Максим Жуков
Максим Жуков родился в 1968 году в Москве. Поэт, прозаик, журналист. Постоянно живет в Евпатории. Выбрал "провинцию у моря". Выпустил в московских издательствах три книги. Но, как ни странно, столица его не особо жаловала в плане литературных наград, а вот Санкт-Петербург — напротив; здесь он становился лауреатом конкурса Таmizdat (2007), победителем конкурса "Заблудившийся трамвай" (2012) и обладателем Григорьевской поэтической премии (2013). По логике вещей, следовало бы осесть на благосклонных к нему берегах Невы, а он верен Крыму. В интервью обычно сетует на то, что любовь к инвективной лексике препятствует публикации его лучших стихов в российских СМИ. В Крыму пишет роман о Москве и бандитских клубах, где работал в середине девяностых администратором.
Сам по себе
В большинстве случаев писателю хотят польстить, когда утверждают, что он находится в стороне от литературных течений и группировок. Это тонкий и расчетливый комплимент. Ведь с этой точки зрения можно оправдать любые неудачи. Не замечают критики? Не печатают журналы? Не воспринимают всерьез собратья по перу? Не светят крупные (да и мелкие) премии? Всему найдется логичное объяснение, если человек, как говорят, стоит особняком и не желает ни к кому примыкать. Для автора средней руки подобная характеристика будет служить утешением; первоклассный же привычно согласится с мнением о своей исключительности.
Штука в том, что течения сегодня крайне размыты и неоднозначны, а группировки сами часто прозябают вне литпроцесса. Ткните пальцем в любого серьезного средневозрастного писате-
ля — скорее всего, попадете в одиночку. Можно говорить о тех или иных влияниях, которые он испытывал на протяжении творческого пути, об учителях, но вряд ли удастся отнести его к какой-то определенной школе.
Вот и со мной происходит такая же история. Я сам по себе. Хотя имею некоторое отношение к поэзии метареалистов и являюсь, на мой взгляд, продолжателем дела Александра Еременко, Марка Шатуновского и Нины Искренко. (Надеюсь, что взгляд этот не окажется на поверку слишком самоуверенным и субъективным.)
Между тем, как написали в одной книжной рецензии, "творчество Максима Жукова можно назвать, по аналогии с "жесткой прозой", "жесткой поэзией". Апеллируя то к самым низким пластам языка, к образам и персонажам дна, то к высотам мировой культуры, автор создает убедительную культурную и мировоззренческую модель мышления и чувствования поздне- и постсоветского \´подпольного интеллигента"".
Какое место занимает (и занимает ли вообще) эта модель в картине современной поэзии — судить не мне. Определенно. На то есть критики и журналисты, которые, кстати говоря, написали о моих стихах во много раз больше, чем составляет мое, так сказать, "полное собрание сочинений".
Спасибо им. Их статьи и заметки опубликованы в таких авторитетных изданиях, как "Литературная газета", "Литературная Россия", "Независимая газета", "Знамя", "Воздух", и других. Все это можно прочесть в Интернете, куда сейчас вместе с читателем и переместилась вся серьезная русская литература (за редким исключением, таким, как журнал "Юность", например).
Штука в том, что течения сегодня крайне размыты и неоднозначны, а группировки сами часто прозябают вне литпроцесса. Ткните пальцем в любого серьезного средневозрастного писате-
ля — скорее всего, попадете в одиночку. Можно говорить о тех или иных влияниях, которые он испытывал на протяжении творческого пути, об учителях, но вряд ли удастся отнести его к какой-то определенной школе.
Вот и со мной происходит такая же история. Я сам по себе. Хотя имею некоторое отношение к поэзии метареалистов и являюсь, на мой взгляд, продолжателем дела Александра Еременко, Марка Шатуновского и Нины Искренко. (Надеюсь, что взгляд этот не окажется на поверку слишком самоуверенным и субъективным.)
Между тем, как написали в одной книжной рецензии, "творчество Максима Жукова можно назвать, по аналогии с "жесткой прозой", "жесткой поэзией". Апеллируя то к самым низким пластам языка, к образам и персонажам дна, то к высотам мировой культуры, автор создает убедительную культурную и мировоззренческую модель мышления и чувствования поздне- и постсоветского \´подпольного интеллигента"".
Какое место занимает (и занимает ли вообще) эта модель в картине современной поэзии — судить не мне. Определенно. На то есть критики и журналисты, которые, кстати говоря, написали о моих стихах во много раз больше, чем составляет мое, так сказать, "полное собрание сочинений".
Спасибо им. Их статьи и заметки опубликованы в таких авторитетных изданиях, как "Литературная газета", "Литературная Россия", "Независимая газета", "Знамя", "Воздух", и других. Все это можно прочесть в Интернете, куда сейчас вместе с читателем и переместилась вся серьезная русская литература (за редким исключением, таким, как журнал "Юность", например).
Максим Жуков
* * *
Когда в сознании пологом
Светильник разума угас —
Еврей, единожды став Богом,
Записан в паспорте как Спас.
И во Владимирском соборе
До Рождества, среди зимы,
За спины встав в церковном хоре,
Пою и я Ему псалмы.
Светильник разума угас —
Еврей, единожды став Богом,
Записан в паспорте как Спас.
И во Владимирском соборе
До Рождества, среди зимы,
За спины встав в церковном хоре,
Пою и я Ему псалмы.
На железной дороге
Чужую веру проповедую: у трех вокзалов на ветру
Стою, со шлюхами беседую, за жизнь гнилые терки тру.
Повсюду слякоть невозможная, в лучах заката витражи;
Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи.
И воробьи вокзальной мафией, с отвагой праведной в груди
Ларьки штурмуют с порнографией на VHS и DVD.
Негоциант в кафе с бандосами лэптоп засовывает в кейс;
Не подходите к ним с вопросами — поберегите честь и фейс.
И, нагадав судьбу чудесную, попав и в тему, и в струю,
Цыганка крутится одесную. — Спляши, цыганка, жизнь мою!
И долго длится пляс пугающий на фоне меркнущих небес;
Три ярких глаза набегающих, платформа длинная, навес…
Где проводниц духи игривые заволокли туманом зал,
Таджики, люди молчаливые, метут вокзальный Тадж-Махал;
Им по ночам не снятся гурии, как мне сказал один "хайям":
Пошли вы на хрен все, в натуре, и — пошел бы на хрен я и сам.
Над Ленинградским туча движется, и над Казанским вразнобой
По облакам на небе пишется моя история с тобой;
Она такая затрапезная, хотя сияет с высоты;
Тоска дорожная, железная; бомжи, носильщики, менты.
Стою, со шлюхами беседую, за жизнь гнилые терки тру.
Повсюду слякоть невозможная, в лучах заката витражи;
Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи.
И воробьи вокзальной мафией, с отвагой праведной в груди
Ларьки штурмуют с порнографией на VHS и DVD.
Негоциант в кафе с бандосами лэптоп засовывает в кейс;
Не подходите к ним с вопросами — поберегите честь и фейс.
И, нагадав судьбу чудесную, попав и в тему, и в струю,
Цыганка крутится одесную. — Спляши, цыганка, жизнь мою!
И долго длится пляс пугающий на фоне меркнущих небес;
Три ярких глаза набегающих, платформа длинная, навес…
Где проводниц духи игривые заволокли туманом зал,
Таджики, люди молчаливые, метут вокзальный Тадж-Махал;
Им по ночам не снятся гурии, как мне сказал один "хайям":
Пошли вы на хрен все, в натуре, и — пошел бы на хрен я и сам.
Над Ленинградским туча движется, и над Казанским вразнобой
По облакам на небе пишется моя история с тобой;
Она такая затрапезная, хотя сияет с высоты;
Тоска дорожная, железная; бомжи, носильщики, менты.
Баллада
Когда с откляченной губой, черней, чем уголь и сурьма,
С москвичкой стройной, молодой заходит негр в синема,
И покупает ей попкорн, и нежно за руку берет,
Я, как сторонник строгих норм, не одобряю… это вот.
И грусть, похожая на боль, моих касается основ,
И словно паспортный контроль (обогащающий ментов)
Меня — МЕНЯ!!! — в моем дому тоска берет за удила,
Чтоб я в дверях спросил жену: "Ты паспорт, милая, взяла?"
Да, русский корень наш ослаб; когда по улицам брожу,
Я вижу тут и там — хиджаб, лет через десять паранджу
На фоне древнего Кремля, у дорогих великих стен,
Скорей всего, увижу я. И разрыдаюсь… как нацмен.
Нас были тьмы. Осталась — тьма. В которой мы — уже не мы…
Мне хочется сойти с ума, когда домой из синемы
Шагает черный силуэт, москвичку под руку ведя;
Как говорил один поэт: "Такая вышла з а п и н д я,
что запятой не заменить!" И сокращая текст на треть:
…………………………………………………………
Москвичку хочется убить! А негра взять да пожалеть.
Как он намучается с ней; какого лиха хватит и
В горниле расовых страстей, бесплодных споров посреди,
Среди скинхедов и опричь, средь понуканий бесперечь
Он будет жить, как черный сыч, и слушать нашу злую речь.
К чему? Зачем? Какой ценой — преодоленного дерьма?
Мой негр с беременной женой, белей, чем русская зима,
Поставив накануне штамп в цветастом паспорте своем,
Поймет, что значит слово "вамп", но будет поздно, и потом,
Дожив до старческих седин, осилив тысячи проблем,
Не осознав первопричин, он ласты склеит, прежде чем —
Не фунт изюму в нифелях — как на духу, как по канве,
Напишет правнук на полях: "Я помню чудное мгнове…"
С москвичкой стройной, молодой заходит негр в синема,
И покупает ей попкорн, и нежно за руку берет,
Я, как сторонник строгих норм, не одобряю… это вот.
И грусть, похожая на боль, моих касается основ,
И словно паспортный контроль (обогащающий ментов)
Меня — МЕНЯ!!! — в моем дому тоска берет за удила,
Чтоб я в дверях спросил жену: "Ты паспорт, милая, взяла?"
Да, русский корень наш ослаб; когда по улицам брожу,
Я вижу тут и там — хиджаб, лет через десять паранджу
На фоне древнего Кремля, у дорогих великих стен,
Скорей всего, увижу я. И разрыдаюсь… как нацмен.
Нас были тьмы. Осталась — тьма. В которой мы — уже не мы…
Мне хочется сойти с ума, когда домой из синемы
Шагает черный силуэт, москвичку под руку ведя;
Как говорил один поэт: "Такая вышла з а п и н д я,
что запятой не заменить!" И сокращая текст на треть:
…………………………………………………………
Москвичку хочется убить! А негра взять да пожалеть.
Как он намучается с ней; какого лиха хватит и
В горниле расовых страстей, бесплодных споров посреди,
Среди скинхедов и опричь, средь понуканий бесперечь
Он будет жить, как черный сыч, и слушать нашу злую речь.
К чему? Зачем? Какой ценой — преодоленного дерьма?
Мой негр с беременной женой, белей, чем русская зима,
Поставив накануне штамп в цветастом паспорте своем,
Поймет, что значит слово "вамп", но будет поздно, и потом,
Дожив до старческих седин, осилив тысячи проблем,
Не осознав первопричин, он ласты склеит, прежде чем —
Не фунт изюму в нифелях — как на духу, как по канве,
Напишет правнук на полях: "Я помню чудное мгнове…"
* * *
Все равно: что Кресты, что Лубянка, что Тауэр —
все равно, как марается мысль на устах моралиста.
Это, малоизвестный в России,
выходит на венскую сцену Брандауэр,
никакого уже не играя Мефисто.
Повстречать человека труднее, чем бога, но вымолвить
имя Бога бывает порою намного сложней,
когда видишь вокруг то, что видишь, —
твердишь о богах, что они, мол, ведь
не имеют имен и не сходят в Элизиум наших теней.
Только сцена, огни и подобие Гамлета,
не того, что в трагедии вывел когда-то Шекспир,
а того, о котором судить не приходится нам,
да и нам ли то
обсуждать, как Брандауэр образ его воплотил.
Говорят — ничего. Но на фоне тюремного задника
и у нас неплохие играются роли поднесь.
И хоть мы родились и умрем
под копытом у Медного Всадника,
но и в каждом из нас, может статься, от Гамлета
что-нибудь есть.
все равно, как марается мысль на устах моралиста.
Это, малоизвестный в России,
выходит на венскую сцену Брандауэр,
никакого уже не играя Мефисто.
Повстречать человека труднее, чем бога, но вымолвить
имя Бога бывает порою намного сложней,
когда видишь вокруг то, что видишь, —
твердишь о богах, что они, мол, ведь
не имеют имен и не сходят в Элизиум наших теней.
Только сцена, огни и подобие Гамлета,
не того, что в трагедии вывел когда-то Шекспир,
а того, о котором судить не приходится нам,
да и нам ли то
обсуждать, как Брандауэр образ его воплотил.
Говорят — ничего. Но на фоне тюремного задника
и у нас неплохие играются роли поднесь.
И хоть мы родились и умрем
под копытом у Медного Всадника,
но и в каждом из нас, может статься, от Гамлета
что-нибудь есть.
* * *
Степь, бесконечная, как смерть. Живи в степи!
Учись на суржике трындеть, страдай, копи:
За каждый нажитый пятак — расплаты пуд.
От Евпатории до Сак один маршрут.
В кафе, в тарелке на столе — кальмар зачах.
Ты одинок на сей земле на всех путях.
Коньяк, раздавленный, как клоп, — неконгруэнт…
Тоска — как непременный троп. И Крым — как бренд.
И по дороге в Черноморск под шорох шин
В наушниках играет Doors: то Doors, то Queen.
И если есть на свете Крым, то он — иной,
Где мне явился серафим и вырвал мой…
Учись на суржике трындеть, страдай, копи:
За каждый нажитый пятак — расплаты пуд.
От Евпатории до Сак один маршрут.
В кафе, в тарелке на столе — кальмар зачах.
Ты одинок на сей земле на всех путях.
Коньяк, раздавленный, как клоп, — неконгруэнт…
Тоска — как непременный троп. И Крым — как бренд.
И по дороге в Черноморск под шорох шин
В наушниках играет Doors: то Doors, то Queen.
И если есть на свете Крым, то он — иной,
Где мне явился серафим и вырвал мой…
Море
Хочется плюнуть в море.
В то, что меня ласкало.
Не потому, что горе
Скулы свело, как скалы.
А потому, что рифма —
Кум королю и принцу.
Если грести активно,
Можно подплыть к эсминцу
Или к подводной лодке,
Если они на рейде.
Можно сказать красотке:
"Поговорим о Фрейде?" —
Если она на пляже
Ляжет к тебе поближе.
Море без шторма гаже
Лужи навозной жижи.
Шторм — это шелест пены,
Пробки, щепа, окурки,
В волнах плывут сирены,
Лезут в прибой придурки.
Мысли в мозгу нечетки,
Солнце стоит в зените,
Даже бутылку водки
В море не охладите.
Кожа в кавернах линьки.
На телеграфной феньке
По телеграммной синьке:
"Мамочка,
Вышли
Деньги".
Между пивной направо
И шашлыком налево
Можно засечь сопрано
Глупого перепева
Или эстрадной дивы,
Или же местной леди,
Словно и впереди вы
Слышите то, что сзади.
Роясь в душевном соре,
Словно в давнишних сплетнях,
Даже когда не в ссоре
С той, что не из последних,
Сам за себя в ответе
Перед людьми и богом,
Думаешь о билете,
Поезде и о многом,
Связанном в мыслях с домом, —
Как о постельном чистом.
В горле не горе комом —
Волны встают со свистом.
Море. Простор прибоя.
В небе сиротство тучки.
Нас здесь с тобою двое.
Мне здесь с тобой не лучше.
В то, что меня ласкало.
Не потому, что горе
Скулы свело, как скалы.
А потому, что рифма —
Кум королю и принцу.
Если грести активно,
Можно подплыть к эсминцу
Или к подводной лодке,
Если они на рейде.
Можно сказать красотке:
"Поговорим о Фрейде?" —
Если она на пляже
Ляжет к тебе поближе.
Море без шторма гаже
Лужи навозной жижи.
Шторм — это шелест пены,
Пробки, щепа, окурки,
В волнах плывут сирены,
Лезут в прибой придурки.
Мысли в мозгу нечетки,
Солнце стоит в зените,
Даже бутылку водки
В море не охладите.
Кожа в кавернах линьки.
На телеграфной феньке
По телеграммной синьке:
"Мамочка,
Вышли
Деньги".
Между пивной направо
И шашлыком налево
Можно засечь сопрано
Глупого перепева
Или эстрадной дивы,
Или же местной леди,
Словно и впереди вы
Слышите то, что сзади.
Роясь в душевном соре,
Словно в давнишних сплетнях,
Даже когда не в ссоре
С той, что не из последних,
Сам за себя в ответе
Перед людьми и богом,
Думаешь о билете,
Поезде и о многом,
Связанном в мыслях с домом, —
Как о постельном чистом.
В горле не горе комом —
Волны встают со свистом.
Море. Простор прибоя.
В небе сиротство тучки.
Нас здесь с тобою двое.
Мне здесь с тобой не лучше.
Курортный роман(с)
Прощается с девочкой мальчик, она если любит — поймет.
Играя огнями, вокзальчик отправки курьерского ждет.
Чем ветер из Турции круче, тем толще у берега лед.
Кольцо соломоново учит, что все это — тоже пройдет.
Но евпаторийский, не свитский, под вечнозеленой звездой
Мерцает залив Каламитский холодной и темной водой.
И чтобы сродниться с эпохой, твержу, как в бреду, как во сне:
Мне по фигу, по фигу, пофиг! И все же не по фигу мне…
Не ведая, как, по-каковски я здесь говорю вкось и вкривь,
Но мне отпускает в киоске похожая на Суламифь
Скучающая продавщица — помятый стаканчик, вино…
И что еще может случиться, когда все случилось давно?..
Вполне предсказуем финальчик, и вряд ли назад прилетит
Простившийся с девочкой мальчик. Она никогда не простит —
Пойдет целоваться "со всяким", вокзал обходя стороной,
На пирс, где заржавленный бакен качает в волнах головой.
Где яхта с огнем на бушприте встречает гостей под шансон.
Над городом темным — смотрите! — наполнилось небо свинцом.
И волны блестят нержавейкой, когда забегают под лед,
И чайка печальной еврейкой по кромке прибоя бредет.
И весь в угасающих бликах, как некогда Русью Мамай,
Идет, спотыкаясь на стыках, татаро-монгольский трамвай.
Он в сварочных швах многолетних и в краске, облезшей на треть.
Он в парк убывает, последний… И мне на него не успеть.
И путь рассчитав до минуты, составив решительный план,
По "самое некуда вдутый", домой семенит наркоман;
В значении равновеликом — мы схожи, как выдох и вдох:
Я, в сеть выходящий под ником и жаждущий смены эпох (!),
И он — переполненный мукой и болью, испытанной им, —
Как я, притворяется сукой, но выбрал другой псевдоним.
И все это: девочка, мальчик, и я с наркоманом во тьме,
И пирс, и заснувший вокзальчик, и все, что не по фигу мне, —
Скользя, как по лезвию бритвы, и перемещаясь впотьмах,
Как минимум — стоит молитвы, с которою мы на устах
Тревожим порой Богоматерь под утро, когда синева
Над морем, как грязная скатерть, и в воздухе вязнут слова.
Пусть видит прибрежную сизость и морось на грешном лице.
И пусть это будет — как низость! Как страшная низость — в конце.
Играя огнями, вокзальчик отправки курьерского ждет.
Чем ветер из Турции круче, тем толще у берега лед.
Кольцо соломоново учит, что все это — тоже пройдет.
Но евпаторийский, не свитский, под вечнозеленой звездой
Мерцает залив Каламитский холодной и темной водой.
И чтобы сродниться с эпохой, твержу, как в бреду, как во сне:
Мне по фигу, по фигу, пофиг! И все же не по фигу мне…
Не ведая, как, по-каковски я здесь говорю вкось и вкривь,
Но мне отпускает в киоске похожая на Суламифь
Скучающая продавщица — помятый стаканчик, вино…
И что еще может случиться, когда все случилось давно?..
Вполне предсказуем финальчик, и вряд ли назад прилетит
Простившийся с девочкой мальчик. Она никогда не простит —
Пойдет целоваться "со всяким", вокзал обходя стороной,
На пирс, где заржавленный бакен качает в волнах головой.
Где яхта с огнем на бушприте встречает гостей под шансон.
Над городом темным — смотрите! — наполнилось небо свинцом.
И волны блестят нержавейкой, когда забегают под лед,
И чайка печальной еврейкой по кромке прибоя бредет.
И весь в угасающих бликах, как некогда Русью Мамай,
Идет, спотыкаясь на стыках, татаро-монгольский трамвай.
Он в сварочных швах многолетних и в краске, облезшей на треть.
Он в парк убывает, последний… И мне на него не успеть.
И путь рассчитав до минуты, составив решительный план,
По "самое некуда вдутый", домой семенит наркоман;
В значении равновеликом — мы схожи, как выдох и вдох:
Я, в сеть выходящий под ником и жаждущий смены эпох (!),
И он — переполненный мукой и болью, испытанной им, —
Как я, притворяется сукой, но выбрал другой псевдоним.
И все это: девочка, мальчик, и я с наркоманом во тьме,
И пирс, и заснувший вокзальчик, и все, что не по фигу мне, —
Скользя, как по лезвию бритвы, и перемещаясь впотьмах,
Как минимум — стоит молитвы, с которою мы на устах
Тревожим порой Богоматерь под утро, когда синева
Над морем, как грязная скатерть, и в воздухе вязнут слова.
Пусть видит прибрежную сизость и морось на грешном лице.
И пусть это будет — как низость! Как страшная низость — в конце.