Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Андрей Ширяев (1965-2013)



Стихи


Родился в Казахстане, жил в Москве. В начале 2000-х годов переехал в Эквадор. Учился в Литературном институте им. Горького на отделении поэзии в семинаре Юрия Левитанского. Профессиональный литератор, автор пяти прижизненных стихотворных сборников, публикаций в журналах "Арион" и "Дети Ра". Редакция благодарит В.В. Седова за помощь в подготовке публикации.


* * *


Ещё не ветер. Пусто. Облака, как ялики,
слегка качаются в распахнутом стекле.
С ветвей срываются антоновские яблоки,
плывут к земле.

Слова стареют. Что ни слово – то пословица.
Гуденье ос и гуще тени по стволам.
Очнётся полдень. Яблоко разломится
напополам.

Шипучий сок прольётся забродившим золотом,
огладит холодом от головы до пят.
Уже летает дождь, и воздух пахнет солодом,
и осы спят.


* * *


Отменяем последнее действие. Взлом
событийности. Скучный монтаж мишуры.
Поцелуй через небо. Лицо за стеклом.
Электронная версия старой игры.

Технология жизни без боли. Беда –
в защищённости чувств. Безопасный транзит.
Не пугает ничто, никого, никогда.
Никогда. Никому. Ничего. Не грозит.


* * *


Вот мы и не увиделись. За лето
засохло всё, что требовало влаги.
Сезон ресниц. Стрельба из арбалета
в бочонок из-под выпитой малаги.

Полёт на наконечнике. Гитара
в холодных пальцах. Вспышка кокаина
и гонка на взбесившемся "Камаро"
из джунглей в горы, вверх по серпантину.

И море. Пахнет порохом и сеном
от партизанской ржавчины и стали,
от ночи у старьёвщика на сером,
когда-то разноцветном одеяле.

Прости. Немного слишком откровенны
желания и действия. На марке с
почтовым штампом – профиль Картахены.
Проси. Тебе воздастся. Это Маркес.


И это – одиночество. Беглянка,
монахиня, хранящая за крохи
любви чужую память, точно склянка
с водой из доколумбовой эпохи,

возьму тебя у терпеливой пыли,
войду, огнём и осенью наполню.
Ты говоришь, мы были вместе? Были.
Наверное, мы – были. Я не помню.


* * *


Я вернулся и умер. Оставшись вдовой,
ты опять научилась дышать под водой
и носить облегающий пеплум,
и лежать на спине, наблюдая со дна,
как по тонким ресницам стекает луна,
и становится пеплом.

И становится книгой, в которой о нас
нет почти ничего. Два портрета анфас
друг на друга глядят бестолково.
Я, случайно засушенный между страниц,
погружаюсь в абсурд, сочиняя для птиц
голубиное слово.

Но когда ты читаешь его голубям,
ты читаешь не книгу, а речь по губам,
понимая едва половину.
Молоко убегает из лунки в песке,

ты пугаешься тени моей в молоке
и ложишься на спину.

Прижимая зубами неловкую дрожь,
я смешно обещаю, что ты не умрёшь
никогда. В приозёрном зимовье
нас хватает ещё на короткий разбег,
на какао под вечер и утренний снег
на камнях в изголовье.


* * *


Это аквариум. Ночь. Сонные рыбьи тела.
Здесь не бывает зимы. И не бывает тепла.

Линза, которая жизнь делит на эту и ту.
Слиток покоя. Стекло, вогнутое в пустоту.

Скупо отмеренный корм. Доза. Непрочная нить
не разрешит умереть и не позволит ожить.

Метаморфоза. Прыжок в воду, в себя – целиком.
Кровь остывает. Пора пробовать мир плавником.


* * *


Квадратный мир, осеннее окно,
заржавленные прутья выше города.
И люди, точно птицы из кино
о птицах, умирающих от голода.

Покинуть осень. Вынырнуть весной
в бездонный дождь за выцветшими Андами.
Предместье жизни. Прямо за спиной –
скандал и брызги. Цирк с комедиантами.

В замёрзшем небе огненной земли
циркачка пляшет, умножает сущности,
летит навстречу – в звёздах и в пыли –
по вытянутой Кеплером окружности.

Темнеют губы. Пахнет от костра
травою, догорающей на палочке.
Слезами. Мной, увязнувшим вчера
в потёртом лаке на волшебном пальчике.

Предместье дышит. Птичьи голоса
становятся тяжёлыми и чистыми,
зовут вернуться, завязать глаза
и выстелить себя простыми числами.

Сквозняк, ползущий к сердцу из окна,
похож на руки, стиснутые досиня
на прутьях мира. Здешняя весна
ничем не отличается от осени.


Бесконечное письмо


Франция, VIII в.

1. (Фрагмент письма. Вонзая зубы, мышь
не думает о вечном.)
…к бесам просьбы!
Будь правдой то, о чём ты говоришь –
и мне, возмож (размыто) не пришлось бы
в повозке спешно покидать Париж.

Да, это был немыслимый позор.
Пожар, раздутый слухами. Похоже,
изба и до сих пор рождает сор,
невыносимый, точно зуд по коже,
неутолимый – ни сейчас, ни впредь.
Я знаю парня – он родится позже,
его сожгут. Я не хотел сгореть.

2. О трусости. Мой мальчик, трусят все.
Хрустальный блик на утренней росе
глядит на солнце и дрожит в тревоге,
безбожно трусит белка в колесе
безбожник трусит, думая о боге,
трусит лошадка, правит бал война;
без лишней крови, шалостей и танцев,
арабы бьют трусливых аквитанцев,
Мартелл громит арабов, из окна
лепечет пламя, мечутся и вьются
синицы. И дрожит моя рука
от страха не успеть и не коснуться,
не дописать письма, не дотянуться
издалека.
                   В Аахене, ютясь
во флигеле, на преющей попоне
выкашливая лёгкие, я понял,
что всякий страх – вторая ипостась
(пятно) нехватки времени. Погони
за всадником с бубонным бубенцом.
Так что теперь – спешить? Гадать на звёздах?
Я, может быть, успел бы. Жаль, что воздух
сжимает горло медленным кольцом.

3. (На сгибе – чья-то грязь. Увы, Европа
не любит мыться со времён потопа.)

…цинично? Пуркуа бы и не па.
Парфюм. Чума. Костры. Кресты. Толпа.
И, как сказал мне киник из Синопа,
мор, порождая массу ярких чувств,
способствует развитию искусств.

Загвоздка не в чуме. Загвозка в людях.
В смеющихся. В играющих на лютнях.
В кующих мундштуки для лошадей.
В жующих сыр. В рожающих людей
и их же убивающих – за слово,
за честный грош, за краденый пятак,
за веру, за углом, за просто так –
забавы ради. Рьяно. Бестолково.
Задумчиво. С ленцою.
                                           Палимпсест –
прекрасный символ перемены мест,
подмены мыслей, смены поколений,
замены тел, перестановки вех.
Когда лициниановы "Анналы"
сдирают низкорожденные галлы
кусками грязной пемзы и поверх
наносят блажь святого Августина,
мне хочется немедля перейти на
папирус, в италийские зады
гусей воткнуть обратно penna avis,
воскликнуть "avva penis", вырвать завязь
кощунственного действа.
                                               Полбеды
в поступках, да. Но главная беда –
в решениях, холодных, точно клизма
цикуты. Для адептов классицизма
убийственна активная среда,
подобная побегам дикой сливы
в прорехе древней каменной стены.
Я каменею, мальчик мой. Красивы
все эти новомодные курсивы,
ласкают глаз – но разуму вредны.
Отсюда не (отсюда нечитаем
кусок в пятнадцать строк)

                                               …к стадам и стаям.

4. Поэзия – печальная овца
с невыразимо умудрённым видом.
Я тайны государственной не выдам,
сказав, что в мире не найти лжеца
искусней, чем поэт. Он лжёт, как дышит.
Он слышит, как дыхание колышет
тугую прядь у светлого лица,
он видит, как пульсируют сердца,
укрытые в темницах нежной плоти,
отращивает крылья и в полёте
прядёт любовь из локонов и слов –
и мир плывёт в расставленные сети.
От честных глаз до лживых потрохов
он – полное собрание грехов.
Мой мальчик, аплодируя труверу,
не смей ни звука принимать на веру!

…но как же это вышло, что на свете
нет ничего правдивее стихов?

5. Об овцах – всё. Пора идти к баранам.
Признайся, (здесь пятно) казалось странным
в тот день, когда учёный римский муж,
тонзурой, точно лилией, белея,
за кафедрой потел, сопел и блеял,
и скрыть пытался, что не слишком дюж
в дебатах про переселенье душ.
Триумф. Я хохотал, я издевался,
был полон яду и осиных жал.
Закончилось неловко. Он остался,
а я бежал.
                   Полемика с людьми,
скрывающими фигу под порфирой,
чревата, но возможна, чёрт возьми!
Хотя… о Шарлемане, мон ами,
поди, попробуй, пополемизируй.
Не мы решаем – быть или не быть.
Нам нечего скрывать и нечем крыть.

О доводах, смущающих рассудок:
меня, бесспорно, можно убедить.
Вот, например, стрелой в пустой желудок.

6. (цепочка бурых пятен) …альчик мой,
так жарко этой проклятой зимой,
что даже солнце пробует укрыться
в моей тени.
                       Другие в эти дни,
ох, ладно – годы, ползают молиться,
присматривают землю, раздают
подачки нищим, подкупая суд.
Меня же угораздило влюбиться.
По-алемански – аллес гут, капут.
И перестань смеяться. Я ведь вижу,
как ты в кулак хихикаешь бесстыже
над старым дурнем. Да, она мила.
Точней, красива. Нет, великолепна.
Нежней воды. Торжественней молебна.
Прекрасней быстрой смерти. Ночь. Стрела.
Прозрачная балтийская смола
в ночном приливе. Искра в глубине
густой янтарной капли. Свет во мне,
увязшем в этой искре, точно птица
в порыве ветра. Сердце в тишине.
Звенящий голос приручает листья
и ливни, льётся, освещает лица…

Спустя десяток сотен лет, о ней
в австрийских снах я спрашивал у Листа,
и Ференц мне ответил: "Это сплав
материи и музыки". "Он прав,–
поддакнул Вагнер. – Музыки и слова".

Любовь слепа. Влюблённость бестолкова.
Прекрасны обе. Запахи дождя
и облака почти неотличимы.
Очередную строку выводя,
обнять, вдохнуть и умереть. И снова
взыскать обетованных губ – причины
огня, цепей, дыхания и гроз.
Шампанскую сияющую гроздь
с лозы срезая, видишь, что, и правда,
похожи, как две капли винограда,
любовь и смерть, распятие и гвоздь,
стрела бандита и стрела Амура;
(плывёт строка) сбиваешься с аллюра,
кричишь, бежишь к чужому кораблю,
и горько понимаешь, что "люблю"
твоё – бес… (неразборчиво: "полезно"?
"пощадно"? "печно"? "сильно"? "тактно"?)

                                                                           Бездна.
Забудь, молю.

7. (Огромное чернильное пятно.
Изящные словесные пассажи
издохли в кляксе камеди и сажи.)

…кормить свиней. Политика – окно
в сарай с корытом.
                                   Извини за лужи.
Не стану перематывать клубок;
одной рукой придерживая бок,
всегда ориентируешься хуже.
О чём я? Да, о боге. Что им – бог,
кузнец, купец, поэт, учёный, нищий?
Плеть предержащим густо наплевать
на всех. На всё. Тебя объявят пищей.

Войдут в твой дом, воткнут по рукоять
и вдумчиво начнут употреблять.

И это не изменится. В последний,
больной, недолгий двадцать первый век,
где мы ещё не встретились в передней
индейских сизых Анд, где имярек
ещё не отвернулся, но уже
закрыл лицо ладонями и видит,
что в созданном когда-то мираже
фальшиво насквозь всё, и что не выйдет
из миража ни мира, ни войны,
ни даже перемирия; где сны
не отличить от вымышленной яви,
где правит бал пластический хирург,
властитель туш,
                               холодный демиург
над грудами стандартных тел и душ,
кроит по мясу к чьей-то вящей славе.

Мозги с мукой мешая на цепах,
подобно псам, они растут в цепях.
Одни дают, другие продаются:
каёмочки, фаянсовые блюдца,
штрихкод на лбу, слегка наискосок,
и ценники, как бирки с именами,
картонными сверкают орденами
на пальцах ног.

Накинув плащ, я собираюсь в сад, но
над каменными складками плаща
струится плющ, а по волне плюща
толпа идёт – тысячелико, жадно –
рукоплеща.
                       (И снова – частокол
чернильных пятен)
…спереди и сзади.
Мне не хотелось жить, на это глядя.
И я ушёл.

8. Сегодня было холодно. Да-да,
я знаю: солнце, пыль во рту, вода
воняет чем-то тусклым, соль и солод.
Жара. И я благодарю за холод,
покуда пар выходит изо рта.
А времени – на донышке. Проститься?
Допить? Разлить? Похоронить в углу
за паутиной? Чьи-то руки. Птица.
Темно. Пора вытаскивать стрелу.

В балетных па предсмертной дурноты
есть нечто утомляющее. Грустно,
что ты не помнишь будущего. Грузно
идёт секунда. Улыбнулся ворон
из темноты, перешагнул межу.

Когда-нибудь увидимся. И ты
меня узнаешь первым.
                                           (Текст оборван,
но я пишу. Я всё ещё пишу.)


Комментарии автора:
Карл Мартелл (686–741) – майордом франков в 717–741 годах, вошедший в историю как спаситель Европы от арабов в битве при Пуатье. Дед Карла Великого.
Киник из Синопа – Диоген Синопский (412–323 до н.э.) – древнегреческий философ, ученик Антисфена. Считается наиболее ярким философом-киником.
Палимпсест – рукопись на пергаменте поверх смытого или соскобленного текста.
Лициниановы "Анналы" – речь о хранящемся в Ватиканской библиотеке манускрипте V в., содержавшем труды латинского историка Грания Лициниана. Был стерт в VI в. для записи грамматического трактата. В IX или X в. поверх трактата записан текст Иоанна Златоуста.
Penna avis – птичье перо (гусиное, лебединое, павлинье), орудие письма, пришедшее на смену каламу.
Avva penis – нехитрый каламбур. Авва – обращение, выражающее высшую форму доверия, искренней любви, сыновней покорности, а также дружеского расположения.
Трувер – северофранцузский средневековый бродячий поэт.
Шарлемань (фр. Charlemagne) – русская транскрипция французского произношения имени Карла Великого.
Камедь (классическое ударение падает на последний слог) – вещество, выделяемое растениями при механических повреждениях коры или заболеваниях. Первые чернила для манускриптов раннего средневековья изготавливали, смешивая камедь и сажу.