Я нарисую
вход в страну чужую,
у входа женщину
тенями растушую
и начерно перебелю,
когда решу я,
что главное –
люблю.
Нашелся способ
выйти на свободу,
побега путь
и сохраненья рода...

Скажи, философ,
линию исхода
не повернуть?
Она же плачет,
будто выход значит
предательство
угрюмых и незрячих.
Ты погоди,
все может быть иначе!

Иначе –
ничего нет впереди.

Деревня по горе – как вязка лука,
и красной черепицы шелуха
напомнит переход земного тука
из корня в плод, по радуге стиха,
ее дитя – зеленый, желтый, красный –
не светофор, а, скажем, помидор.
Так камень скал базальтового растра
идет в фундамент горницы и гор.

Посмотри, кто там подходит к калитке,
распахнув заранее взгляд?
Наш сосед, я всегда ему рад,
больной и щетинистый Митко.
Все февраль да февраль,
короткий, но цепкий.
Впрочем, дело не в нем одном.
Чем будем лечиться?
Красным вином,
подаренным бабой Цветкой.
Полуистлевший лист винограда
повис над туманным окном.
Чем будем лечиться?
Белым вином,
сготовленным дедом Владо.
Обрезают лозу и варят ракию,
от плодов
возвращаясь к трудам.
Баба Марта*, давай по сто грамм,
за Болгарию и за Россию!

Слой облака, слой тучи, слой горы
сон мороси бинтует и туманит.
Прозрачна кисея до той поры,
покуда не упрячет в глухомани.
Так дождь прибьет сползание к земле,
ты остановишься вне времени и места,
себя поймешь слезою на скуле
горы небритой и скалы отвесной.

Здесь тишина пугающе добра,
она к тебе относится приватно,
и каждый звук на толщину ковра
в обертку отношения упрятан.
Кукушкин колоколец не смутит –
как ботало овцы, к себе привяжет.

Тяжелых туч в горах таится скит,
и лёгких облаков бьёт пар из скважин.

По капле разнесен спокойный звон
старушки-колоколенки у края,
сегодня пасхи, завтра – похорон
нехитрую мелодию играет.
Зовет к земле из гущи облаков,
и так его надежно обещанье,
что ты идешь, как на кукушкин зов,
за боталом
высокого звучанья.

Ручей, наполненный дождями,
громкоголос и мускулист,
не стал прямей, но стал упрямей,
упругий, словно свежий лист,
не знает, резвый жеребенок,
предела сил.
Да и к чему
искать сравнений усредненных,
кто рад движенью одному?

В корнях, камнях или бетонах
он наберёт обертонов
и бросит их, летя по склону,
в речную песню бурунов.

А здесь по вековой канаве
бежит от кладбища с горы,
он сельской улицею правит,
не зная, чьи несет дары.
Тропинку сбоку водопада
служитель церкви проторил:
поп трижды в день с водою рядом
сбегал туда, где дом сложил.
Сто лет и кладбищу, и дому,
ручью, кормящему траву...

Пусть новый дождь ударит громом –
в поповском доме я живу.

Скользит скворец, окно пересекая,
похож на яхту.
Сквозит в разрезе будущая стая –
налет на яства.
Не дрогнет сад и виноград не сохнет,
земля все стерпит –
и выдаст сил подсолнухам и смокве,
жукам и перцам.

А за окном жара встает такая,
что плавит крылья.
Поет скворец живой душой Икара
в старинном стиле.
И самолет над ним буравит небо
пером инверсий.

Земля на всех живых готовит хлеба,
а дерзким – персик.

Этой почве, закаленной семенами сорняков,
крепкой сеткой их корней,
где в любой ячейке спряталась личинка паразита,
этой почве мало плуга, нерушим ее покров,
в ней на штык лопаты
даже камешки сцепились неприступней монолита.

Плодородной силы мало, чтобы вырваться наверх
продовольственной культуре,
как любой другой культуре – слишком нежной к силе,
и по кругу зреет дикость, объявляя, что навек,
что и почву для нее
специально издревле любовно замесили.

А еще сорняк расскажет, что такое есть судьба,
сила духа, крепость веры
и жестокая устойчивость традиций.
Культивируешь искусство – получается борьба,
надеваешь рукавицы
и без ножика не можешь обходиться.

Что растет само собою, называется сорняк.
Камни в борозде берешь
и мостишь дорожку, а побольше пригодятся для ограды.
Тыщу лет растет олива с поколеньями трудяг.
Каждый день встает садовник
на спасенье своего измученного сада.

Светлая тень среди звезд
заставляет их
                       мерцать и открываться –
это по ночной улице,
                                   с горы
ты спускаешься навстречу.
И созвездия,
                     подчиняясь волнам
твоего сарафана
                           и твоих волос,
вытягиваются
                       по новым силовым линиям,
меняют рисунок,
получают общее имя –
Волосы Афродиты.

Какой могучий запах
ударил мягкой лапой
и в ноздри и под дых!
Откуда этот дух?
От печки раскаленной,
от страсти воспаленной,
от нежности соленой
сердцебиений двух.

Горят былые балки,
горят гнилые палки,
сгорают перепалки
сияющим огнем –
всё в печке раскаленной,
всё в страсти воспаленной,
всё в нежности соленой,
сжигаемой вдвоем.

Гудит железо печки,
поет твое сердечко –
и жизнь звенит беспечно,
у нас и в холод – зной
от печки раскаленной,
от страсти воспаленной,
он нежности соленой,
от вечности со мной.

К вам прибыл гонец от лукавого,
он в чёрном пальто от лукавого,
привёз он пакет от лукавого,
в пакете – лукавый совет:
гребите к себе – от лукавого,
цените в себе – от лукавого,
сомнения все – от лукавого
и в этом сомнения нет!

Лукавый желает вам лучшего,
поэтому он – враг хорошего,
лукавый не скажет вам лишнего,
он любит, что любите вы.
Не бойтесь, не плюнет он в душу вам
(и даже не плюнет он в рожу вам!),
лукавый, он хочет быть ближе к вам,
с учетом запросов живых.

Откройте лукавому форточку,
доверьте лукавому деточку,
отдайте лукавому денежку –
и легче у вас на душе!
Теперь вы живите безропотно,
теперь вы живите бестрепетно,
продайте лукавому душеньку -
и пусто у вас на душе.

В деревне Микрево есть улица Орфея.
Фракийский бог! А песню кто споет
о золоте волос над наклонённой шеей,
о счастье наугад, о взгляде напролет?
Запетых гимнов вычти адские мотивы,
орфических сектантов дребедень.
Есть жаркий день над смоквой и оливой
и можжевельника мифическая тень,
цыгане, македонцы и болгары –
насельники планин, наследники холмов.
По этой улице под солнечным ударом
вливаюсь каплею в водоворот веков –
и песня бьёт волной в мои глухие уши,
но слышу я ясней, чем жители села,
стон радости любви и страха бич пастуший.
А в спину лупит плач. И лира тяжела.