Вот, вдохновеньем даровит,
но обделен талантом тщетным
увлечь старается пиит
очей огнем и слогом бедным.

Грешно куражиться над ним,
но и внимать невыносимо.
Закройся поскорей, сим-сим,
лишь молишь, словно раб сим-сима.

Зачем вообще сюда…
                                А где
дышать надежде неподвижной,
прозрачной от житья в среде
непревзойденной, мертвой, книжной?

А здесь и гендер, и гормон,
и губ азарт, и плоти морок
витают с четырех сторон,
щекочут переборки створок.

И что ж, что нету на земли
таланта?
                Мир и сам бездарно
устроен. Сколь его ни зли –
в горсти сжимает благодарно.

Дыши, терпи, кривись, вбирай
флюиды чортовы.
                                 Лопатки
до тошноты набей, и в прятки
бодрей с монадами играй!

Какими оперирует вопросами рыбак,
болтаясь на божественном крючке, как бы червяк?

А есть ли нам до этого какой-нибудь резон?
А что писал на это счет какой-нибудь Зенон?
Историк? Стоик? Или ускоритель черепах?

Как много знанья плоского скопилось в черепах…

Я знаю, что не сбиться мне с пути, ведь нет пути.
Мой след незримей тех, что оставляет цеппелин.
Бесстыжая романтика вползла – прости, прости,
читатель, унывающий средь взгорий и долин.

Опять пропали строчечки, еще один провал.
Отвратен слог ужимочный, превыспреннен и туп.
Истлели маски, коими питался карнавал.

Поэта труд – рычание и рыболова труп!

Приходишь в африку и ходишь
по этой африке весь год.
А если доводы находишь —
то малодушничает рот.

Песок опять-таки стремится
его наполнить, лишь открой,
+ алчно папарацци-птица,
чутка, кружит над головой.

Вот начинает как молчанья
тугое наслажденье течь.
Ищя-свищя ручья журчанье
как бы в пески уходит речь.

Там, где глухие звуки живы,
чутью неверному верна,
находит нефтяные жилы
и тож становится черна.

Так помыслы мои зловещи
как ветер, дующий в трубе.
Рассудок логику как клещи
берет, орудует и вещи
уже рассыпаны в себе.

Чего теперь уже бояться —
осталась жорная дыра.
А все, что может повстречаться —
суть миражи иль ниггера.

Пространство бродское в затылок
слова иссохшие бубнит,
да, как худеющий обмылок,
пикирует метеорит.

Скажи наркотикам Фуршет –
получишь мухомор.
Я не шучу в твоих, о нет!
нейронах, Мутабор.
Грибной затеялся б сонет,
когда б не грибнадзор...

Весьма сонеты тяжелы
для моего пера.
Порхать в стихе должны орлы,
чернить строку икра,
а Дмиралтейский шпиль иглы –
нанизывать ветра.

Должны без памяти жуки
любить своих богов,
чьи мановения руки,
достигнув облаков,
взорвут зарядами пурги
кипящий мозг врагов!

Ползучих гадов нужен жгут
для вящей полноты,
поскольку ядом смыслы жгут.
И ты любовь, и ты,
знай – все дороги в Голливуд
лежат сквозь те кусты.

Ну, наконец-то я парю
в пустейшей простоте,
треща подобно январю
в безлунном животе.
О, восклицая, озарю!
подземной лебеде.

Как лев, побитый молью,
рычит любовничек.
Чтоб отдалась с любовью,
он подмахнул мне чек.
отшлифовал закрылки,
надраил фюзеляж,
 признанья шепчет пылки,
«Взойди – рычит – и ляж!»

Но ах, увы и паки,
любовь в зевоты пасть
скатилась, пусты баки,
плескалась в коих страсть.
Лишь жалости гармошка
в душе еще ревет
и ерзает немножко –
вперед – назад – вперед...

Когда сойдется и сведется,
и вновь сойдется и сведет,
что после судорог проснется?
Кто первым, докурив, уснет?

Не влажно или все же влажно?
Чудит в беспамятстве печаль,
сомнамбулярам чьим так важно
тревожно вглядываться в даль.

Когда, как та, смеясь, напишешь:
«Прости, влюбилась наконец»?
Чем, осень, надо мною дышишь?
Как боль угрюмую утишишь,
во тьме мятущийся Потец?

Сцепились ресницы как черви,
в постели лежишь, как в гробу
лежат, пока ангел врачебный
свою не достанет трубу.

Но что это будут за звуки?
Укроется где темнота?
И сердца истлевшего стуки
чем смогут пресечься тогда?

Кончина символиста
Что сделали со мною
бесшумные года.
Стою перед стеною
и капает вода.
С душистою душою
случилась ерунда.

Все, пламенем объятый,
умею и могу,
коль встретится распятый –
щекою об щеку
потрусь.
Но только ваты
почувствую труху.

                        – Какой мороз – шагая
по воздуху, скажу.
Как славно, – Ада, Рая,
на вашу сев баржу,
резвяся и играя, –
я был.
И свет тушу.

Ах, кто бы дырочку протер,
в которую верблюд с иглою
следит, горбатый вуайер,
как дерзкий Дафнис клеит Хлою.
Прикидываясь тюфяком
ласкает как бы неумело…

Трепещет Хлоя мотыльком,
не умолкает филомела.

Верблюду хочется.
                               Хотя
сквозь пыль античную детали
просачиваются, кряхтя,
а вздохи – те совсем застряли.

Так у небесных райских врат,
куда верблюд иглу дотащит,
сей низкой жизни аромат,
в ушко не просочась, обрящет
тоску животную и стыд,
взамен овечьей неги лона,
да на загон – для Аполлона
предавших – выморочный вид.

Преследователь
Поскольку я не помнил, что за слово,
словарь стоять угрюмо и чернеть.
Что сущего истлевшего основа?
Какая мерзопакостная твердь?!
– Се вопрошание, юлишь, не ново?
Но в тех же самых не родишься ведь
                 вторично водах…

Душа погрязла в вечности и млеет
лягушкой, безмятежнее Басё.
Безумья Астероид пламенеет,
наш Паровоз летит и копоть реет,
а Парус носовым платком белеет –
как мельтешение охватишь се,
                                   основ не ведав?

О Ты, немая жизни единица, –
я, пьяной прижимаяся щекой,
ищу прозвание тебе –
                                         цевница,
мокрица, плащаница…
                                           Утомиться
и спать. И снов не видеть.
                   Лишь покой.

Фильтруй, сетчатка, соры зренья,
что мчат в подкорку чрез зрачки.
Добыл тебе для вспоможенья
грязезащитные очки.

Подай пример, ресница, веку,
от мельтешенья сбереги.
Нет пользы видеть человеку
нощь – в ней овраги и враги,
Харибды с потной Сциллой сшибка,
да колыхания змеи.
О, нерв глазной, соси не шибко
виденья гадкие сии!

Нет, вглядывается с дурацкой
приязнью даже в зеркала.
Премудростью социопатской
не дорожа, картинкой адской
с непринужденностью пиратской
любуясь жадно – так мила!

Налево загребай, налево,
кривая, по кривой вози.
Воспоминаний для сугрева,
отвязных, как в метро Зази,
вверни, ничем не порази,
а все движуха ля форева.

Умчась в беспамятство, заплыв
куда хотел, зачем – забыв,
нырну, дышать стараясь ровно,
припоминая перси дев
(округлость, мякоть и нагрев),
в звенящую изнанку слов, но,

когда уже сипят тела,
когда не важно с кем была
иль был тот или та, с которой
или которым прежде ночь
делили, словно клад, –
                                       невмочь
смотреть на задник строф беспорый.

…Находчива, велеречива,
раскинулась родная речь.
У ней особенная грива
и сердце жаркое, как печь.

Но всяк поэт имеет френч.
Но смыслов торжествует нива!

Покинув голубой двухтомник,
забыв про всех, кого обжег,
мчит в катарсисоферамонник
отлично сложенный стишок.

Теперь лишь боги будут нежно
им, безупречным, обладать,
а сочинитель безмятежно
в оргазмах дивных пропадать.

Он ведает, грустить не стоит:
стишок – печаль творца светла –
в катарсисогиперболоид
засунут, вылюбив дотла!