Книжная полка Марии Малиновской
Всеволод Некрасов, «Самара (слайд-программа) и другие стихи о городах»
Самара, 2013
Самара, 2013
Книга Всеволода Некрасова «Самара (слайд-программа) и другие стихи о городах» дает нам возможность попутешествовать по слегка необычному маршруту (Самара, Рига, Тюмень, Тобольск, Минск) соответственно названиям разделов книги.
В примечаниях Галина Зыкова рассказывает, что сам Некрасов признавал свою самарскую поэму незавершенной, что дало возможность опубликовать в книге лишь фрагменты из нее.
В примечаниях Галина Зыкова рассказывает, что сам Некрасов признавал свою самарскую поэму незавершенной, что дало возможность опубликовать в книге лишь фрагменты из нее.
Самара раз
Самара Самара два
разная Самара Самара
стороны Самары
самые разные стороны
Самара Самара два
разная Самара Самара
стороны Самары
самые разные стороны
Поэтические фрагменты, написанные, по предположению Михаила Сухотина, сразу по следам поездки в Ригу и позже сведенные воедино представлены в одноименном разделе. Сухотин отмечает, что стихи подборки <Рига I> стали первым большим поэтическим произведением, написанным Некрасовым в форме репортажа во время прогулок по городу.
как и что
кстати сказать
кушать хочется
собственно уже 6 часов
кстати сказать
кушать хочется
собственно уже 6 часов
В примечаниях к разделу «Тюмень — Тобольск» Галина Зыкова объясняет, что в этом случае мы также имеем дело с фрагментами, приведенными по последней редакции (законченных редакций нет) и ранее, как и большинство произведений книги, не публиковавшимися.
тюмень
тема
тюмень
тем и тюмень
и на ней
отметина
тема
тюмень
тем и тюмень
и на ней
отметина
Самая поздняя редакция стихов Некрасова о Минске (по мнению самого автора, более удачный вариант, чем опубликованный ранее в минском малотиражном альманахе «Слово и культура») стала заключительным разделом книги.
а кто же знал
никто не сказал
какой
вокзал
в Минске
1. вне зависимости
2. на зависть
никто не сказал
какой
вокзал
в Минске
1. вне зависимости
2. на зависть
Так или иначе, «путевые записки» в подобном стиле — необычное явление, тем и привлекательное — как одна из сторон творчества этого спорного, оказавшего значительное влияние на современную поэзию автора.
Георгий Геннис, «Мрак отказавшей вещи»
М.: «Вест-Консалтинг», 2010
М.: «Вест-Консалтинг», 2010
«Посмотрите на меня сверху вниз — и увидите дурака. Посмотрите на меня снизу вверх — и увидите господина. Посмотрите мне прямо в лицо — и увидите себя!»
Это говорит не один Чарльз Мэнсон — это говорит современная культура в целом, где любимые герои — Декстер, Лектер, а майки с принтами Джеффри Дамера сбываются «на ура». Эта же линия, в частности, проводится в поэзии Георгия Генниса.
Книга «Мрак отказавшей вещи», если привести цитату из нее же, — «анатомия сокровенных сплетений», оборотная сторона обыденности, обывательства, благополучия, к которым сегодня стремится даже художник, намеренно объявив завет о «трагедии» устаревшим. В таких случаях приходят они — Кроткер и Клюфф, Клеть и Сумерк, Флорина и Борх — противовес здравому смыслу, стремящемуся сегодня подчинить себе даже то, что неподвластно осмыслению.
Нечеловеческое — античеловеческое — творчество подобных персонажей (и вымышленных, и реальных) — это последний инстинктивный рывок искусства к жизни, «крайняя мера». «Жить как вы — вот преступление перед жизнью. Жизнь от таких отворачивается и посылает таких, как я» (Александр Пичушкин). И эти слова, к сожалению, сегодня обретают культурологический и социологический смыслы, которые, конечно, изначально в них не вкладывались.
В случае «Мрака отказавшей вещи» все не столь серьезно: перед нами сюр, абсурд, приправленный прекрасным юмором. И сама «отказавшая вещь» — мозг одного из главных героев, который «вышибло во время грозы». Но одновременно нет ничего реальнее этих иногда комичных, иногда фантастических, иногда вопиюще, отталкивающе натуралистичных зарисовок из ничьей иной, как нашей с вами жизни. Цитируя все того же Мэнсона: «Я таков, каким вы меня сделали, и если вы называете меня бешеной собакой, дьяволом, убийцей, то учтите, что я — зеркальное отражение вашего общества».
Это говорит не один Чарльз Мэнсон — это говорит современная культура в целом, где любимые герои — Декстер, Лектер, а майки с принтами Джеффри Дамера сбываются «на ура». Эта же линия, в частности, проводится в поэзии Георгия Генниса.
Книга «Мрак отказавшей вещи», если привести цитату из нее же, — «анатомия сокровенных сплетений», оборотная сторона обыденности, обывательства, благополучия, к которым сегодня стремится даже художник, намеренно объявив завет о «трагедии» устаревшим. В таких случаях приходят они — Кроткер и Клюфф, Клеть и Сумерк, Флорина и Борх — противовес здравому смыслу, стремящемуся сегодня подчинить себе даже то, что неподвластно осмыслению.
Нечеловеческое — античеловеческое — творчество подобных персонажей (и вымышленных, и реальных) — это последний инстинктивный рывок искусства к жизни, «крайняя мера». «Жить как вы — вот преступление перед жизнью. Жизнь от таких отворачивается и посылает таких, как я» (Александр Пичушкин). И эти слова, к сожалению, сегодня обретают культурологический и социологический смыслы, которые, конечно, изначально в них не вкладывались.
В случае «Мрака отказавшей вещи» все не столь серьезно: перед нами сюр, абсурд, приправленный прекрасным юмором. И сама «отказавшая вещь» — мозг одного из главных героев, который «вышибло во время грозы». Но одновременно нет ничего реальнее этих иногда комичных, иногда фантастических, иногда вопиюще, отталкивающе натуралистичных зарисовок из ничьей иной, как нашей с вами жизни. Цитируя все того же Мэнсона: «Я таков, каким вы меня сделали, и если вы называете меня бешеной собакой, дьяволом, убийцей, то учтите, что я — зеркальное отражение вашего общества».
Женщины Сумерка
Лёня Сумерк всю жизнь осваивал женщин
Иногда они урчали от наслаждения
иногда вырастали в деревья
и Сумерк не мог приладиться как их вытащить из квартиры
чтобы выросшими ветвями
не обрушить домашнюю обстановку
Оставалось неизбежное
Сумерк вынимал из-под кровати топор
и брался за дело
Слезы вылетали из глаз с каждым взмахом
Сумерк кончал рубку
и кончал сам
Он рыдал в такт изливаемой сперме
Теперь надо было сложить обрубки
в мешки для мусора
и привести себя в порядок
Вынести женщину удавалось как правило
в трех-четырех мешках за пару ходок не более
в зависимости от объема талии
и раскидистости
увлечений
Лёня Сумерк всю жизнь осваивал женщин
Иногда они урчали от наслаждения
иногда вырастали в деревья
и Сумерк не мог приладиться как их вытащить из квартиры
чтобы выросшими ветвями
не обрушить домашнюю обстановку
Оставалось неизбежное
Сумерк вынимал из-под кровати топор
и брался за дело
Слезы вылетали из глаз с каждым взмахом
Сумерк кончал рубку
и кончал сам
Он рыдал в такт изливаемой сперме
Теперь надо было сложить обрубки
в мешки для мусора
и привести себя в порядок
Вынести женщину удавалось как правило
в трех-четырех мешках за пару ходок не более
в зависимости от объема талии
и раскидистости
увлечений
Это не поэтический сборник в обычном его понимании. Это отдельный, имеющий свою уникальную природу субъект литературы и не только ее одной. Книга Георгия Генниса не должна оставаться незамеченной и неизвестной широкому кругу по многим причинам: ее можно рассматривать с разных позиций — чисто эстетической, психологической, социологической — и со всех сторон это, несомненно, явление.
Сергей Стратановский, «Смоковница»
СПб.: «Пушкинский фонд», 2010
СПб.: «Пушкинский фонд», 2010
Переосмысление библейских сюжетов было и будет всегда, в том числе и в поэзии. «Смоковница» Сергея Стратановского — еще один пример тому.
Книга оставляет ровное впечатление. Хорошо это или плохо? — С какой стороны посмотреть. Здесь мы не найдем «прозрений», открывающих нам нечто новое в хорошо известном старом, но взгляд найдем. И знакомиться с ним приятно. Не больше, но и не меньше (так как автор не выходит за рамки дозволенного — и даже умеренно смелые индивидуальные трактовки мифа вряд ли вызвали бы «праведный гнев» какого-нибудь ретрограда, следующего буковке Писания.
На общем фоне выделяется «Апокриф об Иуде» — свежестью и прочувствованностью (автор нечасто и лишь помалу позволяет себе прямо высказывать собственную позицию и собственные воззрения, выражая их иными средствами, нежели «душевная автоанатомия», даже когда пишет от первого лица). Само название — «Апокриф…» уже обозначает это произведение как нечто более спорное в ряду остальных, а «апокрифичность», проявленная в нем сильнее, чем в прочих, не есть ли звучнее заговорившая в нем поэзия (которая, как мы помним, в естестве своем заведомо апокрифична и, да простится мне максимализм, посему более бесспорна и более свята, чем все, что превращено разумом в сухой и нерушимый канон)? Во всяком случае «Апокриф об Иуде» вспоминается мне первым, когда речь заходит о «Смоковнице» Сергея Стратановского — как вещь, пробудившая долю волнения при прочтении книги.
Но в целом создается впечатление, что автор духовно спокоен — даже когда высказывает «апокрифичные» мысли. Он понял для себя нечто главное, обозначил некие грани и обрел в их пределах свободу, даже возможность риска. Но в поэзии хочется запредельного, в том-то и загвоздка. Хочется чего-то такого, ради чего я из моря религиозных и псевдорелигиозных сочинений обратилась бы именно к Сергею Стратановскому, как регулярно, к примеру, перечитываю Вениамина Блаженного с его: «Это ложь, что Господь не допустит к престолу собаку, — Он допустит собаку и даже прогонит апостола» и десятками других характернейших текстов. Да, у Стратановского свой метод — пожалуй, во многом противоположный методу Блаженного и отличный от поэтики, к примеру, Сергея Круглова. Стратановский тоже узнаваем — и порой его «дистанция» ценнее чьей-то «вовлеченности» и «мильена душевных терзаний» наружу. Но в поэзии — не в жизни — только порой.
Невозможно не откликнуться на такие строки:
Книга оставляет ровное впечатление. Хорошо это или плохо? — С какой стороны посмотреть. Здесь мы не найдем «прозрений», открывающих нам нечто новое в хорошо известном старом, но взгляд найдем. И знакомиться с ним приятно. Не больше, но и не меньше (так как автор не выходит за рамки дозволенного — и даже умеренно смелые индивидуальные трактовки мифа вряд ли вызвали бы «праведный гнев» какого-нибудь ретрограда, следующего буковке Писания.
На общем фоне выделяется «Апокриф об Иуде» — свежестью и прочувствованностью (автор нечасто и лишь помалу позволяет себе прямо высказывать собственную позицию и собственные воззрения, выражая их иными средствами, нежели «душевная автоанатомия», даже когда пишет от первого лица). Само название — «Апокриф…» уже обозначает это произведение как нечто более спорное в ряду остальных, а «апокрифичность», проявленная в нем сильнее, чем в прочих, не есть ли звучнее заговорившая в нем поэзия (которая, как мы помним, в естестве своем заведомо апокрифична и, да простится мне максимализм, посему более бесспорна и более свята, чем все, что превращено разумом в сухой и нерушимый канон)? Во всяком случае «Апокриф об Иуде» вспоминается мне первым, когда речь заходит о «Смоковнице» Сергея Стратановского — как вещь, пробудившая долю волнения при прочтении книги.
Но в целом создается впечатление, что автор духовно спокоен — даже когда высказывает «апокрифичные» мысли. Он понял для себя нечто главное, обозначил некие грани и обрел в их пределах свободу, даже возможность риска. Но в поэзии хочется запредельного, в том-то и загвоздка. Хочется чего-то такого, ради чего я из моря религиозных и псевдорелигиозных сочинений обратилась бы именно к Сергею Стратановскому, как регулярно, к примеру, перечитываю Вениамина Блаженного с его: «Это ложь, что Господь не допустит к престолу собаку, — Он допустит собаку и даже прогонит апостола» и десятками других характернейших текстов. Да, у Стратановского свой метод — пожалуй, во многом противоположный методу Блаженного и отличный от поэтики, к примеру, Сергея Круглова. Стратановский тоже узнаваем — и порой его «дистанция» ценнее чьей-то «вовлеченности» и «мильена душевных терзаний» наружу. Но в поэзии — не в жизни — только порой.
Невозможно не откликнуться на такие строки:
Утром вместо молитвы:
Господи, если Ты есть,
Если Ты меня слышишь
и знаешь, что рабская лесть,
Простирание ниц,
лбом — в пол церковный,
униженье себя — не по мне…
И неужто Тебе нужно это?
Мы — Твои сыновья, Твои дочери,
в нас — кванты Света
Твоего зарождаются…
Так помоги и спаси…
Господи, если Ты есть,
Если Ты меня слышишь
и знаешь, что рабская лесть,
Простирание ниц,
лбом — в пол церковный,
униженье себя — не по мне…
И неужто Тебе нужно это?
Мы — Твои сыновья, Твои дочери,
в нас — кванты Света
Твоего зарождаются…
Так помоги и спаси…
Невозможно для тех, кто хоть раз задумывался об этом, не оценить глубину верлибра «Поездка к брату в Психбольницу», где показана тонкая грань между помешательством и, напротив, просветлением (недаром это разные значения одного и того же слова в некоторых древних языках). В целом предсказуем, но от этого не менее интересен «Диспут», где «просто верующий» (прямо-таки тип, описанный Михаилом Эпштейном как обладатель «бедной веры») оказывается выше всех «мистиков» и «новых богословов», не говоря уже об иных участниках «Диспута». Позиция «простого верующего» сродни посылу приведенного выше стихотворения, здесь начинает говорить та самая человечность, которая не антипод, но подобие божественности — большее, чем подчас некое подражание.
Отличительная черта поэтики Сергея Стратановского — значительный процент современной лексики, органично привносимой им в контекст древнего мифа. Невольно приходит мысль, что так, конечно, не говорили бы в те времена, но могли бы сказать в наши, где обстоятельства часто аналогичные, просто антураж и масштаб не те: «В год агрессии нашей/мы истребляли мечами/Жителей этой земли…» или (из «Апостол Павел»); «Рациональная разработка/ Озаренья внезапного,/ произошедшего в полдень/ По дороге в Дамаск…» и т. д.
Безусловно, перед нами зрелый, состоявшийся автор, а прежде всего — зрелый, состоявшийся в духовном плане человек, который волей своей сильнее «автора» (если только здесь вообще имеет место борьба, а ее — и разных ее исходов — хочется пожелать Сергею Стратановскому как поэту).
Отличительная черта поэтики Сергея Стратановского — значительный процент современной лексики, органично привносимой им в контекст древнего мифа. Невольно приходит мысль, что так, конечно, не говорили бы в те времена, но могли бы сказать в наши, где обстоятельства часто аналогичные, просто антураж и масштаб не те: «В год агрессии нашей/мы истребляли мечами/Жителей этой земли…» или (из «Апостол Павел»); «Рациональная разработка/ Озаренья внезапного,/ произошедшего в полдень/ По дороге в Дамаск…» и т. д.
Безусловно, перед нами зрелый, состоявшийся автор, а прежде всего — зрелый, состоявшийся в духовном плане человек, который волей своей сильнее «автора» (если только здесь вообще имеет место борьба, а ее — и разных ее исходов — хочется пожелать Сергею Стратановскому как поэту).
Дмитрий Мурзин, «Бенгальские огни»
М.: «Вест-Консалтинг», 2014
М.: «Вест-Консалтинг», 2014
В случае Дмитрия Мурзина не средства художественной выразительности делают поэзию — а она сама как бы выхватывается из повседневной жизни и, «живая», запечатлевается на бумаге. Для автора «Бенгальской воды» мы не читатели, а собеседники, соучастники — в одной большой человеческой жизни, такой разной и такой одновременно похожей в каждом конкретном случае.
Отдавая дань элементарному техническому уровню, автор не стремится к формальным изыскам — его метод иной, требующий подчас не меньшего мастерства и доступный далеко не каждому: естественно отобразить естественное — повседневную жизнь с ее неурядицами, ожиданиями, тревогами, радостями и характерными деталями. Иногда автор делает это с юмором, иногда — в серьезном тоне, но не покидает ощущение, что этот человек «говорит, как думает» и, наверное, в жизни, делает все то и так, как говорит. Впечатление честности, достигнутое языковыми средствами, которые, несомненно, имеют место в текстах — неприметные, порой работающие на снижение, но за счет этого и являющиеся характерными чертами авторской поэтики.
Отдавая дань элементарному техническому уровню, автор не стремится к формальным изыскам — его метод иной, требующий подчас не меньшего мастерства и доступный далеко не каждому: естественно отобразить естественное — повседневную жизнь с ее неурядицами, ожиданиями, тревогами, радостями и характерными деталями. Иногда автор делает это с юмором, иногда — в серьезном тоне, но не покидает ощущение, что этот человек «говорит, как думает» и, наверное, в жизни, делает все то и так, как говорит. Впечатление честности, достигнутое языковыми средствами, которые, несомненно, имеют место в текстах — неприметные, порой работающие на снижение, но за счет этого и являющиеся характерными чертами авторской поэтики.
Как нахохлишься — сразу направо,
Загаси, положи на пенек,
Как накроется слава, халява —
Пригодится бычок.
Все закончилось. Сточены лясы.
Хватит корчить придурка.
Ты вернулся напрасно.
Ни пенька. Ни окурка.
Загаси, положи на пенек,
Как накроется слава, халява —
Пригодится бычок.
Все закончилось. Сточены лясы.
Хватит корчить придурка.
Ты вернулся напрасно.
Ни пенька. Ни окурка.
Эта книга — для широкого круга. В ней «найдет себя» как не особо искушенный любитель поэзии, так и вдумчивый эстет — считывая более глубокие смысловые пласты. Традиционная подача органична с содержанием, голос давно найден, перед нами креативно составленный (что видно даже по названиям разделов («Влажный остаток», «Новые стремена», «Рыбий жанр»), самодостаточный и многоплановый сборник.
Алексей Ткаченко-Гастев, «Рисунки на полях памяти»
М.: «Вест-Консалтинг», 2010
М.: «Вест-Консалтинг», 2010
Творчество Алексея Ткаченко-Гастева выглядит интереснее всего, когда выходит за рамки традиции. Его верлибр (к примеру, «Она ходила в кружок при Эрмитаже…») имеет, как и многие образцы подобной поэзии, сходство с кинофильмами, через детали будничной жизни раскрывающими ее философскую глубину — и именно через это, а не через динамичный сюжет или диалоги сохраняющими внутреннее напряжение. Подобного в современной литературе много, даже чересчур. Но, с другой стороны, в случае поэтической удачи это всегда ценится читателем.
Бытует мнение, что хорошая живопись — это в каждом частном проявлении целый «свернутый» фильм — и одновременно развернутый основной сутью наружу. То же можно сказать о поэзии такого рода — когда за минуту перед глазами проходит целая жизнь, которая в формате кино раскрывалась бы перед нами часа полтора как минимум.
Другая сторона творчества Алексея Ткаченко-Гастева, на мой взгляд, менее интересна. Хотя, как говорится, в одну реку дважды не войдешь, но «классическое русло» обязывает в плане формы и приводит к появлению таких распространенных и бессчетное количество раз критикуемых явлений, как поэтизмы, нелепые вычурные метафоры, штампы, банальные рифмы и т. п. К примеру: «безмолвный правнук в озаренных бездной снах/ бесстрастно жжет сундук моих записок» (1998). Или:
Бытует мнение, что хорошая живопись — это в каждом частном проявлении целый «свернутый» фильм — и одновременно развернутый основной сутью наружу. То же можно сказать о поэзии такого рода — когда за минуту перед глазами проходит целая жизнь, которая в формате кино раскрывалась бы перед нами часа полтора как минимум.
Другая сторона творчества Алексея Ткаченко-Гастева, на мой взгляд, менее интересна. Хотя, как говорится, в одну реку дважды не войдешь, но «классическое русло» обязывает в плане формы и приводит к появлению таких распространенных и бессчетное количество раз критикуемых явлений, как поэтизмы, нелепые вычурные метафоры, штампы, банальные рифмы и т. п. К примеру: «безмолвный правнук в озаренных бездной снах/ бесстрастно жжет сундук моих записок» (1998). Или:
И нет ответов на мои вопросы,
и нет вопросов под мои ответы.
На лунном свете — радужные росы,
в прозрачной роще — радужные ветры.
(2010)
и нет вопросов под мои ответы.
На лунном свете — радужные росы,
в прозрачной роще — радужные ветры.
(2010)
Удручает то, что, судя по широкому периоду творчества, представленному в книге «Рисунки на полях памяти», техническое мастерство автора заметно не развивалось. Однако это явственней дает понять, что у Алексея действительно получается и в какую сторону ему двигаться дальше.
Всеволод Емелин, «Политшансон»
М.: «Фаланстер», «Ил-music», 2014
М.: «Фаланстер», «Ил-music», 2014
С трудом могла бы представить, что меня заинтересует поэтический сборник с разделами «После Болотной», «Навальниада», «Майданное» и т. п. Но на то она и поэзия, чтобы обманывать ожидания. А если речь идет о Всеволоде Емелине, это значит — ожидать можно чего угодно, вперед загадывать бессмысленно, читать — надо.
Сегодня, во время массового «пиара на крови» все же находятся авторы, которые, затрагивая «острые» темы, делают это достойно: кто-то — с предельной серьезностью, кто-то, как в случае автора «Политшансона», — с юмором, причем серьезность не теряется, а напротив, явственней просматривается через самые внешне «безалаберные», абсурдные или тонко ироничные строки:
Сегодня, во время массового «пиара на крови» все же находятся авторы, которые, затрагивая «острые» темы, делают это достойно: кто-то — с предельной серьезностью, кто-то, как в случае автора «Политшансона», — с юмором, причем серьезность не теряется, а напротив, явственней просматривается через самые внешне «безалаберные», абсурдные или тонко ироничные строки:
Отвори потихоньку калитку
И сломай себе шейку бедра,
На Москве ложат новую плитку
Вместо той, что поклали вчера.
И сломай себе шейку бедра,
На Москве ложат новую плитку
Вместо той, что поклали вчера.
или:
Пусть по башке мне даст ОМОН —
Ее не жалко.
Зато куплю себе айфон
И иномарку.
Ее не жалко.
Зато куплю себе айфон
И иномарку.
Цитировать можно бесконечно, равно как и смеяться — равно как и задумываться.
Кроме остросоциального, касающегося каждого в отдельности, «Политшансон» содержит еще и личное, несущее значимость общественную. Убедитесь сами:
Кроме остросоциального, касающегося каждого в отдельности, «Политшансон» содержит еще и личное, несущее значимость общественную. Убедитесь сами:
Жизнь моя прошла мимо на фиг,
Сколько ни сидел в сети,
Так и не увидел детской порнографии,
Мать ее ети.
Сколько ни сидел в сети,
Так и не увидел детской порнографии,
Мать ее ети.
или:
Встретили нас в Киеве, огласили список
И, в зависимости от творческой потенции,
Одних отправили в д/о «Пролисок»,
Других — в специальные ВИП-резиденции.
И, в зависимости от творческой потенции,
Одних отправили в д/о «Пролисок»,
Других — в специальные ВИП-резиденции.
Подкупает доверительнейший тон, которым обращается к нам «человек из народа», высказывая наболевшее. Манера изложения этого самого наболевшего, жизненные установки и логика лирического героя — черты цельного образа, собирательного и в то же время чрезвычайно живого и самостоятельного, дающего нам возможность взглянуть со стороны на общество и себя. В общем, как сказал один мудрый человек, «я и держусь-то в этой жизни единственно потому, что люблю над собой посмеяться».