Донецк на ощупь —
как большие монеты
в кармане слепого.

Из-за угла появляются люди:
с точки зрения сидящего на лавочке
их жизнь длится недолго
(до следующего поворота).

Иногда люди возвращаются
(это и есть бессмертие).

Терриконы как результат желания докопаться до истины.

Сладострастие пепла
высыпают из эмалированных ведер
жители Петровки.

Рот провинции опечатан сургучом.
Я хочу умереть в спальном районе:
до школы двести метров,
рядом "Амстор",
удобная развязка,
тихо, как на дне колодца,
и даже днем можно увидеть звезды.

Ночью я видел звезды обоих полушарий
одновременно (небо было почти молочным).
Будущее разбухло: оно вмещает
теперь и меня, но пока не точно.

Тошнит от русской весны, что продолжит собой
украинскую зиму. Копоти шин стало меньше,
запах въелся в Крещатик. Родинка над губой
помогает тебя отличить от других женщин

даже в толпе. На руке ожог от раскаленной
бутылки из-под белого полусухого.
Я привыкну к тебе и проснусь, просветленный,
в шесть или, может быть, в полседьмого,

проснусь, чтобы жить.

Море волнуется,
скорость ветра превышает 60 километров в час,
но присвоить имя буре некому.
Побережье безлюдно.
Море безутешно.

Шестнадцать капель настойки валерианы
не могут его успокоить.

Бабушке снятся пончики,
ночная бомбежка Киева,
вырубка крымских виноградников.
Бабушка просыпается и плачет
(не из-за пончиков).

Шестнадцать капель настойки валерианы
не могут ее успокоить.

Сторожу шахматного клуба снится полет на Марс.
Он просыпается в холодном поту,
пьет чай с коньяком,
пот становится горячим.
Сторож до утра
сам с собой играет в шахматы.
(Пить настойку валерианы ему незачем.)

Низко над горизонтом появляется Меркурий —
редкая птица среди планет и редкая планета среди птиц.

Среда ничем не отличается от вторника.
Звук горения газовой горелки утихает в голове
обычно к семи — тогда я переживаю кембрийский взрыв и все последующие
скачки эволюции
в отдельно взятом организме.

Кто ты, стоящий возле соседнего подъезда?
Со скольких лет куришь?
И, если курил всю жизнь,
то делал ли перерывы на еду и сон?

От полыни воздух горче,
спи, окраинная Русь.
Я во сне неразговорчив —
проболтаться не боюсь.

Разорвется, как ни штопай,
наливай себе да пей.
Спит российский Севастополь
и Луганск — пока ничей.

Во всем ищу благоговейный смысл,
и треть во мне — древлянского помола.
Дух малорусский всюду: ось абсцисс,
как ночь в степи, где ветер злой и голый.

Почти одинаковы: род, рать,
деревьями в белых шарфах спать.

Добро с кулаками: под дых, влет,
нескладного времени кровь, пот.

Потом устаканится: рвань, хлябь,
а в Киеве весело — гробь, грабь.

А если зацепит (февраль — лют),
затянется рана, как льдом пруд.

Чтобы дышать под водой, не обязательно быть рыбой.
Не обязательно быть чашей, чтобы из тебя пили воду.

Из уст в уста передается фольклор и герпес.

Варианты отношений между предметами
заставляют выбирать из уже существующего.

Собери наши тени сухой тряпкой,
пока мама не вернулась с работы.

Пока секунды не высыпались,
как полтинники из кофейного аппарата,
длится промежуток времени, называемый "пока мы одни".

На трамвайные рельсы ложился за масло масляное,
выпил черных чернил, глядя в синюю синеву.
Покупал шаурму в переходе, терпел напраслину
от фанатов "Динамо" — и все-таки я живу.

И хотя не из каждого города в шею гонят нас,
на коробках прожить я согласен полсотни лет.
Я не помню короткого дня, когда мы познакомились,
есть другой, бесконечный — когда тебя больше нет.

Мир недостроенный, шестоднев,
вместе: ягненок, лев.

Помнишь, тогда возлежал в тени,
пьяный, с "ночной", — пойми.

— Ты так начало грозы проспишь
(тоже мне — Кибальчиш).

По полю с бухтой Плохиш ползет,
скоро уже — рванет.

Будет под вечер пространство стыть
да пароходы плыть.

Будет под утро все тишь да гладь
(тоже мне — благодать).