Вечность свернется ракушкой,
и уснет перламутровым сном.
И если выйти на улицу,
будет Париж.

И — слышишь,
как с этих красивых мансард и крыш
сходит на город
сливовый вечерний
тон?
Дышит летний пряный аккордеон.
Слышишь, спичка вспыхивает,
трепещет, манит,
и выходит выпить двойной бурбон
кто-то, чрезвычайно похожий
на Модильяни?
Знаешь, как черно кружево листвы
на самом кончике дня,
на светлом атласе
в ночь глядящего неба,
помнишь, как эти мостовые горьки,
видишь, как ощупью я изучаю
шершавые стены,
и голубям подаю
крошки
белого хлеба?
Сладость моя — рук твоих не коснуться,
несказанность главного,
неразрешенность объятий и тем,
и странное, нервное счастье это —
знать, что та, похожая на Эбютерн,
вышла за кофе,
и они
не разминутся.

Время увело наше
лето,
конокрад.
Но последние ночи августа
оказались на удивленье теплы.
Крутятся у лампы мотыльки.
Я смотрю на нее долго,
и желтые пляшут перед глазами огни.
Давай отложим дела
и поедем в Кронштадт.
Там — море подходит
к краю земли,
и так прекрасны тени
чугунных оград.
Расскажи,
как ты загорал на крыше
и плавал в пруду,
и ободрал колени,
залезая в соседский сад,
расскажи,
как было тебе двенадцать —
плюс-минус, —
и какой приносила
мама с базара
виноград,
и какой свет
освещал
твою улицу
по утрам...
покажи мне
Кронштадт.
Бог, сочиняя нам жизнь,
был изобретателен
и чудаковат,
и если окажется
меж нами суета
взаимных утрат,
и если чистого
— ничего,
только чертова
эта игра,
только этот
женско-мужской
предикат,
губы сохнут
и свет отступает
назад,
тогда —
возьми меня за руку
и отведи
в Кронштадт.
Здесь, на краю земли,
ветер дает
чистоту основ,
и море подходит
близко,
и смотрит в глаза,
и так прекрасны тени
чугунных
оград.

И кровь, отхлынувшая,
как вода,
обнажит мою внезапную
бледность.
Я хочу держать тебя за руку,
рядом уснуть
и слушать,
как дождем осыпается
вечность.
В кафе у
Казанского
я выбираю
маленький столик
у окна.
Я остаюсь
одна.

Смотри, какая нынче
большая луна:
мерный круг
завершает
счастливую божью
щедрость,
и терзает меня
шумная земная
вселенность,
и я плачу от того,
что необъяснима
вся эта чертова
красота.
Я остаюсь одна.
Я выбираю
маленький столик
у окна.

Пахнет теплой глиной
черная густая вода,
мы не заметили,
как перешли на нежность,
и слишком быстро
сыпется дней
трафаретность,
и скоро осень,
и листья желтые
уже находят свой
утренний путь
в города.
Я выбираю маленький
столик
у окна.
Я улетаю
одна.

Жизнь — это крик,
жизнь — это бег
по мостовой
вниз с горы,
по узким улицам,
мимо домов,
проклятых красотой.
жизнь — это вдох,
и боль в сплетении солнечном,
и смятение,
и смех,
разрывающий рот,
жизнь —
это вот,
это вот этот
твой дьявольский взгляд,
первый —
не знаем еще имен, —
но в нем —
твоя власть,
и сладость моя,
и смерть,
и крик,
и бег,
и взлет,
и ветер,
и вдох
остановленный —
сорван
рычаг
на скорости полной,
и поезд
свистит по рельсам,
и ломается невидимый
лед,
и красный
течет
по лицу мед,
и ощупью
чью-то берем ладонь,
и запомнится
только —
твой взгляд,
и смех,
и руки крыльями,
и придорожный
цветок,
и утренний
питерский свет,
и дверь,
болтающая головой,
с надписью
"входа нет".

Кому теперь, милый, вся эта трава —
такая счастливая, жирная,
вскормленная щедро
дождем,
и запах ее,
и тяжелеющая голова
цветка, уходящего
в ленивый медовый сон?
Кому теперь, милый, вся эта благость
кленовых глыб,
вся эта небость, и сочность,
и зеленость чудная
это вся?
И стаи дней, как стаи заблудших рыб,
носами тычутся в окна мои,
приюта прося.
И я лежу на дне
в аквариуме своем,
а море зеленое
вышло из берегов,
и затопило пряностью
пустующий город и дом,
и горький сок пустило,
и растворило кровь.
Кому теперь, милый, масляный этот свет,
на листья стекающий щедро
из солнечного ведра?
С кем теперь преломить мне
теплый полуденный хлеб
и выпить тягучего, желтого
одуванчикового вина?
Кому теперь, милый, дарить мне
этот земной клубок,
эти большие сосны, море это и трав
недолгодневный, пугающий
сладкий летний рок,
и нежность свою,
на которую
уже
не имею
прав?

Жизнь окажется под ладонью
теплой и шершавой,
красивой и ржавой,
деревянной и резной,
пахнущей
осенью и весной.
А смерть будет
сладкой,
сладкой и гладкой,
в ложбинках нежных,
каменной и цветной,
пахнущей летом,
летом и пеной
морской.
И мы с тобой будем
не умирать,
не умирать,
а высыхать,
как галька у берега,
как желтый песок,
как стеклышка маленький
водой обточенный
кусок.
И мы с тобой будем
не забывать,
не забывать,
а терять
краски свои
постепенно,
как душу свою
истончать,
и ничего не любить,
и ничего
не желать.
И не жалеть никого,
разве что этот свет,
странный и тонкий,
как будто знакомый,
и шаг
волны на берег,
и отступ ее назад,
и камень какой-то,
который красивым
был на берегу,
но вот ты его взял,
домой принес
в кармане,
а он стал серым
и мертвым,
и ты плакал
и клялся,
но жизнь
в него
не вдохнул.

Свет мой, настанет день,
и я буду знать все языки,
и буду жить во всех городах,
на всех улицах,
и в этой пыли
в низком
вечернем луче.
Свет мой, свет,
настанет счастливое время,
и я буду качать на руках Землю,
и я буду всякой простой мелочью,
и я стану каждой тонкой веточкой
и каждой правдой стану,
и каждой ракушкой,
и каждой ленточкой,
на память повязанной
в самых любимых местах.
Свет мой,
я буду петь
всю лучшую музыку,
я обниму все дома красивые
и буду сидеть
на солнечном подоконнике
где-то в Берлине и Праге
и гладить кота рыжего
на пороге старого
томского дома
с резными ставнями,
любить камни,
морем облизанные,
и каждую запятую
масляного
мазка.

Не дыши, ступая на край Karlsplatz.
Теплым круглым хлебом душа твоя
свернется в ладонях города,
счастливая.
И ты не узнаешь в зеркале цвета своих глаз
и не сойдешь с трамвая
на кольцевой линии.
Низкий, холодный и ясный
свет ударит по улицам колокольно,
и ты не сможешь сказать, ничего, кроме
"Здравствуй.
Здравствуй, Вена! Здравствуй...".
Брюнетка напротив
покажется очень красивой,
и снова ты будешь болен.
Ты будешь болен собой
и, качая мерно,
сердце свое в дурном одиноком танго,
ты станешь молить за день
пониманья и веры,
как молят за воду и пищу...
Смешно и странно.
Как странно проходит жизнь
и в окне трамвайном
качается твоя Вена,
твой чудный город,
ты скоро уедешь отсюда
и на Alser Straβe высохнет синяя лужа
у входа в McDonald\´s.
А потому не дыши,
выходя на площадь.
Вкус этой музыки, пригубив,
задержи подольше.
Слышишь, ветер кричит над куполом,
и тянет время
в серый кэб запряженная
красивая лошадь.

Вода уходящая обнажает спину берега.
Сядь на песок и поедем на этом драконе в небо.
Но сладко пахнет несказанными еще бедами
парус твой, тяжелый от ветра и света.
Я знаю, что будет, и я начинаю медленно
считать до ста и камушки в ладони грею.
Вода отступает, густая, тяжелая, медная,
и знаю я, что досчитать не успею.
Мы были друзьями, но ты уже снасти ладишь,
а мой дракон расправляет песчаные крылья.
Мы стали чужими.
И я говорю тебе: "Ладно..."
и отпускаю руку твою.
Бьется рыба под килем.
Я знаю, что будет, а будет большое молчанье,
оно будет сниться тебе, как странное звездное море,
как ржавая связка с потерянными ключами,
как неизбывное, ласковое, необъяснимое горе.
А я нырну глубоко и буду считать до счастья.
Нет таких слов, чтобы хранить тебя вечно.
Водою морскою пахнут тюбики с краской.
Высушит ветер время. Треснет закатом вечер.
И я отращу себе жабры и буду глядеть на солнце
за синим густым раствором веками хранимой соли,
ты остаешься со мной, даже когда не вернешься —
тысячу лет спустя
мы встретимся в этом море.
И глянет небо драконьим желто-зеленым взором,
Письма взметнутся птицами,
не отосланными ко мне.
И вспомнится человечье,
что кругом — одно горе
и мы в нем —
как рыбы
в воде.

Я — человек, идущий под снегом,
похожий на человека,
под снегом идущего.
Нечеткая картинка типичного сущего,
залепленная комьями,
забеленная белым.
Мой след не различим,
обычные рубчики
сезонных ботинок,
пошитых в Китае.
Мой свет не запечатлим
и приводится к общему
стандартной обработкой
картинок в инстаграме.
Я — человек, под снегом танцующий,
похожий на человека,
под снегом танцующего.
Но я — не главное,
главное — это там, за тем
поворотом, скрытым метелью
будущего.
Смотри, там странный какой-то свет
и облик размытый, снежный, тревожный,
Может быть, там — человек,
а может быть, только
след.

Ложный.

Плитки шоколадные дюссельдорфских крыш
солнце оближет так, что станет завидно.
На углу Хоффельдштрассе кофе на вынос беру и дениш
с таким восхитительным кремом и теплым повидлом.
Отсюда недалеко есть чудесный парк,
в котором скамейки пахнут спелым летом.
Мое утро сегодня будет устроено так,
что ничего не будет важнее, чем это.
Чем этот кофе и мой размеренный шаг,
и юбки длинной полы в пыли сладчайшей,
ванильный ветер из булочной и "Гуттен таг"
какого-то господина и поворот ближайший
на узкую улицу, где с шоколадных крыш
падает солнце в дырки резные кленов.
Завернут бережно в бумагу свежайший дениш,
ответственным булочником испеченный.
И знаю я, что он — настоящий герой,
встающий в четыре ради сдобного теста,
любовь его без лукавства и суеты пустой,
жизнь без трехстраничного манифеста.

И в этом мне открылся трепет всех высших правд —
и с губ облизывая тончайшую сладость сливок,
я знаю, что жизнь моя стоила того, чтоб так
встречать однажды утро,
и этот обрывок
дней моих хранится в божьем столе,
в левом ящике, среди открыток и фото,
как память, что люди бывают счастливы на земле,
и значит, удачной,
пожалуй,
была
Его
суббота.