Семён КРАЙЦМАН
В ГРАНИТЕ ДНЕЙ СВОИХ
* * *
В ГРАНИТЕ ДНЕЙ СВОИХ
* * *
был ветер.
дерево легло
костями хрупкими на землю.
его полусухая зелень
вздохнув и лопнув, как стекло,
вокруг рассыпалась.
оскал,
песка над редкою травою,
висел.
из неба вытекал
закат,
как будто пулевое
ранение.
и ветер был
и выл,
и армий предводитель
так нас любил, так нас любил...
так клял себя, так ненавидел.
дерево легло
костями хрупкими на землю.
его полусухая зелень
вздохнув и лопнув, как стекло,
вокруг рассыпалась.
оскал,
песка над редкою травою,
висел.
из неба вытекал
закат,
как будто пулевое
ранение.
и ветер был
и выл,
и армий предводитель
так нас любил, так нас любил...
так клял себя, так ненавидел.
про ручную кладь
печаль переступающих черту,
(границу мира в аэропорту)
входящих в одиночество,
как в полость
в граните дней своих.
ручная кладь —
вся память их,
им нечего терять
опричь ее.
отсюда беспризорность,
волнение листвы перед дождем.
по громкой объявляют о посадке.
в дорожных книгах делая закладки,
мы к выходу, озимые, идем,
следя за тем,
как в небе за окном
жуют февраль неспешные медузы,
как тонет в них початок кукурузный —
тугой дюраль,
с проросшим внутрь зерном.
(границу мира в аэропорту)
входящих в одиночество,
как в полость
в граните дней своих.
ручная кладь —
вся память их,
им нечего терять
опричь ее.
отсюда беспризорность,
волнение листвы перед дождем.
по громкой объявляют о посадке.
в дорожных книгах делая закладки,
мы к выходу, озимые, идем,
следя за тем,
как в небе за окном
жуют февраль неспешные медузы,
как тонет в них початок кукурузный —
тугой дюраль,
с проросшим внутрь зерном.
* * *
Жоффруа Жуанвиль, сенешаль Шампани
лежит на втором этаже, во второй палате
лежит у окна, лежит во втором ряду....
он прошел лечебный курс ледяных купаний.
полкубика серы, прижимают его к кровати.
серу, как нам известно, добывают в аду.
там и жил Жоффруа, до того как стал сенешалем, —
в пыльной провинции, в неказистом своем домишке,
в местности, какую все называли — юг,
настолько она "где-то там..."
во дворе, мешая
спать,
ворковали голуби,
в подвале скрипели мыши.
в глазах Жуанвиля все время блестел испуг.
ему казалось, что жизнь — вертолетная лопасть,
или фуга Баха, со старой, отцовской пластинки.
не подобраться, коль голову не пригнуть.
друзья, говоря с ним, испытывали неловкость,
отходили в сторону.
разглядывали ботинки.
поддакивали ему, пробуя ускользнуть
побыстрее от разговора.
однажды в мыслях,
посетив проездом северный, бледный город,
он не встретил женщину.
и в плену
этой невстречи, теплые, грустные письма
стал посылать ей за подписью "Ваш" и "Скоро
увидимся".
и случилось, она ему
ответила: "ну конечно, какое дело...,
приеду, приеду, я Вас тоже давно искала
только сначала умру...".
получив эту весть,
Жоффруа вышел из дому.
сердце его болело.
но болело недолго.
к утру почти перестало.
потом он стал сенешалем.
теперь он здесь.
лежит на втором этаже, во второй палате
лежит у окна, лежит во втором ряду....
он прошел лечебный курс ледяных купаний.
полкубика серы, прижимают его к кровати.
серу, как нам известно, добывают в аду.
там и жил Жоффруа, до того как стал сенешалем, —
в пыльной провинции, в неказистом своем домишке,
в местности, какую все называли — юг,
настолько она "где-то там..."
во дворе, мешая
спать,
ворковали голуби,
в подвале скрипели мыши.
в глазах Жуанвиля все время блестел испуг.
ему казалось, что жизнь — вертолетная лопасть,
или фуга Баха, со старой, отцовской пластинки.
не подобраться, коль голову не пригнуть.
друзья, говоря с ним, испытывали неловкость,
отходили в сторону.
разглядывали ботинки.
поддакивали ему, пробуя ускользнуть
побыстрее от разговора.
однажды в мыслях,
посетив проездом северный, бледный город,
он не встретил женщину.
и в плену
этой невстречи, теплые, грустные письма
стал посылать ей за подписью "Ваш" и "Скоро
увидимся".
и случилось, она ему
ответила: "ну конечно, какое дело...,
приеду, приеду, я Вас тоже давно искала
только сначала умру...".
получив эту весть,
Жоффруа вышел из дому.
сердце его болело.
но болело недолго.
к утру почти перестало.
потом он стал сенешалем.
теперь он здесь.
* * *
...из уходящих навсегда,
из теплых волн,
из легкой пыли,
из тех, кто были иль не были...
не оставляющий следа,
я беспризорничал, клевал
из многих рук, под солнцем таял,
как дымка утром,
пустовал,
терялся, был необитаем.
и взгляд, которым я смотрел
на женщину, был взглядом птицы,
покинувшей земли предел,
был взглядом тех, кто не сумел,
от вечной жизни отшутиться.
из теплых волн,
из легкой пыли,
из тех, кто были иль не были...
не оставляющий следа,
я беспризорничал, клевал
из многих рук, под солнцем таял,
как дымка утром,
пустовал,
терялся, был необитаем.
и взгляд, которым я смотрел
на женщину, был взглядом птицы,
покинувшей земли предел,
был взглядом тех, кто не сумел,
от вечной жизни отшутиться.
* * *
Папур* жует табак и говорит:
— а может зарядить тебе саиб?,
а может, сэр, врубить с плеча по ряшке?
и пряжкою солдатского ремня,
намотанного нА руку, меня
бьет в область головы, и эта пряжка
краснеет.
и
покинув Ашкеназ,
я ухожу в страну далеких песен,
где Бог, как прежде лют, как прежде весел.
как прежде зол удар его.
и пляс
лихих коней средь острого песка
вздувающейся веною виска
становится.
и ветер рвет рубаху.
и как рыжеволосую деваху,
визжащую, татарин тащит в плен —
я глаз открыв и удивляясь свету,
хватаю за косу свою победу
и сплевываю и встаю с колен.
— а может зарядить тебе саиб?,
а может, сэр, врубить с плеча по ряшке?
и пряжкою солдатского ремня,
намотанного нА руку, меня
бьет в область головы, и эта пряжка
краснеет.
и
покинув Ашкеназ,
я ухожу в страну далеких песен,
где Бог, как прежде лют, как прежде весел.
как прежде зол удар его.
и пляс
лихих коней средь острого песка
вздувающейся веною виска
становится.
и ветер рвет рубаху.
и как рыжеволосую деваху,
визжащую, татарин тащит в плен —
я глаз открыв и удивляясь свету,
хватаю за косу свою победу
и сплевываю и встаю с колен.
*Имя такое.
* * *
приезжает друг.
собщает, что умирает.
а ты говоришь: — не трепись,
пойдем лучше выпьем пива.
в теплом баре, в темном углу играет
мягкая медь.
на стенке сухая рыба,
корабельный колокол,
розоватая клякса краба...
уходя трусливо от пауз в которые может
молчаливая правда войти,
о каких-то бабах,
о каких-то работах, детях
говоришь, говоришь, и все же
холодеет кожа, чувствуя за словами
тишину, какую, на мокром, пустом перроне
уходя оставляет поезд.
— помнишь гуляла с нами
такая рыжая...
— помнишь на "Лонжероне"
мы ныряли и после, нажарив звенящих мидий,
смотрели на море, читали "...из Марциала",
появлялась звезда,
звездный, дрожащий литий
закипал в воде,
рыжая танцевала
голая на песке.
— она до сих пор мне снится...
дождь по стеклу хлещет медвежьей дробью.
как беспощадна, Царь мой, твоя десница.
как велик человек,
созданный по твоему подобью.
собщает, что умирает.
а ты говоришь: — не трепись,
пойдем лучше выпьем пива.
в теплом баре, в темном углу играет
мягкая медь.
на стенке сухая рыба,
корабельный колокол,
розоватая клякса краба...
уходя трусливо от пауз в которые может
молчаливая правда войти,
о каких-то бабах,
о каких-то работах, детях
говоришь, говоришь, и все же
холодеет кожа, чувствуя за словами
тишину, какую, на мокром, пустом перроне
уходя оставляет поезд.
— помнишь гуляла с нами
такая рыжая...
— помнишь на "Лонжероне"
мы ныряли и после, нажарив звенящих мидий,
смотрели на море, читали "...из Марциала",
появлялась звезда,
звездный, дрожащий литий
закипал в воде,
рыжая танцевала
голая на песке.
— она до сих пор мне снится...
дождь по стеклу хлещет медвежьей дробью.
как беспощадна, Царь мой, твоя десница.
как велик человек,
созданный по твоему подобью.