было больше обычного. Ощущение семьи. Такими, может быть, были общины первых веков христианства. Подольше бы не расплескать радость причастия.
Освящение плодов. Всем хватило.
Какой же я, грешный, счастливый, дважды входил во Гроб Господень. Икону Божией Матери открывал, касался лбом, каменной стены Гроба прикладывался.
На морском воздухе свечи быстро сгорали. Батюшки читали множество листочков с именами о здравии и о упокоении, привезенных с собой и написанных нами. Дали стопочку и мне. Читал, прибавляя имена своих родных и близких. Вспоминал и тех, с кем не лучшие отношения. Как не вспомнить, всем умирать.
После службы отрадно побыл в одиночестве вверху, сбоку от капитанской рубки. Обостренно вспомнилась вдруг лавра, академия, преподавательская кельечка, в которой ночевал многократно, храмы, хлеб из семинарской пекарни, Сергиевский источник, знакомые монахи, профессора.
После обеда опять "круглый стол". Естественно, опять о России.
Ужин. После ужина опять "круглый стол". Обо всем. Разошлись в полпервого. Я тоже чего-то пытался говорить, но, как всегда, торопливо, сбивчиво. Да сегодня и говорить было не надо — сутки только как отошли от Святой земли, тем более причастился, тем более Преображение, а ввязался в спор. Не дремлет лукавый, не спит. А мне спать хочется.
"Единствовать и безмолвствовать", по словам преподобного Иосифа Волоцкого, не получается.
Всё умничаем
Скорость событий двадцатого века, конечно, скоростнее других веков. Из перелома на стыке столетий, как из разбуженного вулкана, извергались революции, перевороты, вытекала кровавая лава захвата пространств. Посылались Богом для вразумления глады и моры, землетрясения, наводнения, морозы и жара, нет, безумцы, водимые бесами, не унимались.
Оставить надо эту марксо-троцко-ленинскую идею фикс об общемировом благоденствии, спасать только себя, близких, свое Отечество. "Вы есте соль земли", соли же не бывает много. "Вы малое стадо", стадо же Христово не толпа, не митинг. Стоишь в храме, вроде много людей, вышел на улицу, уже все разъехались, разошлись — и где малое стадо? Но оно же не исчезло, растворилось в народе, оно же закваска. Но, если она плохая, кого она заквасит?
Век показал главное: без Бога не спастись. Не спасли партии, революции, войны. Власть захватывали деньгами, оружие отнимало власть и захватывало деньги. И деньгами сажало во власть угодных себе. Но и то, и это смывалось в мутную пропасть бегущего времени.
Кричат демократы, что борются за человека и ведут его к гибели. Лукавство современных бесов в том, что они обновляют якобы мир, но это внешнее: новые марки машин, усиление электроники, моды на одежду, вообще на внешность. Такое упорное попечение о внешности у бесов оттого, что они впали в гордыню творчества, а Творец един — Господь. В Израиле уже сотворили искусственную землю, но это не земля, а подобие, и вырастает на ней подобие, а не естественные продукты. Подали морковь на обед, а это не биология, а химия. Поймали на искусственную насадку рыб, вскормленных искусственным питанием, и скармливают нам. Что же возьмет кровь от такого питания и чем напитает мозг и мышцы? Уже и человек в пробирке, и клонирование, и суррогатность, так что не только злу, но и дикости не положено предела.
Но была же над этой рекой времени, текущей от забытья к забытью, радуга, арка, тропа от земли на небо, по которой уходили безгрешные. Страшна адова пропасть, но как сияют занебесные дали. И они достижимы.
Так что жили и жить будем. Где и жить, как не в России: Россия — дом Пресвятой Богородицы.
Высунулся на "квадратном столе" выступать, теперь расплачиваюсь: и на палубе подходят, и уже и в каюту стучат. Какое тут уединение. Выскакиваю совсем наверх, стою на ветру, пусть выдувает лишнее из головы.
Детский пресс-клуб взрослеет. Вот с детьми лучше. Они деликатнее взрослых, очень любят Россию, делают постоянные передачи. Урок профессионалам, которые ночь пьют, день отмокают, отлеживаются, шпарят в карты, в домино, курят, общаются с себе подобными. Это те, кто, к сожалению, не улетел из Тель-Авива. Говорю не в осуждение: такие журналисты сейчас везде в СМИ. А эти-то почему не улетели? Халява, сэр.
Я уж и забыл, какой день в море. Вжился в него, как так и надо.
Море до Святой земли, два дня в Святой земле, второй день шлепаем до Греции. На пути Пирей, Афины, Патры, Салоники, Афон.
Стамбул не принимает. Хотя мы, зарабатывая проход, изъявляли готовность перевезти гуманитарную помощь пострадавшим. Может быть, подольше будем на Афоне.
Сейчас фильм "Почему мы православные", потом служба, акафист, потом ужин, потом ужас продолжения "полукруглого стола".
Фильм хороший. Уши мои, болевшие дня четыре, возвращаются к слышанию звуков окружающего мира. Наверное, захлестнуло водой из шланга. Сильно болело, особенно правое. Верил, что пройдет. Вставлял ваточку с освященным маслицем. И прошло. А болело так, что не приляжешь на бок, а на спине плохо сплю, и носом в подушку не получается.
Рассказ о старце. Предупреждал грешника после исповеди: не уезжай, утонешь. И утонул. Тот же старец: это хорошо, что в этот день утонул, он причастился, а жил бы, еще бы нагрешил. Так только тело погибло, душа спаслась.
Оставить надо эту марксо-троцко-ленинскую идею фикс об общемировом благоденствии, спасать только себя, близких, свое Отечество. "Вы есте соль земли", соли же не бывает много. "Вы малое стадо", стадо же Христово не толпа, не митинг. Стоишь в храме, вроде много людей, вышел на улицу, уже все разъехались, разошлись — и где малое стадо? Но оно же не исчезло, растворилось в народе, оно же закваска. Но, если она плохая, кого она заквасит?
Век показал главное: без Бога не спастись. Не спасли партии, революции, войны. Власть захватывали деньгами, оружие отнимало власть и захватывало деньги. И деньгами сажало во власть угодных себе. Но и то, и это смывалось в мутную пропасть бегущего времени.
Кричат демократы, что борются за человека и ведут его к гибели. Лукавство современных бесов в том, что они обновляют якобы мир, но это внешнее: новые марки машин, усиление электроники, моды на одежду, вообще на внешность. Такое упорное попечение о внешности у бесов оттого, что они впали в гордыню творчества, а Творец един — Господь. В Израиле уже сотворили искусственную землю, но это не земля, а подобие, и вырастает на ней подобие, а не естественные продукты. Подали морковь на обед, а это не биология, а химия. Поймали на искусственную насадку рыб, вскормленных искусственным питанием, и скармливают нам. Что же возьмет кровь от такого питания и чем напитает мозг и мышцы? Уже и человек в пробирке, и клонирование, и суррогатность, так что не только злу, но и дикости не положено предела.
Но была же над этой рекой времени, текущей от забытья к забытью, радуга, арка, тропа от земли на небо, по которой уходили безгрешные. Страшна адова пропасть, но как сияют занебесные дали. И они достижимы.
Так что жили и жить будем. Где и жить, как не в России: Россия — дом Пресвятой Богородицы.
Высунулся на "квадратном столе" выступать, теперь расплачиваюсь: и на палубе подходят, и уже и в каюту стучат. Какое тут уединение. Выскакиваю совсем наверх, стою на ветру, пусть выдувает лишнее из головы.
Детский пресс-клуб взрослеет. Вот с детьми лучше. Они деликатнее взрослых, очень любят Россию, делают постоянные передачи. Урок профессионалам, которые ночь пьют, день отмокают, отлеживаются, шпарят в карты, в домино, курят, общаются с себе подобными. Это те, кто, к сожалению, не улетел из Тель-Авива. Говорю не в осуждение: такие журналисты сейчас везде в СМИ. А эти-то почему не улетели? Халява, сэр.
Я уж и забыл, какой день в море. Вжился в него, как так и надо.
Море до Святой земли, два дня в Святой земле, второй день шлепаем до Греции. На пути Пирей, Афины, Патры, Салоники, Афон.
Стамбул не принимает. Хотя мы, зарабатывая проход, изъявляли готовность перевезти гуманитарную помощь пострадавшим. Может быть, подольше будем на Афоне.
Сейчас фильм "Почему мы православные", потом служба, акафист, потом ужин, потом ужас продолжения "полукруглого стола".
Фильм хороший. Уши мои, болевшие дня четыре, возвращаются к слышанию звуков окружающего мира. Наверное, захлестнуло водой из шланга. Сильно болело, особенно правое. Верил, что пройдет. Вставлял ваточку с освященным маслицем. И прошло. А болело так, что не приляжешь на бок, а на спине плохо сплю, и носом в подушку не получается.
Рассказ о старце. Предупреждал грешника после исповеди: не уезжай, утонешь. И утонул. Тот же старец: это хорошо, что в этот день утонул, он причастился, а жил бы, еще бы нагрешил. Так только тело погибло, душа спаслась.
Голубые просторы
Катимся как по синему паркету. Хорошо стоять на носу лицом к северу, сердце летит к России, а на корме молиться лучше того: глядишь в сторону Святой земли. Уже ни в какой бинокль не разглядишь. Но она же во мне. Прямо как украл, спрятал Христа за пазуху.
То остров, то корабль навстречу, уже привычное. А дельфинчиков-прыгунчиков нет. А летающий табор чаек орёт и орёт, знает, что все равно вынесут питание.
Запомнилось еще, как в Хайфе, при отплытии, меж кораблем и причалом стая рыб терзала медузу. Откусывала кусочки и снова налетала. Кто-то сказал: "Рыбки ее обчищают от водорослей, рыбки ей помогают". Какое там помогают. Помогают умереть, съедают заживо. Она все слабее отмахивалась зеленым крапивным подолом, наконец пошла ко дну, за ней, догрызать, унырнула стая.
Лепешки взял недалеко от Горы насыщения пятью хлебами пяти тысяч. В каюте благоухание. Не могу удержаться, отщипываю.
А нас нынче Гита не завезла даже к Марии Магдалине.
Написал записку: "Господи, спаси Россию". вложил ее в бутылку из-под вина из Каны Галилейской. Опущу в воду вечером, не при людях. Смешно и наивно, и как-то по-детски, что-то от Жюля Верна. Но не захотелось выбрасывать бутылку в мусорный бак, забитый стеклянной тарой из-под виски, пива, а отмочить этикетку не получилось. На ней же храм. Вряд ли кто выловит и прочтет. может, только дельфины. Опять же и языков не знают. "Дельфины, милые дельфины, мы вас научимся беречь. Уже почти до половины мы понимаем вашу речь".
Когда на службе, на литургии, поминаешь ушедших с земли знакомых, погибших, они уже здесь, с тобой. Это и есть стояние на земле и на небе одновременно, вне времени. Они в вечности, я внутри земного срока, как в длинной камере, бегу от дверей к дверям.
Сотой доли переживаемого не напишешь. И красоты, и море, и горы, но главное — поклонение святым местам. А все записывать толку мало. Записать, как кормят? Даже и не замечаю. сыт, и ладно. Тем более наша смена почти вся постится, ходит на молебны, другая — не знаю и знать не хочу. Вот и грешу осуждением.
Во всех, думаю, каютах сейчас едет на родину драгоценный груз: вода из Иордана, вино из Каны Галилейской, веточки маслин, камешки с Фавора и свечи, свечи, которые озарят российские храмы и жилища.
Сколько же жена наложила мне рубах! И все красивые, как она сама. Я о рубахах узнал только от таможенников, когда они стали перешвыривать вещи в сумке. Зато хожу весь чистенький, хорошенький такой, аккуратненький, посмотрела бы жена на результаты своей заботы.
Вот, похвалился, уже пятно. Но есть и другая. А уж ту, в которой был в Гробе Господнем, сложил и спрятал. А в которой погружался в Иордан — эту для похорон. "Во Иордане крещаюся, Троическое явися поклонение..." Но уж как Бог даст. Мысленно ночью сказал сыну: "Сын, похорони меня в иорданской рубашке, а не сможешь, проси, чтоб тебя в ней похоронили".
На акафист!
Акафист очень пели согласно, ибо за долгую дорогу спелись, уже звучим как церковный хор.
До службы заскочил в служебное помещение, попросил авторучку записать имена. "И вас запишу". женщина прямо вся встрепенулась: "Ой, запишите. Ольга, Ольга. И детей, детей, главное. Эля, дочь, Эдик, сын". — "А какие имена крещеные?" Она замялась. "Напишу: “Ольга со чадами”".
Конечно, Россия — страна спасительного Слова. Это давно поняли бесы и недолго дали нам писать только православные тексты: молитвы, жития, предания, летописи, слова о Законе и Благодати, о полку Игореве, проповеди и послания...
Хороший вечер дня Преображения. День такой длинный. Все шел, шел и пришел к закату. Закаты над морем... Что говорить! О них не переговорить! Интересно, что закаты более пишутся и поэтами, и художниками, ибо в рассветное время труженики кисти и пера почивают.
Теплоход летит в закат. Много на палубе хороших людей и душеполезных разговоров. Ничего не запомню.
Каюта, Псалтырь. Опять о море: "Господи, Боже сил, кто подобен Тебе? Силен еси, Господи, и истина Твоя окрест Тебе. Ты владычествуеши державою морскою: возмущение же волн его Ты укрощаеши" (Пс. 88, 9–10).
Утром должен быть, даст Бог, Пирей. Афины, Акрополь, Сократ, и, естественно, вслед идущий Платон. А тут же и Аристотель. Такая вот триада. Язычники, но говорили же о единобожии. С тем и будут не забыты.
То остров, то корабль навстречу, уже привычное. А дельфинчиков-прыгунчиков нет. А летающий табор чаек орёт и орёт, знает, что все равно вынесут питание.
Запомнилось еще, как в Хайфе, при отплытии, меж кораблем и причалом стая рыб терзала медузу. Откусывала кусочки и снова налетала. Кто-то сказал: "Рыбки ее обчищают от водорослей, рыбки ей помогают". Какое там помогают. Помогают умереть, съедают заживо. Она все слабее отмахивалась зеленым крапивным подолом, наконец пошла ко дну, за ней, догрызать, унырнула стая.
Лепешки взял недалеко от Горы насыщения пятью хлебами пяти тысяч. В каюте благоухание. Не могу удержаться, отщипываю.
А нас нынче Гита не завезла даже к Марии Магдалине.
Написал записку: "Господи, спаси Россию". вложил ее в бутылку из-под вина из Каны Галилейской. Опущу в воду вечером, не при людях. Смешно и наивно, и как-то по-детски, что-то от Жюля Верна. Но не захотелось выбрасывать бутылку в мусорный бак, забитый стеклянной тарой из-под виски, пива, а отмочить этикетку не получилось. На ней же храм. Вряд ли кто выловит и прочтет. может, только дельфины. Опять же и языков не знают. "Дельфины, милые дельфины, мы вас научимся беречь. Уже почти до половины мы понимаем вашу речь".
Когда на службе, на литургии, поминаешь ушедших с земли знакомых, погибших, они уже здесь, с тобой. Это и есть стояние на земле и на небе одновременно, вне времени. Они в вечности, я внутри земного срока, как в длинной камере, бегу от дверей к дверям.
Сотой доли переживаемого не напишешь. И красоты, и море, и горы, но главное — поклонение святым местам. А все записывать толку мало. Записать, как кормят? Даже и не замечаю. сыт, и ладно. Тем более наша смена почти вся постится, ходит на молебны, другая — не знаю и знать не хочу. Вот и грешу осуждением.
Во всех, думаю, каютах сейчас едет на родину драгоценный груз: вода из Иордана, вино из Каны Галилейской, веточки маслин, камешки с Фавора и свечи, свечи, которые озарят российские храмы и жилища.
Сколько же жена наложила мне рубах! И все красивые, как она сама. Я о рубахах узнал только от таможенников, когда они стали перешвыривать вещи в сумке. Зато хожу весь чистенький, хорошенький такой, аккуратненький, посмотрела бы жена на результаты своей заботы.
Вот, похвалился, уже пятно. Но есть и другая. А уж ту, в которой был в Гробе Господнем, сложил и спрятал. А в которой погружался в Иордан — эту для похорон. "Во Иордане крещаюся, Троическое явися поклонение..." Но уж как Бог даст. Мысленно ночью сказал сыну: "Сын, похорони меня в иорданской рубашке, а не сможешь, проси, чтоб тебя в ней похоронили".
На акафист!
Акафист очень пели согласно, ибо за долгую дорогу спелись, уже звучим как церковный хор.
До службы заскочил в служебное помещение, попросил авторучку записать имена. "И вас запишу". женщина прямо вся встрепенулась: "Ой, запишите. Ольга, Ольга. И детей, детей, главное. Эля, дочь, Эдик, сын". — "А какие имена крещеные?" Она замялась. "Напишу: “Ольга со чадами”".
Конечно, Россия — страна спасительного Слова. Это давно поняли бесы и недолго дали нам писать только православные тексты: молитвы, жития, предания, летописи, слова о Законе и Благодати, о полку Игореве, проповеди и послания...
Хороший вечер дня Преображения. День такой длинный. Все шел, шел и пришел к закату. Закаты над морем... Что говорить! О них не переговорить! Интересно, что закаты более пишутся и поэтами, и художниками, ибо в рассветное время труженики кисти и пера почивают.
Теплоход летит в закат. Много на палубе хороших людей и душеполезных разговоров. Ничего не запомню.
Каюта, Псалтырь. Опять о море: "Господи, Боже сил, кто подобен Тебе? Силен еси, Господи, и истина Твоя окрест Тебе. Ты владычествуеши державою морскою: возмущение же волн его Ты укрощаеши" (Пс. 88, 9–10).
Утром должен быть, даст Бог, Пирей. Афины, Акрополь, Сократ, и, естественно, вслед идущий Платон. А тут же и Аристотель. Такая вот триада. Язычники, но говорили же о единобожии. С тем и будут не забыты.
Греция
Двадцатое августа. Пирей. Палубная команда дело знает. И журналюги суетятся, подстерегают интересные только им моменты: батюшку в шортах, в шезлонге с нарзаном. Фото украсит демократическое издание. А батюшка в облачении на сорокаградусной жаре — это им "не в кайф". Это их "окейный", "кайфовый" язык.
Причалили. Порт огромен. Суда Королевской круизной линии. В Хайфе мы были никого не меньше, тут наши размеры скромны.
В Москве пятнадцать градусов. Отбавить бы здесь десять да в Москву послать.
На берег. Никакой волокиты, никаких формальностей, никто, как в Хайфе, не обыскивает, не спрашивает. Хоть бы спросили, почему я без жены.
Цель — поклонение месту мученической кончины святого апостола Андрея Первозванного.
Грек насылается видами Афин за один доллар. В Москве доллар уже 32 рубля. У меня осталась какая-то мелочь и одна бумажка в сотню. Не буду менять: может быть, что жене куплю.
На стене морвокзала крупная надпись латиницей: "Клинтон — киллер". Немного отъехали, снова на уличной ограде: "Киллер Клинтон".
— Пирей — второй после Александрии порт на Средиземном море. — Это уже гречанка Александра, наш экскурсовод. Красивая, быстрая, смешно тянет слова. — Здесь, э-э, на горе, э-э, сидел царь, э-э, Ксеркс, пятый век до нашей, э-э, эры, глядел на битву. — Попутно рассказывает басни из всякой античности, хотя подчеркивает, что это: — Это, э-э, история, а не мифолегия. Тут сидела девушка, ее, э-э, полюбил Аполён, она была, э-э, не согласна, боги помогли ей стать деревом. Это дерево, а-а-а, лавр, потом он стал кустарником. Вправо, э-э, святилище Деметры, а-уу-э, богини плодородия.
Справедливо долго гордясь предками, рассказывает о битве при Фермопилах:
— Не щадя, э-э, своей, э-э, жизни, греки, а-а, сражались за родину, побеждая, э-э-э, войска персов, царя, э-э, Дария, и царь, а-э-э, Леонид вошел в историю, а-а, Греции. И вскоре греческая, э-э, культура из всего Пелопоннеса, э-э, распространяется по Ионическому, а-а-э, архипелагу. В четвертом веке новой, а-а, эры, а-а, создается Византийская империя, э-э-а. Налево, э-э, море. Константин, э-э, установил одну религию, перенес, а-э, столицу из Рима в Константинополь. Справа, э-э, камни. По этой дороге шел Тезей, основатель Афин, встретил, э-э-у, Прокрустово ложе...
Устал слушать. Все эти минотавры, Афродиты, Афины всякие, Паллады, Сизифы, Гермесы хромые... да, ребята, доселе они кормят Грецию. Как, кстати, пирамиды египетские — египтян. Но и современность врывается везде. Александра радостно прерывает свои "э-э" и "а-а", когда видит надписи на зданиях про киллера Клинтона и надписи: "НАТО — убийца". Везде реклама: Эйнштейн с высунутым языком рекламирует пиво или виски. Хоть на это теория относительности пригодилась. Еще надпись, уже на полурусском: "НАТО — свина".
Причалили. Порт огромен. Суда Королевской круизной линии. В Хайфе мы были никого не меньше, тут наши размеры скромны.
В Москве пятнадцать градусов. Отбавить бы здесь десять да в Москву послать.
На берег. Никакой волокиты, никаких формальностей, никто, как в Хайфе, не обыскивает, не спрашивает. Хоть бы спросили, почему я без жены.
Цель — поклонение месту мученической кончины святого апостола Андрея Первозванного.
Грек насылается видами Афин за один доллар. В Москве доллар уже 32 рубля. У меня осталась какая-то мелочь и одна бумажка в сотню. Не буду менять: может быть, что жене куплю.
На стене морвокзала крупная надпись латиницей: "Клинтон — киллер". Немного отъехали, снова на уличной ограде: "Киллер Клинтон".
— Пирей — второй после Александрии порт на Средиземном море. — Это уже гречанка Александра, наш экскурсовод. Красивая, быстрая, смешно тянет слова. — Здесь, э-э, на горе, э-э, сидел царь, э-э, Ксеркс, пятый век до нашей, э-э, эры, глядел на битву. — Попутно рассказывает басни из всякой античности, хотя подчеркивает, что это: — Это, э-э, история, а не мифолегия. Тут сидела девушка, ее, э-э, полюбил Аполён, она была, э-э, не согласна, боги помогли ей стать деревом. Это дерево, а-а-а, лавр, потом он стал кустарником. Вправо, э-э, святилище Деметры, а-уу-э, богини плодородия.
Справедливо долго гордясь предками, рассказывает о битве при Фермопилах:
— Не щадя, э-э, своей, э-э, жизни, греки, а-а, сражались за родину, побеждая, э-э-э, войска персов, царя, э-э, Дария, и царь, а-э-э, Леонид вошел в историю, а-а, Греции. И вскоре греческая, э-э, культура из всего Пелопоннеса, э-э, распространяется по Ионическому, а-а-э, архипелагу. В четвертом веке новой, а-а, эры, а-а, создается Византийская империя, э-э-а. Налево, э-э, море. Константин, э-э, установил одну религию, перенес, а-э, столицу из Рима в Константинополь. Справа, э-э, камни. По этой дороге шел Тезей, основатель Афин, встретил, э-э-у, Прокрустово ложе...
Устал слушать. Все эти минотавры, Афродиты, Афины всякие, Паллады, Сизифы, Гермесы хромые... да, ребята, доселе они кормят Грецию. Как, кстати, пирамиды египетские — египтян. Но и современность врывается везде. Александра радостно прерывает свои "э-э" и "а-а", когда видит надписи на зданиях про киллера Клинтона и надписи: "НАТО — убийца". Везде реклама: Эйнштейн с высунутым языком рекламирует пиво или виски. Хоть на это теория относительности пригодилась. Еще надпись, уже на полурусском: "НАТО — свина".
У апостола Первозванного
Патры. Самый большой православный храм Греции, храм Святого всехвального апостола Андрея Первозванного.
Богослужение. Те же слова, те же молитвы и распевы, которые слушали русские послы в Царьграде.
Остатки креста, честная глава под сенью из серебра. И наши батюшки служат с греками. Прикладываемся. Потом в часовню-источник. Кружка на гремящей плоской цепи. Освежающая струя и снаружи, и изнутри.
Обратно. Коринф (прочесть Послание апостола Павла к Коринфянам), только колонны, и то не целые.
Велено вернуться к двадцати трем. Отчаливаем на Салоники. Такая гонка. Акрополь издалека. Парфенон. Темнеет.
В автобусе свободно. Пошел в корму, лег, но динамики тут горластые, с голосом Александры, ветер от вентиляции, не больно-то полежишь.
Александра по-прежнему радостно вскрикивает, когда видит подтверждение нелюбви греков к Америке. Она все извиняется, что Греция вступила в НАТО.
— Вот, смотреть вправо! На щите рекламы пива с Энштейном: "НАТО — долой!" Вот, смотреть влево. Греческий, э-э, народ это, э-э-а, не греческие политики.
Надо Гиту из Израиля отдать на выучку к Александре.
Надписи-рисунки: "НАТО — знак равенства — фашистская свастика". "НАТО — свины. Америка — свины". Написано и нарисовано крупно, и краска, видно, прочная. Надолго хватит.
Дали выйти на пятнадцать минут. Цены выше Парфенона.
Богослужение. Те же слова, те же молитвы и распевы, которые слушали русские послы в Царьграде.
Остатки креста, честная глава под сенью из серебра. И наши батюшки служат с греками. Прикладываемся. Потом в часовню-источник. Кружка на гремящей плоской цепи. Освежающая струя и снаружи, и изнутри.
Обратно. Коринф (прочесть Послание апостола Павла к Коринфянам), только колонны, и то не целые.
Велено вернуться к двадцати трем. Отчаливаем на Салоники. Такая гонка. Акрополь издалека. Парфенон. Темнеет.
В автобусе свободно. Пошел в корму, лег, но динамики тут горластые, с голосом Александры, ветер от вентиляции, не больно-то полежишь.
Александра по-прежнему радостно вскрикивает, когда видит подтверждение нелюбви греков к Америке. Она все извиняется, что Греция вступила в НАТО.
— Вот, смотреть вправо! На щите рекламы пива с Энштейном: "НАТО — долой!" Вот, смотреть влево. Греческий, э-э, народ это, э-э-а, не греческие политики.
Надо Гиту из Израиля отдать на выучку к Александре.
Надписи-рисунки: "НАТО — знак равенства — фашистская свастика". "НАТО — свины. Америка — свины". Написано и нарисовано крупно, и краска, видно, прочная. Надолго хватит.
Дали выйти на пятнадцать минут. Цены выше Парфенона.
К Святому Афону
Отошли от причала в полночь. Радость пребывания в Афинах. Радость отчаливания из Афин. Склянки. Пирей — огни по всем бортам всех причаливших громад, прямо елка новогодняя горизонтальная.
В Салоники! Огибаем полуостров. Нет сил осмысливать происходящее с такой скоростью. Нет, пусть лучше зациклюсь на Святой земле.
Вода молитвенно шумит.
Проснулся от грома. Да, дождь с грозой. "И услышал я голос с неба, как шум от множества вод и как звук сильного грома" (Откр. 14–2). Молнии вдали как у нас зарницы-хлебозары. Да, август, хлеба дозревают.
Фильмы о Сербии. Без перевода, документальные съемки. Как выкапывают и увозят гробы, останки, увозят, уносят с собою. Это еще 95-й. Босния. Исход сербов. Перезахоронение, глина летит на белые гробы. Были кадры — не мог смотреть, закрывал глаза.
Босфор не принимает. Танкеры стоят по пять суток. Особенно держат танкеры России. Турция злобствует на нас из-за событий в Дагестане, Чечне.
В вечерних заключительных молитвах много прошений, но одно из первых, после "В немощах сущия посети и исцеление даруй", следует: "Иже на мори управи".
"Иже на мори управи".
С утра к бассейну — сухо. Отвернул кран, может, хоть так обольюсь, кран прохрипел что-то предсмертное и затих. Как в насмешку за бортом много морской воды. Везде вода. Горизонты во все стороны.
Курс — север. Ноль градусов.
Морская граница у Греции 18 тысяч километров. Сотни и сотни островов. Может, они каждый остров обмеряют?
На Афон приходим в день святого апостола Матфея. Как раз читаю Евангелие от Матфея.
Весь день в голове распев: "Гора Афон, гора Святая, не видел я твоих высот. Ни твоего земного рая, ни под тобой шумящих вод". Или кипящих?
Дни рождения косяком. Пекут каждый раз огромный яблочный пирог. Всем хватает. Насосы работают, бассейн полон, брандспойты не простаивают.
После гидромассажа гораздо легче переносить сидение на "круглом столе" и слушать доказательства того, что Волга, как и прежде, впадает в Каспийское море. "Перестройка прошла на фоне плачущего Политбюро, и с тех пор мы ступаем в одну и ту же лужу". Сижу и вспоминаю народное: "Не плюй в лужу, я в ней ужу". "На орбите болтается много спутников, мы выработали ресурсы телекоммуникаций. Мы не владеем информацией. Америка запускает гораздо больше. Если не овладеем ситуацией, у нас отберут орбитальные точки".
Молчу: сказать мне на это нечего.
Краснодарско-ставропольские мнения: во всем виноваты москали. Легко краснодарцам жить в России, есть кого обвинить в своих бедах.
Салоники. "Держат прямо, как баранов". Это ученый из Сибири. Вчера он тоже был энергичен в словах. О чем они, я просто забыл. Он же, считая, что протряс атмосферу, ждет, видимо, одобрения.
Устали мы все. Нельзя же быть умным каждый день по десять часов. Лучше молиться, чтоб не слышать ропота. А то ропот легко переходит в выяснение отношений. Ну и что, что я москаль, ну и что, что виноват во всем. Лишь бы вам хорошо было.
Да, стоим и стоим. Уже никакого графика. По трансляции греческая энергичная музыка. Громко. Ну, хотя бы можно не разговаривать.
В Салоники! Огибаем полуостров. Нет сил осмысливать происходящее с такой скоростью. Нет, пусть лучше зациклюсь на Святой земле.
Вода молитвенно шумит.
Проснулся от грома. Да, дождь с грозой. "И услышал я голос с неба, как шум от множества вод и как звук сильного грома" (Откр. 14–2). Молнии вдали как у нас зарницы-хлебозары. Да, август, хлеба дозревают.
Фильмы о Сербии. Без перевода, документальные съемки. Как выкапывают и увозят гробы, останки, увозят, уносят с собою. Это еще 95-й. Босния. Исход сербов. Перезахоронение, глина летит на белые гробы. Были кадры — не мог смотреть, закрывал глаза.
Босфор не принимает. Танкеры стоят по пять суток. Особенно держат танкеры России. Турция злобствует на нас из-за событий в Дагестане, Чечне.
В вечерних заключительных молитвах много прошений, но одно из первых, после "В немощах сущия посети и исцеление даруй", следует: "Иже на мори управи".
"Иже на мори управи".
С утра к бассейну — сухо. Отвернул кран, может, хоть так обольюсь, кран прохрипел что-то предсмертное и затих. Как в насмешку за бортом много морской воды. Везде вода. Горизонты во все стороны.
Курс — север. Ноль градусов.
Морская граница у Греции 18 тысяч километров. Сотни и сотни островов. Может, они каждый остров обмеряют?
На Афон приходим в день святого апостола Матфея. Как раз читаю Евангелие от Матфея.
Весь день в голове распев: "Гора Афон, гора Святая, не видел я твоих высот. Ни твоего земного рая, ни под тобой шумящих вод". Или кипящих?
Дни рождения косяком. Пекут каждый раз огромный яблочный пирог. Всем хватает. Насосы работают, бассейн полон, брандспойты не простаивают.
После гидромассажа гораздо легче переносить сидение на "круглом столе" и слушать доказательства того, что Волга, как и прежде, впадает в Каспийское море. "Перестройка прошла на фоне плачущего Политбюро, и с тех пор мы ступаем в одну и ту же лужу". Сижу и вспоминаю народное: "Не плюй в лужу, я в ней ужу". "На орбите болтается много спутников, мы выработали ресурсы телекоммуникаций. Мы не владеем информацией. Америка запускает гораздо больше. Если не овладеем ситуацией, у нас отберут орбитальные точки".
Молчу: сказать мне на это нечего.
Краснодарско-ставропольские мнения: во всем виноваты москали. Легко краснодарцам жить в России, есть кого обвинить в своих бедах.
Салоники. "Держат прямо, как баранов". Это ученый из Сибири. Вчера он тоже был энергичен в словах. О чем они, я просто забыл. Он же, считая, что протряс атмосферу, ждет, видимо, одобрения.
Устали мы все. Нельзя же быть умным каждый день по десять часов. Лучше молиться, чтоб не слышать ропота. А то ропот легко переходит в выяснение отношений. Ну и что, что я москаль, ну и что, что виноват во всем. Лишь бы вам хорошо было.
Да, стоим и стоим. Уже никакого графика. По трансляции греческая энергичная музыка. Громко. Ну, хотя бы можно не разговаривать.
С женщинами нельзя
На втором этаже автобуса жарко и душно. Говорят, что вообще без кондиционера. Вот попали. Но ничего, мы же на Афон!
По причалу бродят стайки временно брошенных женщин. Как овцы без пастырей. Их повезут на экскурсию. Салоники (Фессалоники) очень православный новозаветный город.
Есть все-таки, есть в мире пространство, куда не пускают женщин. Они туда и не просятся. Хотя появившийся энергичный гид сразу сообщает, что в Уранополисе бывают митинги суфражисток (эмансипированных дам), очень возмущенных тем, что есть место, в котором командуют не они.
Угроза туризма реальна. Рвутся на Афон все больше. Святость в туристах не ночевала, но туризм выгоден казне государства.
Гид, конечно, светский. Мелет языком, сыплется с его языка серая мука квадратных километров, перечисление мелькнувших тут в веках народов, фамилии героев и полководцев, даты событий, сражений, кто, с кем, когда воевал. Кто это запомнит? Вновь много мифологии. Тезей, Минотавр, Икар-Дедал...
Но вот: "Апостол Павел пришел сюда в 49-м году, был не понят еврейской общиной, изгнан, в 50-м произнес проповедь в Афинах, около Акрополя... Фессалоники — родина первой христианской церкви в Европе... Димитрий Солунский (Солунь — это и есть Салоники) казнен в 303 году... Здешним католикам папа римский разрешил справлять Пасху вместе с православными... Справа Эгейское море, слева родина Аристотеля..." — это я записал едва ли десятую часть сказанного гидом.
Полуостров Халкидики, скоро Уранополис. Еще надо на другой корабль, местный. Полтора часа морем. Кабаны бегут через дорогу. Все выше, все дальше видно. Горы, зелень, ущелья. Уши закладывает. Отель "Аристотель". Едем уже больше двух часов.
Верфи, суда "Посейдоны", на берегах корты, баскетбольные площадки, пляжи, пляжи, виллы, отели. Чего женщины на Афон лезут? Тут-то им чего плохо?
А рвущуюся на афонский корабль женщину мы вскоре узрели. В штанах, коротко острижена. Рвется, тычет греку билет. Он: "Но, мадам. Но, мадам. Но-но, мадам! Мадам!!!"
Маленький кораблик качает. На воде голубые стрелы света. Стайки рыб: пепельных, черных, желтых, пестрых. Чуть глубже рыбы-иглы. Вспомнил Керчь, Тамань. Давно-давно ловили их руками, бродили подолгу в воде, в зеленых водорослях.
Зеленое и золотое холмистых берегов, синь и серебро воды. Ветер и солнце — идем к Афону.
Целые стада, я думал, коричневых черепах, нет, это медузы. Летящие над водой рыбы-сарганы, — может, они здесь иначе именуются?
Брызги взлетают и окропляют.
Вот, вот! Возникла гора выше белых, седых туч. Афон! Господи, слава Тебе! Вода то прозрачно-зеленая, то густо-синяя. Светлые блики на ней россыпью. Стадо чаек умножилось. Стоишь у борта, она в воздухе рядом. Протягиваешь раскрытую ладонь, она подгребается крыльями, заглядывает — нет, обманули, отворачивается, передвигается в ветре к другим.
Воздух прямо сладкий, соединение степи и леса, гор и моря. Мирт, лавр, оливы, лаванда, полынь.
Сколько же здесь вознеслось и возносится молитв о спасении людей, о России. Дай Бог помнить это сияние солнечного тумана, посеребренную синь моря, напор ветра, кораблик, швыряемый волнами. По курсу Святая гора Афон!
По причалу бродят стайки временно брошенных женщин. Как овцы без пастырей. Их повезут на экскурсию. Салоники (Фессалоники) очень православный новозаветный город.
Есть все-таки, есть в мире пространство, куда не пускают женщин. Они туда и не просятся. Хотя появившийся энергичный гид сразу сообщает, что в Уранополисе бывают митинги суфражисток (эмансипированных дам), очень возмущенных тем, что есть место, в котором командуют не они.
Угроза туризма реальна. Рвутся на Афон все больше. Святость в туристах не ночевала, но туризм выгоден казне государства.
Гид, конечно, светский. Мелет языком, сыплется с его языка серая мука квадратных километров, перечисление мелькнувших тут в веках народов, фамилии героев и полководцев, даты событий, сражений, кто, с кем, когда воевал. Кто это запомнит? Вновь много мифологии. Тезей, Минотавр, Икар-Дедал...
Но вот: "Апостол Павел пришел сюда в 49-м году, был не понят еврейской общиной, изгнан, в 50-м произнес проповедь в Афинах, около Акрополя... Фессалоники — родина первой христианской церкви в Европе... Димитрий Солунский (Солунь — это и есть Салоники) казнен в 303 году... Здешним католикам папа римский разрешил справлять Пасху вместе с православными... Справа Эгейское море, слева родина Аристотеля..." — это я записал едва ли десятую часть сказанного гидом.
Полуостров Халкидики, скоро Уранополис. Еще надо на другой корабль, местный. Полтора часа морем. Кабаны бегут через дорогу. Все выше, все дальше видно. Горы, зелень, ущелья. Уши закладывает. Отель "Аристотель". Едем уже больше двух часов.
Верфи, суда "Посейдоны", на берегах корты, баскетбольные площадки, пляжи, пляжи, виллы, отели. Чего женщины на Афон лезут? Тут-то им чего плохо?
А рвущуюся на афонский корабль женщину мы вскоре узрели. В штанах, коротко острижена. Рвется, тычет греку билет. Он: "Но, мадам. Но, мадам. Но-но, мадам! Мадам!!!"
Маленький кораблик качает. На воде голубые стрелы света. Стайки рыб: пепельных, черных, желтых, пестрых. Чуть глубже рыбы-иглы. Вспомнил Керчь, Тамань. Давно-давно ловили их руками, бродили подолгу в воде, в зеленых водорослях.
Зеленое и золотое холмистых берегов, синь и серебро воды. Ветер и солнце — идем к Афону.
Целые стада, я думал, коричневых черепах, нет, это медузы. Летящие над водой рыбы-сарганы, — может, они здесь иначе именуются?
Брызги взлетают и окропляют.
Вот, вот! Возникла гора выше белых, седых туч. Афон! Господи, слава Тебе! Вода то прозрачно-зеленая, то густо-синяя. Светлые блики на ней россыпью. Стадо чаек умножилось. Стоишь у борта, она в воздухе рядом. Протягиваешь раскрытую ладонь, она подгребается крыльями, заглядывает — нет, обманули, отворачивается, передвигается в ветре к другим.
Воздух прямо сладкий, соединение степи и леса, гор и моря. Мирт, лавр, оливы, лаванда, полынь.
Сколько же здесь вознеслось и возносится молитв о спасении людей, о России. Дай Бог помнить это сияние солнечного тумана, посеребренную синь моря, напор ветра, кораблик, швыряемый волнами. По курсу Святая гора Афон!
Ночевать не остаемся
Принимает духовник Пантелеимонова монастыря отец Макарий. Идем к мощам святых угодников. Здесь их собрание, единственное по своему духовному богатству. Ветхозаветные святые, праотцы, апостолы, равноапостольные, священномученики, мученики, исповедники, святители, благоверные... Идешь, прикладываешься, и только ахает восхищенно твое сердце.
Помогите, святые угодники Божии, помогите, спасите!
Маленькое совсем дано нам время на покупки, на ознакомление. Бегом бегу к морю. И знаю, ох знаю, что нельзя здесь купаться. Да мне не купаться, мне бы омыть скверну души и тела.
На мое счастье, монах.
— Благословите погрузиться.
— Правильно, здесь не купаются. Троекратно погрузись. — Пошел дальше.
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
А обратно плывем — как и не было волнения. Море спокойное, ласковое, дыхание вечернего дуновения, теплого с суши, прохладного с моря.
Берег уходит. Чайки все так же кричат. Но многое во мне изменилось: я был на Афоне! На Святом Афоне был я! Вот светится его вершина. Дай Бог сохранить его в сердце, дай Бог, чтоб наши молитвы помогли родным, России.
Стою, прислонясь лбом к мачте. Легонько клонит туда и сюда. У преподобного Сергия обычно стоял, касаясь иногда древка хоругви, было ощущение, что пол подо мной ходит слегка, как палуба. Плывет. Но это ощущение возникало не сразу, а после долгой молитвы, например чтения акафиста преподобному.
Это сегодняшнее паломничество промыслительно для меня. Понимаю сейчас, почему ничего не мог написать о Святой земле после первого прилета на нее. С самолета в "мерседес", в гостиницу-люкс, погружение в омут израильско-палестинских отношений, совсем мало был один и почти не был наедине со святыми местами. Но и то грех жаловаться.
Ощутимо замечаю, что убавляется во мне грех осуждения кого-то. Все чаще при обсуждении кого-то как-то изнутри возникают и произносятся спасительные слова: "Бог всем судья". А еще мама в таких случаях говорила: "Дай им, Господи, здоровья, а нам терпения".
Помогите, святые угодники Божии, помогите, спасите!
Маленькое совсем дано нам время на покупки, на ознакомление. Бегом бегу к морю. И знаю, ох знаю, что нельзя здесь купаться. Да мне не купаться, мне бы омыть скверну души и тела.
На мое счастье, монах.
— Благословите погрузиться.
— Правильно, здесь не купаются. Троекратно погрузись. — Пошел дальше.
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
А обратно плывем — как и не было волнения. Море спокойное, ласковое, дыхание вечернего дуновения, теплого с суши, прохладного с моря.
Берег уходит. Чайки все так же кричат. Но многое во мне изменилось: я был на Афоне! На Святом Афоне был я! Вот светится его вершина. Дай Бог сохранить его в сердце, дай Бог, чтоб наши молитвы помогли родным, России.
Стою, прислонясь лбом к мачте. Легонько клонит туда и сюда. У преподобного Сергия обычно стоял, касаясь иногда древка хоругви, было ощущение, что пол подо мной ходит слегка, как палуба. Плывет. Но это ощущение возникало не сразу, а после долгой молитвы, например чтения акафиста преподобному.
Это сегодняшнее паломничество промыслительно для меня. Понимаю сейчас, почему ничего не мог написать о Святой земле после первого прилета на нее. С самолета в "мерседес", в гостиницу-люкс, погружение в омут израильско-палестинских отношений, совсем мало был один и почти не был наедине со святыми местами. Но и то грех жаловаться.
Ощутимо замечаю, что убавляется во мне грех осуждения кого-то. Все чаще при обсуждении кого-то как-то изнутри возникают и произносятся спасительные слова: "Бог всем судья". А еще мама в таких случаях говорила: "Дай им, Господи, здоровья, а нам терпения".
Август 1999 года
ЗЕЛЕНЫЙ БЛОКНОТ
Листаю и второй "морской" блокнот. Маленький, зеленый. Маленький не только размерами — краткостью записей. Это оттого, что первый блокнот исписывал, когда ничего другого не писал, а зеленый был со мной, когда работал над повестью "Арабское застолье". Значит, это было после поездок в Тунис, Сирию, Иран, Иорданию, Египет. Это к тому говорю, что писать дневник в этот раз было особо некогда, да и желания не было. Хотя сейчас читаешь — хотя бы вспоминаешь те дни. Дни, не худшие в жизни.
Поездка была официальной. На конференцию. Но, что радостно, до нее дорога шла по морю. Назвал тему доклада, собрался. Поехал.
Но надо объяснить, почему тот, первый блокнот остался недописанным. Очень просто: меня свалила морская болезнь. Лежал в лазарете у врача. Лазарет в середине корабля: меньше качает. Ничего не ел, уже и тошнить было нечем. Лежа прибыл в Новороссийск, еле-еле перевезли на вокзал, в вагоне подсадили на вторую полку, на ней и забылся до Москвы. А в глазах было все море и море. Но с гордостью скажу: переболел не каким-то гриппом, а морской болезнью. Морской, это надо понимать.
Поездка была официальной. На конференцию. Но, что радостно, до нее дорога шла по морю. Назвал тему доклада, собрался. Поехал.
Но надо объяснить, почему тот, первый блокнот остался недописанным. Очень просто: меня свалила морская болезнь. Лежал в лазарете у врача. Лазарет в середине корабля: меньше качает. Ничего не ел, уже и тошнить было нечем. Лежа прибыл в Новороссийск, еле-еле перевезли на вокзал, в вагоне подсадили на вторую полку, на ней и забылся до Москвы. А в глазах было все море и море. Но с гордостью скажу: переболел не каким-то гриппом, а морской болезнью. Морской, это надо понимать.
Через Анапу в Новороссийск
Что ж, поехали в морские дневники. Начнем по порядку, с первой записи и далее.
Мама моя говорила о себе: "Я прямо как утка. До чего люблю воду. Где ее увижу, сразу залезу". Купалась мама в наших вятских реках, прудах и озерах. А раз в жизни была на море. У родни отца в Одессе. Вспоминала всегда с восторгом: "Ну, море, ну, море! Да так легко плыть, да так вольно! Плывешь, плывешь, и плыть хочется!"
Дневник помогает уединению, в этом его достоинство.
А с паломнической линией "Витязя" ничего не вышло: стар "Витязь". Но уже есть и другие суда и линии.
28.08. Успение. Причастился на ранней службе. Самолет, Анапа, автобус, Новороссийск, теплоход к ночи.
29-е. Море. Купание в море. Да, это не старенький трудяга "Витязь", это "Мария Ермолова". Публика — сплошь начальство. Еда от пуза. Официанты мужчины.
Вечером юный месячишко. Маленькие дельфины, внучата, наверное, того, "моего".
Слава Богу, работаю.
30-е. Перевели часы на час назад. Раннее утро. Был в "лягушатнике" — круглый мелкий бассейн. Обещают налить и большой.
Вчера, слава Богу, работалось. Дай Бог и сегодня.
Восемь тридцать. Босфор. Таможенный катер. О. Андрей о письмах святителя Феофана о жизни на других планетах.
Прошли мимо святой Софии. Мраморное море, Дарданеллы, Сцилла и Харибда.
31.08. Завтра, даст Бог, увижу сына. Встал рано. Кто рано встает, тому Бог подает. Правило. Бассейн. Псалтырь. Сажусь. Надеюсь, помоги, Господи, закончить рассказ, начатый год назад в Тегеране.
Нет, сын прилетит только третьего уже сентября.
Рассказ — он даже полез на маленькую повесть — закончил.
Долго стояли в море. Купание. Внимание привлекают прыгуны с высоких палуб в море. Это охранники больших начальников.
Вода пронзительно-синяя, сильно соленая. Глаза дерет.
Вечерами концерты. Не хожу.
Мама моя говорила о себе: "Я прямо как утка. До чего люблю воду. Где ее увижу, сразу залезу". Купалась мама в наших вятских реках, прудах и озерах. А раз в жизни была на море. У родни отца в Одессе. Вспоминала всегда с восторгом: "Ну, море, ну, море! Да так легко плыть, да так вольно! Плывешь, плывешь, и плыть хочется!"
Дневник помогает уединению, в этом его достоинство.
А с паломнической линией "Витязя" ничего не вышло: стар "Витязь". Но уже есть и другие суда и линии.
28.08. Успение. Причастился на ранней службе. Самолет, Анапа, автобус, Новороссийск, теплоход к ночи.
29-е. Море. Купание в море. Да, это не старенький трудяга "Витязь", это "Мария Ермолова". Публика — сплошь начальство. Еда от пуза. Официанты мужчины.
Вечером юный месячишко. Маленькие дельфины, внучата, наверное, того, "моего".
Слава Богу, работаю.
30-е. Перевели часы на час назад. Раннее утро. Был в "лягушатнике" — круглый мелкий бассейн. Обещают налить и большой.
Вчера, слава Богу, работалось. Дай Бог и сегодня.
Восемь тридцать. Босфор. Таможенный катер. О. Андрей о письмах святителя Феофана о жизни на других планетах.
Прошли мимо святой Софии. Мраморное море, Дарданеллы, Сцилла и Харибда.
31.08. Завтра, даст Бог, увижу сына. Встал рано. Кто рано встает, тому Бог подает. Правило. Бассейн. Псалтырь. Сажусь. Надеюсь, помоги, Господи, закончить рассказ, начатый год назад в Тегеране.
Нет, сын прилетит только третьего уже сентября.
Рассказ — он даже полез на маленькую повесть — закончил.
Долго стояли в море. Купание. Внимание привлекают прыгуны с высоких палуб в море. Это охранники больших начальников.
Вода пронзительно-синяя, сильно соленая. Глаза дерет.
Вечерами концерты. Не хожу.
Родос
Сентябрь, первое. Улицы в России расцвели цветами. Как-то там моя главная учительница — жена?
Утро. Родос. Кораблей мало. Стаи рыбок пасутся у бортов, ощипывают водоросли, как овечки траву на пастбище.
Чалились, лопнул трос. Все буксиры в Греции "Гераклы".
Долго не выпускают. Где тут стоял Колосс Родосский — чудо света? Крепость крестоносцев. Тут купил внуку колокольчики.
Поездка в монастырь Божией Матери "Озарение". Празднование ей... с седьмого на восьмое сентября. Вот и подарок на день рождения. Купание уже с берега в жару, в горячей светлой воде.
Разжился телекартой, дозвонился Наде.
Второе сентября. Иллюминатор моей каюты глядит на причал. Лучше бы в море, а то звуков и света многовато. Ревут моторы, всю ночь прожектора.
Рано утром к морю. Старуха заходит в воду на костылях. Втыкает их и уплывает. Костыли стоят как причал.
Едем по следам апостола Павла.
Съездили. Линдос. Вверх на ослике пять евро, вниз пять. Из пяти евро один ослику на пенсию, чтобы его кормить в старости. Очень трогательно. Евро ослику подарил, сам шел пешком.
Шли внутри туннеля 180 метров. Темно. Под ногами холодный поток.
Вернулись. Купался в порту. Купил ножик, обсчитали. Обменял, обсчитали. Не жалко, а обидно. Опять карту для телефона купил, вот на что улетают деньги. Но как без голоса родных? Да и никого не надо просить. Видимо, так или иначе, надо будет копить на сотовый.
Утро. Родос. Кораблей мало. Стаи рыбок пасутся у бортов, ощипывают водоросли, как овечки траву на пастбище.
Чалились, лопнул трос. Все буксиры в Греции "Гераклы".
Долго не выпускают. Где тут стоял Колосс Родосский — чудо света? Крепость крестоносцев. Тут купил внуку колокольчики.
Поездка в монастырь Божией Матери "Озарение". Празднование ей... с седьмого на восьмое сентября. Вот и подарок на день рождения. Купание уже с берега в жару, в горячей светлой воде.
Разжился телекартой, дозвонился Наде.
Второе сентября. Иллюминатор моей каюты глядит на причал. Лучше бы в море, а то звуков и света многовато. Ревут моторы, всю ночь прожектора.
Рано утром к морю. Старуха заходит в воду на костылях. Втыкает их и уплывает. Костыли стоят как причал.
Едем по следам апостола Павла.
Съездили. Линдос. Вверх на ослике пять евро, вниз пять. Из пяти евро один ослику на пенсию, чтобы его кормить в старости. Очень трогательно. Евро ослику подарил, сам шел пешком.
Шли внутри туннеля 180 метров. Темно. Под ногами холодный поток.
Вернулись. Купался в порту. Купил ножик, обсчитали. Обменял, обсчитали. Не жалко, а обидно. Опять карту для телефона купил, вот на что улетают деньги. Но как без голоса родных? Да и никого не надо просить. Видимо, так или иначе, надо будет копить на сотовый.
Сын прилетел
Третье. Рано купался. Но в воде уже торчат две немецкие головы. Тетки.
Коллектив ездил организованно на платный пляж.
В 14.00 приехал сын. Много приехало. Прием в 17.30. Без меня мне поменяли тему доклада. Ни хрена себе, сказал я себе. А какая новая тема? Скажут, оказывается, перед выступлением. Уверен, думают, что откажусь, скажу: не готов. А почему не готов? О чем бы я ни говорил, все о России. Как ни назови тему, вырулю к Отечеству. Что готовиться? О ней говорить могу как солдат — стрелять: лежа, стоя и с колена.
Ого, просят текст доклада. Нет у меня текста. Не говорю по написанному. Ушли, вернулись. Выступление перенесли.
Прием прошел в замке Муссолини. Чувствовал себя ущемленным: все в костюмах, галстуках, я в рубашке, в сандалиях без носков. То есть сандалии-то с носками, ноги не в носках. А потом наплевал стесняться. Сидел да слушал. Выслушав речи, убежал. В награду открылась церковь Святого великомученика Пантелеимона. Ангел-хранитель привел. Еще прием в 22.00. На корабле. Но и на него наплюю. Не на корабль, на прием.
Хоть бы страничечку нацарапать!
Коллектив ездил организованно на платный пляж.
В 14.00 приехал сын. Много приехало. Прием в 17.30. Без меня мне поменяли тему доклада. Ни хрена себе, сказал я себе. А какая новая тема? Скажут, оказывается, перед выступлением. Уверен, думают, что откажусь, скажу: не готов. А почему не готов? О чем бы я ни говорил, все о России. Как ни назови тему, вырулю к Отечеству. Что готовиться? О ней говорить могу как солдат — стрелять: лежа, стоя и с колена.
Ого, просят текст доклада. Нет у меня текста. Не говорю по написанному. Ушли, вернулись. Выступление перенесли.
Прием прошел в замке Муссолини. Чувствовал себя ущемленным: все в костюмах, галстуках, я в рубашке, в сандалиях без носков. То есть сандалии-то с носками, ноги не в носках. А потом наплевал стесняться. Сидел да слушал. Выслушав речи, убежал. В награду открылась церковь Святого великомученика Пантелеимона. Ангел-хранитель привел. Еще прием в 22.00. На корабле. Но и на него наплюю. Не на корабль, на прием.
Хоть бы страничечку нацарапать!
Говорильня
Четвертое сентября. Говорильня. Степень выговоренности превысила все пределы. И зачем было столько тратить — корабль, деньги, самолеты, питание, — чтобы говорить известное? Ну да, демократия не та. А сказать, что демократия это вообще не то, что труп ремонту не подлежит, не говорят. Когда я говорю, смотрят как на необразованного. А мне кажется, что говорил терпимо, без резкостей. Правду же говорю, радовались бы.
Человек и трибуна смотрятся уже как единое целое. Ушел один, на смену другой. Трижды за день во время конференции ходил к кораблю. Это километров 6–7. Три раза купался, дважды в шторм. Швыряло как котенка. Володя взял напрокат мотоцикл, гоняет по Родосу. Я переживаю, а он: "Пап, это надо для работы". И в самом деле, начальство им довольно.
На прием к Муссолини не пойду, куплю хлеба да кефира.
Слава Богу, день прошел. Тяжелый день. Но бывали и тяжелее. Усталость. Километров двадцать отшагал. Но усталость от пешего хода это радость, а от болтовни, от толкотни, от кофе-брейков усталость потяжелее.
Уши болят. Теперь правое. Захлестнуло холодной волной.
Господи, да когда же это кончится? Эта конференция, съезд жующих солому. Всерьез раздают проекты решений, просят замечаний. "Работать во имя мира" — какое тут замечание? Работайте.
Журналистов пьющая, курящая, ржущая орда. Обжираловка им интересна и напиваловка. Всего этого тут навалом.
Сын пришел в каюту в три часа ночи, немного поспал, убежал по делам. Мотоцикл стоит у трапа.
Пятница, а все в ресторане мясное. Но гарнир есть. Всю ночь болело ухо. Так мне и надо. Утром не купался.
Но идти-то на эту бодягу, на этот форум, надо. Надо отрабатывать радость путешествия по волнам. Пошел пешком. И пришел быстрее, чем они на автобусе. Дороги надо знать. В пробках не стоял.
На прием опять не пойду. Их тут ежедневно по два-три. Может, они просто собираются выпить и закусить?
Вечером заблудился. Вывели молдаване. Жалуются на условия жизни. "Кончится срок договора, поедем в Россию". — "А чего здесь?" — "Не, не климат". — "Тепло же". — "Не климат, дядько, в работе. Сильно запрягают, а с грошами тормозят".
Человек и трибуна смотрятся уже как единое целое. Ушел один, на смену другой. Трижды за день во время конференции ходил к кораблю. Это километров 6–7. Три раза купался, дважды в шторм. Швыряло как котенка. Володя взял напрокат мотоцикл, гоняет по Родосу. Я переживаю, а он: "Пап, это надо для работы". И в самом деле, начальство им довольно.
На прием к Муссолини не пойду, куплю хлеба да кефира.
Слава Богу, день прошел. Тяжелый день. Но бывали и тяжелее. Усталость. Километров двадцать отшагал. Но усталость от пешего хода это радость, а от болтовни, от толкотни, от кофе-брейков усталость потяжелее.
Уши болят. Теперь правое. Захлестнуло холодной волной.
Господи, да когда же это кончится? Эта конференция, съезд жующих солому. Всерьез раздают проекты решений, просят замечаний. "Работать во имя мира" — какое тут замечание? Работайте.
Журналистов пьющая, курящая, ржущая орда. Обжираловка им интересна и напиваловка. Всего этого тут навалом.
Сын пришел в каюту в три часа ночи, немного поспал, убежал по делам. Мотоцикл стоит у трапа.
Пятница, а все в ресторане мясное. Но гарнир есть. Всю ночь болело ухо. Так мне и надо. Утром не купался.
Но идти-то на эту бодягу, на этот форум, надо. Надо отрабатывать радость путешествия по волнам. Пошел пешком. И пришел быстрее, чем они на автобусе. Дороги надо знать. В пробках не стоял.
На прием опять не пойду. Их тут ежедневно по два-три. Может, они просто собираются выпить и закусить?
Вечером заблудился. Вывели молдаване. Жалуются на условия жизни. "Кончится срок договора, поедем в Россию". — "А чего здесь?" — "Не, не климат". — "Тепло же". — "Не климат, дядько, в работе. Сильно запрягают, а с грошами тормозят".
Закрытие
Шестое сентября. Закрытие. Зачем приезжал? Хотя, как выражается сын, припахали меня править обращение. Еще писал тезисы. Но ни правка моя, ни тезисы не были приняты. По их мнению, не Господь правит миром, не любовь его держит, а, может быть, международный валютный фонд или транснациональные компании.
Зачитали с трибуны обращение. Сплошные парадные, общие фразы. Трескотня. Прекраснодушная болтовня ни о чем. Еще более пусто, нежели советская идеология. То-то врагу нашего спасения радости полные штаны.
Утром снова шел пешком. Заходил в церковь св. Пантелеимона. В обед вновь пешком. И в награду открыл часовню святого Иоанна Предтечи. Никого. Свечи горят. Добавил огоньков и я, грешный. Помазал ухо маслицем из лампадки.
Корабль переставили. Слава Богу, вечером отходим. Еще прием у капитана.
Звонил Наде. Оба переживаем за образ жизни детей. Володя тратит направо и налево, и еще ему надо на карманные расходы. Никто ему за прокат мотоцикла не заплатил, наврали, что заплатят. Или он наврал? Покупает все дорогое. Через карточку. "Сколько у тебя на ней". — "Немерено".
Самолетом завтра улетает человек сто. Хочется домой, с ними. Но дает Господь еще неделю золотых условий для работы, надо воспользоваться. Тем более с сыном побыть, много ли я его в Москве вижу.
Кипятил чай, забыл, кипяток выхлестало, залило бумаги.
Званый обед по случаю качки отменен. Спасибочки тебе, Посейдон, понял, что неохота мне быть званым, хочется избранным быть.
Володя тоже хочет в Москву, но и в Константинополь, зарю русского Православия, если есть возможность, обязательно надо. И мне надо там побывать. И бывал, и даже писал рассказ "Щит на вратах Цареграда", но бывал мало и написал средне.
Скоро отдадим швартовые. Выкупались на прощание.
Зачитали с трибуны обращение. Сплошные парадные, общие фразы. Трескотня. Прекраснодушная болтовня ни о чем. Еще более пусто, нежели советская идеология. То-то врагу нашего спасения радости полные штаны.
Утром снова шел пешком. Заходил в церковь св. Пантелеимона. В обед вновь пешком. И в награду открыл часовню святого Иоанна Предтечи. Никого. Свечи горят. Добавил огоньков и я, грешный. Помазал ухо маслицем из лампадки.
Корабль переставили. Слава Богу, вечером отходим. Еще прием у капитана.
Звонил Наде. Оба переживаем за образ жизни детей. Володя тратит направо и налево, и еще ему надо на карманные расходы. Никто ему за прокат мотоцикла не заплатил, наврали, что заплатят. Или он наврал? Покупает все дорогое. Через карточку. "Сколько у тебя на ней". — "Немерено".
Самолетом завтра улетает человек сто. Хочется домой, с ними. Но дает Господь еще неделю золотых условий для работы, надо воспользоваться. Тем более с сыном побыть, много ли я его в Москве вижу.
Кипятил чай, забыл, кипяток выхлестало, залило бумаги.
Званый обед по случаю качки отменен. Спасибочки тебе, Посейдон, понял, что неохота мне быть званым, хочется избранным быть.
Володя тоже хочет в Москву, но и в Константинополь, зарю русского Православия, если есть возможность, обязательно надо. И мне надо там побывать. И бывал, и даже писал рассказ "Щит на вратах Цареграда", но бывал мало и написал средне.
Скоро отдадим швартовые. Выкупались на прощание.
До скорого, Родос!
Шесть дней и пять ночей здесь. Вечность. Купался на Родосе в семи местах. А на Патмосе всегда в одном, любимом, мною открытом. От причала налево, налево и в одном месте свернуть с дороги, через кусты к морю. Там, у бухточки, ни-ко-го!
Канун дня иконы Божией Матери "Озарение". Завтра мне, страшно вымолвить, шестьдесят два. Мальчишка.
Море, луна, волны. Сыну дали отдельную каюту, хотя я просил остаться со мной. Ему же, конечно, интереснее с друзьями.
У Есенина любовь к своей голове. Сравнения с кроной дерева, с яблоком, с золотой розой, "куст волос золотистый", "голова ты моя золотая", "головы моей парус"... А сердце у него — "поганое сердце, сердце собачье мое", "глупое сердце, не бейся", "озлобленное сердце".
Канун дня иконы Божией Матери "Озарение". Завтра мне, страшно вымолвить, шестьдесят два. Мальчишка.
Море, луна, волны. Сыну дали отдельную каюту, хотя я просил остаться со мной. Ему же, конечно, интереснее с друзьями.
У Есенина любовь к своей голове. Сравнения с кроной дерева, с яблоком, с золотой розой, "куст волос золотистый", "голова ты моя золотая", "головы моей парус"... А сердце у него — "поганое сердце, сердце собачье мое", "глупое сердце, не бейся", "озлобленное сердце".
Виват, Санторини!
Седьмое сентября. 62 годика. Читал на восходе солнца Утреннее Правило, молил у Бога сил на труды в 63-м году.
Швартуемся у острова Тира (Санторини). Отправляемся на остров с рейда на катере, вернемся вечером.
Перебирал персидские записи, вспоминал Карфаген, Колизей, Акрополь, Помпею, Пальмиру, Парфенон, все мертвое, все было живым. Объединив, написать бы. Начиналось с Содома.
Стоим. Белый город на горах — как снег.
Целый день на Санторини. Санторинское вино поставляли на столы королей и царей Европы.
В церкви ставил свечи за родных. Купался два раза. Со всеми на платный пляж не поехал. Не из-за денег. Хотелось быть одному. Пошел вниз, к морю. Долго шел. Огороды, сады. Питался. На берегу черный крупный песок, остатки извержения, поглотившего Атлантиду. Тоже еще та Гоморра.
Уже в нашу эпоху тут был приснопамятный случай. Франки гуляли на второй неделе Великого поста. А эта неделя посвящена памяти святителя Григория Паламы. Именно в день его памяти франки нагрузили в лодки и вина, и еды, мальчиков захватили и стали кричать: "Анафема Паламе, анафема! Если свят Палама, пусть утопит нас!" А море было совершенно спокойное. И вдруг под лодками воды разверзлись, и нечестивцы утонули. Это я прочитал у Димитрия Ростовского в "Житиях святых".
Никого на берегу. Как хорошо.
Вернулся. Они тоже вернулись. Повели обедать. Фуникулер. Сын подарил дорогое серебряное яйцо. Мне такое ему не подарить. Но все равно его же будет.
Обратно пешком. Шел по ослиной нескончаемой конюшне. На каждом повороте ослики. Привязанные, грустные. Погладишь, прямо трутся мордой.
Сверху видно, как валяет идущий катер. Но красавица "Ермолова" стоит. Сверху она на волнистом синем стекле бухты как игрушечка. Смеркается, она засияла. Освещение включили.
Домой дозвонился. Ну и денек. Надо сделать традицией — отмечать день рождения на каком-либо острове Средиземноморья. О, конечно, на Патмосе! О, Патмос! К нему будем идти всю ночь.
Швартуемся у острова Тира (Санторини). Отправляемся на остров с рейда на катере, вернемся вечером.
Перебирал персидские записи, вспоминал Карфаген, Колизей, Акрополь, Помпею, Пальмиру, Парфенон, все мертвое, все было живым. Объединив, написать бы. Начиналось с Содома.
Стоим. Белый город на горах — как снег.
Целый день на Санторини. Санторинское вино поставляли на столы королей и царей Европы.
В церкви ставил свечи за родных. Купался два раза. Со всеми на платный пляж не поехал. Не из-за денег. Хотелось быть одному. Пошел вниз, к морю. Долго шел. Огороды, сады. Питался. На берегу черный крупный песок, остатки извержения, поглотившего Атлантиду. Тоже еще та Гоморра.
Уже в нашу эпоху тут был приснопамятный случай. Франки гуляли на второй неделе Великого поста. А эта неделя посвящена памяти святителя Григория Паламы. Именно в день его памяти франки нагрузили в лодки и вина, и еды, мальчиков захватили и стали кричать: "Анафема Паламе, анафема! Если свят Палама, пусть утопит нас!" А море было совершенно спокойное. И вдруг под лодками воды разверзлись, и нечестивцы утонули. Это я прочитал у Димитрия Ростовского в "Житиях святых".
Никого на берегу. Как хорошо.
Вернулся. Они тоже вернулись. Повели обедать. Фуникулер. Сын подарил дорогое серебряное яйцо. Мне такое ему не подарить. Но все равно его же будет.
Обратно пешком. Шел по ослиной нескончаемой конюшне. На каждом повороте ослики. Привязанные, грустные. Погладишь, прямо трутся мордой.
Сверху видно, как валяет идущий катер. Но красавица "Ермолова" стоит. Сверху она на волнистом синем стекле бухты как игрушечка. Смеркается, она засияла. Освещение включили.
Домой дозвонился. Ну и денек. Надо сделать традицией — отмечать день рождения на каком-либо острове Средиземноморья. О, конечно, на Патмосе! О, Патмос! К нему будем идти всю ночь.
Патмос
Патмос. Восьмое сентября. День святых Адриана и Натальи. Были и в монастыре вверху, и в пещере Апокалипсиса. Третий раз я здесь. Всегда-всегда молюсь апостолу любви. Не представляю его старым, он для меня всегда юный, при Кресте, он усыновлен Божией Матерью, она живет в его доме. Вместе были в Ефесе.
А турки умудрились там выстроить дом апостола Иоанна и показывают могилу Божией Матери. Цветы на ней.
Ходил подряд почти два года на молочную кухню за молоком для внука, ходил через двор храма святого Иоанна Богослова, всегда молился, и все исполнялось.
Конечно, откололся от группы, узнав время отхода от причала, и помчался на свое тайное патмосское место. На нем полно античной керамики. Собрал что помельче и поярче. И еще в этот раз забрел подальше, заблудился, конечно, я мастер вляпываться в истории. Вышел, взмолясь апостолу Иоанну. Но не опаздал. Даже взял в кафе на берегу булочку и какую-то то ли простоквашу, то ли соленую сметану. Обед. Плюс смоквы, которые сами тянулись ко мне через заборы.
А турки умудрились там выстроить дом апостола Иоанна и показывают могилу Божией Матери. Цветы на ней.
Ходил подряд почти два года на молочную кухню за молоком для внука, ходил через двор храма святого Иоанна Богослова, всегда молился, и все исполнялось.
Конечно, откололся от группы, узнав время отхода от причала, и помчался на свое тайное патмосское место. На нем полно античной керамики. Собрал что помельче и поярче. И еще в этот раз забрел подальше, заблудился, конечно, я мастер вляпываться в истории. Вышел, взмолясь апостолу Иоанну. Но не опаздал. Даже взял в кафе на берегу булочку и какую-то то ли простоквашу, то ли соленую сметану. Обед. Плюс смоквы, которые сами тянулись ко мне через заборы.
Лесбос
Девятое. Лесбос. В монастыре образ святого архангела Михаила из земли, пропитанной кровью. Лилась из убитых монахов. Напали на монастырь сарацины.
Еще монастырь. Святых Рафаила, Николая и Ирины. Вернулись. Ходил на дикий пляж, который высмотрел из автобуса. Шел к нему напрямую через гору, через сосновый редкий лес. Развалины крепости крестоносцев. Говорят, пятого века. Стены напоминают зубцы. Уже крошатся.
Все деньги прозваниваю. Тоскую. В Москве холод. Зачем же я-то отчалил "с милого севера в сторону южную"? Уже так надоели эти южные красоты: море, парусники, скалы, цветы. На корабле непрерывная обжираловка.
Ну, ну, разбрюзжался. Все оттого, что работа новая не идет, никак не заквашивается.
Сын отсыпался у меня в каюте. Знает, где спасаться.
Десятое. На завтрак его не будил. Читал Правило у статуи Свободы Лесбоса. С завтрака принес поесть сыну чего-то в каюту.
Поездка в монастырь, к иконе, написанной евангелистом Лукой. "Да таких икон тысячи, — скептически говорит ученый-литературовед. — Мы-то знаем, как делаются чудеса. Эти греки что хошь выдумают, лишь бы деньгу содрать".
Но ведь гибли монахи от сарацин, защищая эти иконы. Как им не поклониться? И иконам, и монахам.
Начальство улетело.
Еще монастырь. Святых Рафаила, Николая и Ирины. Вернулись. Ходил на дикий пляж, который высмотрел из автобуса. Шел к нему напрямую через гору, через сосновый редкий лес. Развалины крепости крестоносцев. Говорят, пятого века. Стены напоминают зубцы. Уже крошатся.
Все деньги прозваниваю. Тоскую. В Москве холод. Зачем же я-то отчалил "с милого севера в сторону южную"? Уже так надоели эти южные красоты: море, парусники, скалы, цветы. На корабле непрерывная обжираловка.
Ну, ну, разбрюзжался. Все оттого, что работа новая не идет, никак не заквашивается.
Сын отсыпался у меня в каюте. Знает, где спасаться.
Десятое. На завтрак его не будил. Читал Правило у статуи Свободы Лесбоса. С завтрака принес поесть сыну чего-то в каюту.
Поездка в монастырь, к иконе, написанной евангелистом Лукой. "Да таких икон тысячи, — скептически говорит ученый-литературовед. — Мы-то знаем, как делаются чудеса. Эти греки что хошь выдумают, лишь бы деньгу содрать".
Но ведь гибли монахи от сарацин, защищая эти иконы. Как им не поклониться? И иконам, и монахам.
Начальство улетело.
Курс на отечество
Прощай — или до свидания, — Греция. Поздно вечером бултыхались с Володей в бассейне. Накачана в него глубинная холодная вода. В добавление радости явилась гроза, молнии, музыка громов. Дождь наяривал. Тоже холодный.
Гроза, дождь, холодное купание смыли, вернее, вымыли из меня горечь от этого родосского форума.
Что горевать? Устраивают сытые, холеные господа встречи друг с другом, обнюхиваются, уверяют в симпатиях. Они, конечно, хотят процветания своим странам, но как-то так, чтобы все случилось само собою, их не утруждая и их приятельства не разрушая. А процветание — это финал расцветания. То есть цветок процвел, лепестки осыпаются.
Одно из выступлений меня особенно покоробило. Не оттого, что говорил еврей, я свободен от нелюбви к ним, а оттого, что он говорил о неготовности русского народа к принятию демократии. Говорил о русских как о нации, исторически лишенной общения с главной культурой мира, то есть с античностью.
Я очень собирался просить реплику, послал записку. Тут перерыв. Начальник подошел. "Что вы хотели?" — "Три минуты, две! Ведь античность это языческая культура, дело же во Христе!"
Он, взявши мои руки в свои: "Я вас умоляю! Здесь такой доброжелательный настрой, они нас так хорошо принимают, не будем портить встречу. Они вас не поймут". Повел к столику. Подскочил официант.
Одиннадцатое сентября. День усекновения главы Иоанна Предтечи. Помню замок Мохерос по дороге в Иорданию. Показали ту или не ту пещеру-камеру, где святой держался в заключении.
Мраморное море. Народ спит. Сегодня объявлен поздний завтрак. Купался в бассейне.
Вглядывался в берега. Где-то на берегу Мраморного моря стоял (что сейчас там?) монастырь "Путеводителей". Отправляющиеся в плавание моряки молились перед главной иконой монастыря, "Одигитрией". Есть предание, как два слепца по указанию Самой Божией Матери были приведены в монастырь и получили исцеление. В России иконой "Одигитрия" названа икона Смоленской Божией Матери.
Сердце летит на север. Еще Царьград, Константинополь, Стамбул. Потом Одесса, Севастополь, везде заходим, и — наконец — Новороссийск. Дай Бог!
Гроза, дождь, холодное купание смыли, вернее, вымыли из меня горечь от этого родосского форума.
Что горевать? Устраивают сытые, холеные господа встречи друг с другом, обнюхиваются, уверяют в симпатиях. Они, конечно, хотят процветания своим странам, но как-то так, чтобы все случилось само собою, их не утруждая и их приятельства не разрушая. А процветание — это финал расцветания. То есть цветок процвел, лепестки осыпаются.
Одно из выступлений меня особенно покоробило. Не оттого, что говорил еврей, я свободен от нелюбви к ним, а оттого, что он говорил о неготовности русского народа к принятию демократии. Говорил о русских как о нации, исторически лишенной общения с главной культурой мира, то есть с античностью.
Я очень собирался просить реплику, послал записку. Тут перерыв. Начальник подошел. "Что вы хотели?" — "Три минуты, две! Ведь античность это языческая культура, дело же во Христе!"
Он, взявши мои руки в свои: "Я вас умоляю! Здесь такой доброжелательный настрой, они нас так хорошо принимают, не будем портить встречу. Они вас не поймут". Повел к столику. Подскочил официант.
Одиннадцатое сентября. День усекновения главы Иоанна Предтечи. Помню замок Мохерос по дороге в Иорданию. Показали ту или не ту пещеру-камеру, где святой держался в заключении.
Мраморное море. Народ спит. Сегодня объявлен поздний завтрак. Купался в бассейне.
Вглядывался в берега. Где-то на берегу Мраморного моря стоял (что сейчас там?) монастырь "Путеводителей". Отправляющиеся в плавание моряки молились перед главной иконой монастыря, "Одигитрией". Есть предание, как два слепца по указанию Самой Божией Матери были приведены в монастырь и получили исцеление. В России иконой "Одигитрия" названа икона Смоленской Божией Матери.
Сердце летит на север. Еще Царьград, Константинополь, Стамбул. Потом Одесса, Севастополь, везде заходим, и — наконец — Новороссийск. Дай Бог!
Константинополь
Причалили. Святая София в плену минаретов, в окружении штыков ислама. Чего-то вдруг разволновался, переодел брюки.
Был же в храме, вспоминал Юстиниана, крещение святой равноапостольной Ольги, русских послов от князя Владимира. Молился у алтаря, у места, где, по преданию, было крещение великой княгини. У фресок на втором ярусе. Обходил храм с молитвой, моля Бога о возвращении его Православию.
Володя, глядя на меня, тоже весь нагладился, принарядился, нарядный такой.
Турки кричат. Пасмурно. Ветер, накрапывает. Посылаю Володю с экскурсией, он здесь впервые, сам помчусь к Софии.
Зажгли свечку. Связь плохая. Хотели доложить в Москву о прибытии во Второй Рим.
Вчера, слава Богу, вернулся к рассказу, дописал четыре страницы. И то хлеб.
Свеча догорела, молитвы прочитали, кафизму из Псалтыри, а все нет выхода.
На стенке причала, Володя показал, надпись: "Витка предурак". Наверное, писала обманутая девушка. Уж ей не до грамотности.
Не пускают нас турки, захватившие православные византийские земли.
Чтоб успокоиться, постирал носки и носовые платки.
Вечер. Вернулись. Володя говорит, что гиды здесь другие, но тексты все те же: то евреи были лучше всех, то греки, а здесь, конечно, турки.
Днем я в центре города оторвался от группы, долго был в Софийском храме, вновь его обошел. Внутри строительные леса, шум и грохот электроинструментов, крики рабочих.
Потом жалел, что не разулся перед этим, потом оправдал себя: пока же в храм не вернулась православная жизнь. Музей? Мечеть? Бедный Юстиниан! Он не строитель храма, а возобновитель его. Строил равноапостольный Константин. Храм был сожжен, обречен. Юстиниан собрал лучших строителей, художников, не жалел средств. И храм, на удивление векам, воссиял! А теперь вот стоит как горький упрек нам. А ведь и Суворов, и Ушаков с войсками были рядом и были готовы взять его. Тогдашние придворные либералы помешали. Юстиниан, кстати, по происхождению славянин.
Потом рынок (долго о нем рассказывать), потом пошагал к причалу. Оказалось очень далеко, километров десять. Направление показали, но или послали не туда, или не так их понял. Шагал и шагал по набережной. Опрокинутый корпус старого корабля. Рыбаки, бомжи. Приставания.
В порту кипение народов.
Всё! Домой, домой, домой!
Двенадцатое сентября. Море. Качка. Лежал. Молился. Володечке тоже плоховато. Держимся. Есть не хочется, и есть нельзя. Была среда, потом строгий пост — день усекновения, потом пятница.
Две ночи и день качало.
Был же в храме, вспоминал Юстиниана, крещение святой равноапостольной Ольги, русских послов от князя Владимира. Молился у алтаря, у места, где, по преданию, было крещение великой княгини. У фресок на втором ярусе. Обходил храм с молитвой, моля Бога о возвращении его Православию.
Володя, глядя на меня, тоже весь нагладился, принарядился, нарядный такой.
Турки кричат. Пасмурно. Ветер, накрапывает. Посылаю Володю с экскурсией, он здесь впервые, сам помчусь к Софии.
Зажгли свечку. Связь плохая. Хотели доложить в Москву о прибытии во Второй Рим.
Вчера, слава Богу, вернулся к рассказу, дописал четыре страницы. И то хлеб.
Свеча догорела, молитвы прочитали, кафизму из Псалтыри, а все нет выхода.
На стенке причала, Володя показал, надпись: "Витка предурак". Наверное, писала обманутая девушка. Уж ей не до грамотности.
Не пускают нас турки, захватившие православные византийские земли.
Чтоб успокоиться, постирал носки и носовые платки.
Вечер. Вернулись. Володя говорит, что гиды здесь другие, но тексты все те же: то евреи были лучше всех, то греки, а здесь, конечно, турки.
Днем я в центре города оторвался от группы, долго был в Софийском храме, вновь его обошел. Внутри строительные леса, шум и грохот электроинструментов, крики рабочих.
Потом жалел, что не разулся перед этим, потом оправдал себя: пока же в храм не вернулась православная жизнь. Музей? Мечеть? Бедный Юстиниан! Он не строитель храма, а возобновитель его. Строил равноапостольный Константин. Храм был сожжен, обречен. Юстиниан собрал лучших строителей, художников, не жалел средств. И храм, на удивление векам, воссиял! А теперь вот стоит как горький упрек нам. А ведь и Суворов, и Ушаков с войсками были рядом и были готовы взять его. Тогдашние придворные либералы помешали. Юстиниан, кстати, по происхождению славянин.
Потом рынок (долго о нем рассказывать), потом пошагал к причалу. Оказалось очень далеко, километров десять. Направление показали, но или послали не туда, или не так их понял. Шагал и шагал по набережной. Опрокинутый корпус старого корабля. Рыбаки, бомжи. Приставания.
В порту кипение народов.
Всё! Домой, домой, домой!
Двенадцатое сентября. Море. Качка. Лежал. Молился. Володечке тоже плоховато. Держимся. Есть не хочется, и есть нельзя. Была среда, потом строгий пост — день усекновения, потом пятница.
Две ночи и день качало.
Одесса
Тринадцатое. Одесса. Подняли рано, а в город выпустили только в полдень. В Одессе я не бывал, хотя в детстве очень любили и пели "Одесса — мой солнечный город". Тут последняя моя тетя по отцу. Надо увидеть. Связи нет, денег нет, адреса нет. Я же, уезжая из Москвы, не знал, что будем в Одессе.
Отдельная история, как узнавали адрес. Дозвонились в Москву, Катя помогла. Французский бульвар.
Вошли в квартиру — фотография тети Любы в черной рамке. Мы пришли как раз в сороковой день. Так получилось. Сестренница моя Таня, братенник Толя собирались на кладбище. Поехали с ними. Разговоры. У всех свои горести. В каждом дому горя по кому. Каждая хата горем напхата. Кладбище, если это может утешить, очень богатое. Похоронить маму на нем Тане помогли ее бывшие студенты. Уже хоронят на центральной аллее, сужая ее. Хоронят не знаменитостей и начальников — воров в законе.
Были в храмах святителя Димитрия Ростовского, Спасо-Преображенском, Морском Никольском (в виде корабля). Посидели, повспоминали, многое вспоминалось. Простились.
Еще с Володей были у двух памятников Пушкину, Воронцову, у домов, где жили-бывали Пушкин, Гоголь... Прошли по улицам, воспетым одесситами: Малой Арнаутской, Ланжеронской, Дерибасовской, по Приморскому бульвару. Тетя жила на Французском.
Днем город пустынен, вечером шумен. Украинской речи мы не слышали, ни одного нерусского слова не слышали. Может быть, евреи и греки сидят в кино? Сплошная русская речь. Русский город.
На бульваре вовсю торговля. Много продают гадов: змей, маленьких крокодильчиков, игуан.
— А что же делать с крокодильчиком, когда он вырастет? — спрашиваю я молодую продавщицу.
— Он до того сдохнет, — отвечает она.
Много наездников на разукрашенных лошадях. Много пони и детей на пони.
В пивной "Гамбринус" почти пусто — ни людей, ни драк, ни Сашки со скрипкой, ни мадам, ни Куприна.
Потемкинская лестница засижена пьяными афроамериканцами, а может, афроукраинцами уже. По лестнице ходил и Пушкин и иже с ними. А сколько паломников из России прошло. Здесь же всегда были и Афонские и Святоземельские подворья. Гоголь отсюда отплывал в Палестину.
Памятник Ришелье настолько известен, что даже и не смотрится.
Вообще, признаюсь, Одессу можно полюбить. Интересно, что много раз был в Кишиневе, Тирасполе, это же рядом, а в Одессе впервые. Честно скажу, отвращала "одесская школа", багрицкие, бабели, утесовы эт сетера.
На корабле встреча и разговоры с одесскими батюшками. Как и краснодарские, как и ростовские, как и новороссийские батюшки, здешние тоже горячи: москали все продали и предали, мы тут на фронте, вы не помогаете. Понять их очень можно: они выдерживают непрерывные нашествия десантов католиков, протестантов и неисчислимых сект.
На прощание пошли позвонить Тане. Раздобыли гривен, еле-еле купили телефонную карту (в город поднимались), стали звонить. Читаем: "Вставьте картку циею стороною вид себе, в напрямку стрилки, натискить до упору, знимить трубку, наберить номер и проведить розмову. Покладить трубку и заберить картку". Стали робить по ций цидуле. Доходили только до "натискивания до упору", а уж о "проведении розмовы" мечтать вскоре перестали. Автомат был как глухонемой, но монеты глотал. Все-таки, помолясь, дозвонились. Розмова в полторы минуты обошлась в семь гривен.
— Вот тебе, Володя, метафора незаможней, незалежней: монеты ей давай-давай, а на благодарность не рассчитывай.
Море. Четырнадцатое число. Вроде прошли экзамен на моряков, но снова пересдача, экзамен всю ночь. Не просто качало, а бросало и так трясло, что и на коленях трудно молиться, валило и назад, и вперед. Помогали спасительные слова: "Иже в море управи", "Волнение моря Ты укрощаеши", "Обуреваюся аз яко кораблец в бурю" и другие.
О том, что можем утонуть, и мысли не было, но страшновато иногда бывало. Да, кто в море не бывал, тот Богу не маливался. Как это — умереть без исповеди и причастия? Вот этот страх очень нужный.
Но почему же считаем, что экзамен сдали? Потому что не тошнило.
Володя спит, я поднимался читать Правило на палубу. Волнение есть, волны тоже, но уже без барашков, успокаивают.
Сыночек спит. Так он, сколько ни просил, курить бросить не может. Хотя в качку ходил бледный и некурящий. А откачался, повеселел и за соску.
Время к обеду, а Севастополя не видать. Собираемся. У меня какая была сумка, так и не располнела, а Володя прибарахлился. Ну и молодец. молодой, надо. Везем супругам презенты. Хотя бы Наде куртка подошла.
Все! День наступил в Севастополе и без остановок промчался. Опять мы в море. Молимся на Херсонес. Опять же, как все помнится, приезды сюда. На приеме говорили, что храм на месте крещения святого Владимира будет окончательно восстановлен.
До свидания, русский Севастополь. 38 лет назад были тут с Надей, купались у памятника погибшим кораблям. Сегодня пришел к нему и долго стоял. Купаться не подойти, ограда. Мальчишки ловят рыбу.
Пусто и запущенно на берегу. Поднялся к храму святого Владимира. Батюшка Алексей, узнав, провел к могилам адмиралов.
Нас официально встречали. Речи не казенные, сердечные. На нас надеются, что мы их помним. Да как же не помним? Тут все камни вопиют о пролитой русской крови.
На Украине, или в Украине, велика ли разница, хохлацкий бардак и дикие к России претензии. И хамят, и ставят такие условия, которых нет нигде. Ущемляют флот в Севастополе. А случись чего, к кому побегут?
Даже вот такой пустяк: мы при отплытии не заполняли никаких украинских деклараций, ибо отплывали от российского причала. Не заполняли мы их и при въезде в страну (никаких и бланков не было), где же они у нас при выезде? "Где?" — чоловик дуже гарный их требует. "Нет их". Но этого человек с трезубцами на форменной фуражке понять не может. И не хочет.
Видимо, ночью опять качнет — небо хмурится, ветер.
Отпустили. Отплытие. Провожают так, что до слез трогательно. Весь берег машет руками. Виден храм на горе над Севастополем, и проходим вскоре еще один, в Херсонесе.
Отдельная история, как узнавали адрес. Дозвонились в Москву, Катя помогла. Французский бульвар.
Вошли в квартиру — фотография тети Любы в черной рамке. Мы пришли как раз в сороковой день. Так получилось. Сестренница моя Таня, братенник Толя собирались на кладбище. Поехали с ними. Разговоры. У всех свои горести. В каждом дому горя по кому. Каждая хата горем напхата. Кладбище, если это может утешить, очень богатое. Похоронить маму на нем Тане помогли ее бывшие студенты. Уже хоронят на центральной аллее, сужая ее. Хоронят не знаменитостей и начальников — воров в законе.
Были в храмах святителя Димитрия Ростовского, Спасо-Преображенском, Морском Никольском (в виде корабля). Посидели, повспоминали, многое вспоминалось. Простились.
Еще с Володей были у двух памятников Пушкину, Воронцову, у домов, где жили-бывали Пушкин, Гоголь... Прошли по улицам, воспетым одесситами: Малой Арнаутской, Ланжеронской, Дерибасовской, по Приморскому бульвару. Тетя жила на Французском.
Днем город пустынен, вечером шумен. Украинской речи мы не слышали, ни одного нерусского слова не слышали. Может быть, евреи и греки сидят в кино? Сплошная русская речь. Русский город.
На бульваре вовсю торговля. Много продают гадов: змей, маленьких крокодильчиков, игуан.
— А что же делать с крокодильчиком, когда он вырастет? — спрашиваю я молодую продавщицу.
— Он до того сдохнет, — отвечает она.
Много наездников на разукрашенных лошадях. Много пони и детей на пони.
В пивной "Гамбринус" почти пусто — ни людей, ни драк, ни Сашки со скрипкой, ни мадам, ни Куприна.
Потемкинская лестница засижена пьяными афроамериканцами, а может, афроукраинцами уже. По лестнице ходил и Пушкин и иже с ними. А сколько паломников из России прошло. Здесь же всегда были и Афонские и Святоземельские подворья. Гоголь отсюда отплывал в Палестину.
Памятник Ришелье настолько известен, что даже и не смотрится.
Вообще, признаюсь, Одессу можно полюбить. Интересно, что много раз был в Кишиневе, Тирасполе, это же рядом, а в Одессе впервые. Честно скажу, отвращала "одесская школа", багрицкие, бабели, утесовы эт сетера.
На корабле встреча и разговоры с одесскими батюшками. Как и краснодарские, как и ростовские, как и новороссийские батюшки, здешние тоже горячи: москали все продали и предали, мы тут на фронте, вы не помогаете. Понять их очень можно: они выдерживают непрерывные нашествия десантов католиков, протестантов и неисчислимых сект.
На прощание пошли позвонить Тане. Раздобыли гривен, еле-еле купили телефонную карту (в город поднимались), стали звонить. Читаем: "Вставьте картку циею стороною вид себе, в напрямку стрилки, натискить до упору, знимить трубку, наберить номер и проведить розмову. Покладить трубку и заберить картку". Стали робить по ций цидуле. Доходили только до "натискивания до упору", а уж о "проведении розмовы" мечтать вскоре перестали. Автомат был как глухонемой, но монеты глотал. Все-таки, помолясь, дозвонились. Розмова в полторы минуты обошлась в семь гривен.
— Вот тебе, Володя, метафора незаможней, незалежней: монеты ей давай-давай, а на благодарность не рассчитывай.
Море. Четырнадцатое число. Вроде прошли экзамен на моряков, но снова пересдача, экзамен всю ночь. Не просто качало, а бросало и так трясло, что и на коленях трудно молиться, валило и назад, и вперед. Помогали спасительные слова: "Иже в море управи", "Волнение моря Ты укрощаеши", "Обуреваюся аз яко кораблец в бурю" и другие.
О том, что можем утонуть, и мысли не было, но страшновато иногда бывало. Да, кто в море не бывал, тот Богу не маливался. Как это — умереть без исповеди и причастия? Вот этот страх очень нужный.
Но почему же считаем, что экзамен сдали? Потому что не тошнило.
Володя спит, я поднимался читать Правило на палубу. Волнение есть, волны тоже, но уже без барашков, успокаивают.
Сыночек спит. Так он, сколько ни просил, курить бросить не может. Хотя в качку ходил бледный и некурящий. А откачался, повеселел и за соску.
Время к обеду, а Севастополя не видать. Собираемся. У меня какая была сумка, так и не располнела, а Володя прибарахлился. Ну и молодец. молодой, надо. Везем супругам презенты. Хотя бы Наде куртка подошла.
Все! День наступил в Севастополе и без остановок промчался. Опять мы в море. Молимся на Херсонес. Опять же, как все помнится, приезды сюда. На приеме говорили, что храм на месте крещения святого Владимира будет окончательно восстановлен.
До свидания, русский Севастополь. 38 лет назад были тут с Надей, купались у памятника погибшим кораблям. Сегодня пришел к нему и долго стоял. Купаться не подойти, ограда. Мальчишки ловят рыбу.
Пусто и запущенно на берегу. Поднялся к храму святого Владимира. Батюшка Алексей, узнав, провел к могилам адмиралов.
Нас официально встречали. Речи не казенные, сердечные. На нас надеются, что мы их помним. Да как же не помним? Тут все камни вопиют о пролитой русской крови.
На Украине, или в Украине, велика ли разница, хохлацкий бардак и дикие к России претензии. И хамят, и ставят такие условия, которых нет нигде. Ущемляют флот в Севастополе. А случись чего, к кому побегут?
Даже вот такой пустяк: мы при отплытии не заполняли никаких украинских деклараций, ибо отплывали от российского причала. Не заполняли мы их и при въезде в страну (никаких и бланков не было), где же они у нас при выезде? "Где?" — чоловик дуже гарный их требует. "Нет их". Но этого человек с трезубцами на форменной фуражке понять не может. И не хочет.
Видимо, ночью опять качнет — небо хмурится, ветер.
Отпустили. Отплытие. Провожают так, что до слез трогательно. Весь берег машет руками. Виден храм на горе над Севастополем, и проходим вскоре еще один, в Херсонесе.
Последнее застолье
Обед на корабле, переходящий в ужин. Поем морские: "Я знаю, друзья, что не жить мне без моря, и морю не жить без меня", "На рейде морском легла тишина", "Плещут холодные волны", "Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет. Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход". И конечно, грянули бессмертного "Варяга": "Прощайте, товарищи, с Богом! Ура! Кипящее море под нами. Не думали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами".
Но нет, не собираемся умирать. Читаю стихи: "Мы, Россия, еще поживем. Не сломали нас ветер и дождь. И в молчании грозном твоем есть ничейная, грозная мощь".
Молодежь ускакала на дискотеку. А я чего-то разволновался, ходил в темноте по палубе. Ветер, дождь, но тепло. Слева пошли огни берегов Крыма. Как все близко. Крым, Крым, весь я его от востока до запада, от севера до юга исходил и изъездил. Особенно "юбку". Южный берег Крыма, Судак, Феодосия, конечно, Керчь. Мысленно иду по Крыму. Он опять же весь русский. Кто против? Кто за? Кто воздержался? Сейчас воздерживаться нельзя.
Понял, отчего грустно. Вспомнил, как были с Надей в первый год женитьбы у ее родни: Тамань, Анапа, Керчь. Вспомнил тогдашнее: "Кончилось лето. Прощай, благодать. Скажем югу: “Ариведерчи!” Завтра поезд начнет километры считать на северо-запад от Керчи". Грустно от прощания с морем. Вдруг да надолго? Буду перед сном, как заядлый мореман, говорить жене: "Плюнь на грудь, не могу уснуть без шторма".
Шторм за бортом. Тоже печалится, шумит прощально, заглушает шум двигателей.
Читаю все дни в свободное время "Советы русских старцев".
Слава Тебе, Господи, Новороссийск, русская земля. Еще прием на крейсере "Кутузов" — и в аэропорт.
Утром вскочил раным-ранехонько, умывался белым-белехонько. Помогал Володе собраться. "Ну чего, наплясались вчера?" — "Да как-то не очень".
Это только подумать — восемнадцать суток на корабле. Да плюс еще те морские походы — больше трех месяцев прожил среди морских стихий.
Тосковать буду по морю, этого не миновать. Вот оно, родимое, в солнечном круге иллюминатора, далеко и широко сияет перебором волн. И шумит, шумит, не может со мной наговориться.
Все просто и мудро в этом море: и покачает, и пострашит, и понянчит. Оно меня и пополоскало, и поласкало.
Черное море — Русское море. Это даже не обсуждается.
Президента принесло в Новороссийск, аэропорт закрыт. Володя утешает: дырку в небе для нас найдут. Мы же не на рейсовом летим, на своем, фондовском, не так себе.
Не зря я ездил, не зря. Повесть (все-таки не рассказ, повесть "Арабское застолье") закончил. С сыном был. Родню в Одессе навестил. Ну, не поняли мое выступление, уверен, что просто не захотели понять, чтоб аппетита себе не портить, — так на это плюнуть и забыть. Как говорит мама: "Дай Бог им здоровья, а нам терпения".
Конечно, доставало иногда до печенок невыключаемое радио, ну и что?
Пройдет зима, и опять ветер странствий залетит в московскую форточку. И остро захочется в море. И на Святую землю. А не получится — то в родные вятские леса.
Очень переживаю за сына. Весь в меня, бывшего молодого: доверчивый, открытый всем, считающий, что если он всех любит, то и другие также. О-хо-хо! Времена сейчас другие.
Милые внучечки, как вы там? Везут вам ваш папочка и ваш дедушка подарочки.
Пока не хочется смотреть на сушу, обращаю взоры к голубизне моря. Голубой цвет — цвет Божией Матери, цвет глубины небесной.
По радио громко: "Швартовой команде — аврал!"
Но нет, не собираемся умирать. Читаю стихи: "Мы, Россия, еще поживем. Не сломали нас ветер и дождь. И в молчании грозном твоем есть ничейная, грозная мощь".
Молодежь ускакала на дискотеку. А я чего-то разволновался, ходил в темноте по палубе. Ветер, дождь, но тепло. Слева пошли огни берегов Крыма. Как все близко. Крым, Крым, весь я его от востока до запада, от севера до юга исходил и изъездил. Особенно "юбку". Южный берег Крыма, Судак, Феодосия, конечно, Керчь. Мысленно иду по Крыму. Он опять же весь русский. Кто против? Кто за? Кто воздержался? Сейчас воздерживаться нельзя.
Понял, отчего грустно. Вспомнил, как были с Надей в первый год женитьбы у ее родни: Тамань, Анапа, Керчь. Вспомнил тогдашнее: "Кончилось лето. Прощай, благодать. Скажем югу: “Ариведерчи!” Завтра поезд начнет километры считать на северо-запад от Керчи". Грустно от прощания с морем. Вдруг да надолго? Буду перед сном, как заядлый мореман, говорить жене: "Плюнь на грудь, не могу уснуть без шторма".
Шторм за бортом. Тоже печалится, шумит прощально, заглушает шум двигателей.
Читаю все дни в свободное время "Советы русских старцев".
Слава Тебе, Господи, Новороссийск, русская земля. Еще прием на крейсере "Кутузов" — и в аэропорт.
Утром вскочил раным-ранехонько, умывался белым-белехонько. Помогал Володе собраться. "Ну чего, наплясались вчера?" — "Да как-то не очень".
Это только подумать — восемнадцать суток на корабле. Да плюс еще те морские походы — больше трех месяцев прожил среди морских стихий.
Тосковать буду по морю, этого не миновать. Вот оно, родимое, в солнечном круге иллюминатора, далеко и широко сияет перебором волн. И шумит, шумит, не может со мной наговориться.
Все просто и мудро в этом море: и покачает, и пострашит, и понянчит. Оно меня и пополоскало, и поласкало.
Черное море — Русское море. Это даже не обсуждается.
Президента принесло в Новороссийск, аэропорт закрыт. Володя утешает: дырку в небе для нас найдут. Мы же не на рейсовом летим, на своем, фондовском, не так себе.
Не зря я ездил, не зря. Повесть (все-таки не рассказ, повесть "Арабское застолье") закончил. С сыном был. Родню в Одессе навестил. Ну, не поняли мое выступление, уверен, что просто не захотели понять, чтоб аппетита себе не портить, — так на это плюнуть и забыть. Как говорит мама: "Дай Бог им здоровья, а нам терпения".
Конечно, доставало иногда до печенок невыключаемое радио, ну и что?
Пройдет зима, и опять ветер странствий залетит в московскую форточку. И остро захочется в море. И на Святую землю. А не получится — то в родные вятские леса.
Очень переживаю за сына. Весь в меня, бывшего молодого: доверчивый, открытый всем, считающий, что если он всех любит, то и другие также. О-хо-хо! Времена сейчас другие.
Милые внучечки, как вы там? Везут вам ваш папочка и ваш дедушка подарочки.
Пока не хочется смотреть на сушу, обращаю взоры к голубизне моря. Голубой цвет — цвет Божией Матери, цвет глубины небесной.
По радио громко: "Швартовой команде — аврал!"
2003