Выглянул месяц, как тать, из тумана,
Ножиком чиркнул — упала звезда
Прямо в окоп… В сапоги капитана
Буднично так затекает вода…

Через минуту поодаль рвануло…
Замельтешили вокруг "светлячки"…
Встать не могу — автоматное дуло
Прямо из вечности смотрит в зрачки.

Белый день. Белый снег.
И бела простыня.
Бел, как мел, человек.
Он бледнее меня.

Он лежит на спине,
Удивленно глядит —
По отвесной стене
Страшновато ходить.

"Помолчите, больной. Не дышите, больной", —
Говорит ему смерть, наклонясь надо мной.

Меня спросили: "Кем ты был?"
Я не ответил. Я забыл.
Меня спросили: "Кем ты стал?"
Я не ответил. Я устал.
Меня спросили: "Чем ты жил,
Какому богу ты служил,
Какого сына воспитал,
О чем несбыточном мечтал?"
Жена в глаза взглянула мне —
Как страшно ты стонал во сне.

Как посмертная маска с лица,
Закопченный майдан оплывает.
Злая кровь покидает сердца.
Кровь живая в сердца прибывает.

Жизнь свое потихоньку берет,
Хоть и всякий здесь злобой контужен.
Возвращайся во Львов, идиот, —
Никому ты здесь больше не нужен!

Не отмыться тебе от стыда
И не выхаркать привкус резины —
Ты учился сжигать города
У сжевавшего галстук грузина.

Крутануть бы все это назад
И забыть эти горькие строки,
Чтоб из порванных вен баррикад
Не сочилась моча в водостоки.

Здесь я не жил в блокаду —
После войны рожден.
Мне — ничего не надо.
Павшим — земной поклон.

Стали землей винтовки.
Млеют в лесах соловьи.
Только — на Пискаревке
Родственники мои…

Кончились коммунисты —
"Пятой колонне" салют!
На Украине фашисты
Кровушку русскую пьют.

Мне — ничего не надо.
Господи, воля Твоя…
Фрицы мне — не камрады.
Бандеровцы — не друзья.

Не опущусь до злобы.
Бранных слов не скажу.
Ненависть — высшей пробы! —
Сыну в сердце вложу.

Я тебя, мой Киев, узнаю
По неторопливым пешеходам,
По спешащим к морю талым водам
И, как зачарованный, стою.

Тут и там без устали снуют
По протокам катерки0трудяги,
И, хлебнув с утра весенней браги,
Провода трамвайные поют.

Первые неброские цветы,
Первые зеленые листочки
Я в который раз вплетаю в строчки
Для тебя… И это знаешь ты!

Пусть не я, а кто0нибудь другой,
В радости, а может быть, в печали,
До тебя возвысится строкой
И по праву к вечности причалит.

Перебранка полешек, бормотанье огня
И волос твоих рыжих волнующий запах…
Я тебя назову: свет осеннего дня
Или, лучше, — предзимье на заячьих лапах.
А еще… Из камина возьму уголек
И на белом листе (только бы не проснуться!)
В простоте напишу всего несколько строк,
До которых потом не смогу дотянуться.
Полутон, полусвет — между явью и сном…
Только ты помолчи, а иначе разбудишь…
Это снег! Это первый, большой за окном!
Я его полюблю так, как ты его любишь!

Украинская ночь домашним пахнет хлебом.
Здесь время не идет, а тянется, как мед.
На брызги молока, раскрасившие небо,
Во все глаза глядит ленивый старый кот.
Его прапрапрапра… мурлыкал фараонам.
Он по0кошачьи мудр. Без всяких там затей
По одному ему лишь ведомым законам
Он выскользнул из рук докучливых детей.
Он ведает, зачем туман сползает с кручи
И то, о чем поют метелки тростника.
А я у костерка под ивой неплакучей
Все не пойму никак — зачем течет река?
Динь-динь, динь-динь, динь-динь — проснулся сторожок!
(Похоже, крупный лещ польстился на наживку…)
Удилище — в дугу! Он сам себя подсек!
И я веду его… как кралю, на тропинку.
И вот он — золотой! Должно быть, в два кило…
Танцует на песке последний в жизни танец…
Украинская ночь вздыхает тяжело,
И на ее щеках — предутренний румянец.
Лизнула сапоги неспешная волна,
И лещ — пошел, пошел, качаясь с бока на бок…
Иди — мне жизнь твоя сегодня не нужна.
И сладок этот миг, и теплый ветер — сладок.

Ни хвалы, ни хулы не коплю
И не маюсь имперской виною.
Говори, милый Киев, со мною —
Я тебя по-сыновьи люблю.

Ты баюкал меня на руках
И поил допьяна тишиною.
Если я заносился в стихах,
Ты смывал их днепровской волною.

Снятся мне: и Владимир с крестом,
И каштанов высокие свечи,
И Крещатик в убранстве простом,
И украинок смуглые плечи.

Если в ярости смутных времен
Позабуду — кто я и откуда —
Пусть укатится солнца лимон
С голубого небесного блюда.

Петь не умеешь — вой.
Выть не умеешь — молчи.
Не прорастай травой.
Падай звездой в ночи.
Не уходи в запой.
Не проклинай страну.
Пренебрегай толпой.
Не возноси жену.
Помни, что твой кумир —
СЛОВО, а не словцо,
И удивленный мир
Плюнет тебе в лицо.

Я скользящей походкой сам — вдруг возвращаюсь домой —
Муза канула в ночь и свела (вот зараза!) Пегаса.
Рядом кашляет город — он пахнет тоской и тюрьмой —
И еще недержаньем горячей воды в теплотрассах.

Это надо же — вляпаться в эту чухонскую рань,
В этот выжатый воздух с душком топляка и сивухи,
И в уме сочинять не стихи, а тотальную дрянь,
И заснеженным львам, осердясь, раздавать оплеухи.

Просыпается город — ему на меня наплевать,
Мною он пренебрег и бесстрастно зачислил в потери...
Дома ждут меня стол, абажур, и складная кровать,
И некормленый кот, и ворчливые старые двери.

Я домой возвращаюсь, и теплое слово — домой —
Языком непослушным по небу сухому катаю...
Я чертовски богат надоедливым задним умом,
Потому даже псы мне, рыча, отказали от стаи.

Я домой возвращаюсь. Я ранен. Я болен тобой,
Мой продутый ветрами, чахоточный, каменный город.
Знаю, ты не зачтешь этот наглый словесный разбой
И снежинку прощенья уронишь за поднятый ворот.

— Гляди, гляди! Волна сменила цвет —
Из темно-синей стала бирюзовой!
Мой друг — поэт из города Азова —
Скосил глаза и хмыкнул мне в ответ:
— Ну, ты загнул… — губами пожевал
И спрыгнул, как мальчишка, с парапета…
— Вот сходим завтра утром на причал,
Я покажу тебе — какого цвета…
Он море понимает… Тридцать лет
Ходил, тонул, старел — и все такое…
Он терпеливо слушает мой бред,
Но смотрит так — подавишься строкою.
Я замолчал, а он читал стихи:
Соленые, продутые ветрами,
С неистребимым привкусом ухи
И тающими в дымке сейнерами.
Сгущалась ночь. Зюйд-вест озорничал.
Мой друг — поэт из города Азова —
Уже не говорил — почти кричал,
И наливались волны предгрозово…