«…Низковато – всего-то пятый этаж. Вот если бы с крыши. А так – неизвестно, вдруг ещё хуже будет. Переломаю кости. И упрячут в больницу. А не переломаю – всё равно упрячут. В другую больницу, где к кроватям привязывают для полного спокойствия и до полного успокоения…»
– Серёжа! – Голос матери вырвал из тёмной воронки, вернул в рождественское январское утро. – Не стой на балконе – простудишься.
– Не стой… Да я и не стою – сижу.
Он ещё раз вгляделся в подъезд дома напротив. Дом – как дом, ничего особенного.
Минувшей ночью он сидел у окна и смотрел, как падает снег. Ночью всё видится иным, и самый обычный снег в свете фонарей кажется волшебным. Окна домов начинают исчезать – одно за другим, но всегда остаётся два-три, в которых свет не гаснет всю ночь – до утра. Он представлял себе шкафы или полки, заставленные книгами, которых он ещё не читал, уютные кресла, мягкий свет настольной лампы под зелёным абажуром.
А может, это свет от ёлочных гирлянд… Рождество.
Там, за окнами, пьют чай из тёмно-синих чашек с золотым ободком. В синей сахарнице кусочки сахару, а рядом, в синей розетке – варенье. Вишнёвое, кажется…
Да-да, вишнёвое, – и с косточками. Вот же они – тёмные капельки – косточки на блюдце.
Люди, сидящие за столом, говорят о чём-то, улыбаются, и кажется, что нет никого на свете счастливее.
Но так ли это на самом деле? Может и они глубоко несчастны, и Он, допив свой чай, идёт в спальню, ложится и не может уснуть, а Она моет посуду, долго смотрит в окно и… плачет.
Всё не то, не так. Весь мир не такой, как видится.
Когда Серёжа понял, что уже не будет прежней, беспечной жизни, пришли страшные мысли, которые засасывали в омут, в чёрную воронку безысходности.
Вчера ночью он читал книгу об ангелах – подарок матери к Рождеству. Ангелы, оказывается, есть и на Земле, но они совсем не такие, как думают люди. Ангелом может быть пьяница, бомж, калека…
Калека?
Серёжа посмотрел на свои безжизненные ноги и открыл балконную дверь.
На безлюдном шоссе появилась девушка. Словно с небес спустилась.
Промчалась на бешеной скорости чёрная машина, и на узкой белой линии, разделяющей дорогу, словно во сне – из ниоткуда, возник тонкий силуэт. Под снегом линии не было видно, но там, где прошла девушка, остался след босых ног.
Она шла по только что выпавшему снегу, босиком, так, словно делала это всегда, и идти по снегу для неё – дело привычное, такое же, как по свежей молодой травке в конце апреля.
Откуда она взялась? Для первого трамвая – рано. Для последнего – поздно.
Серёжа хорошо знал, когда проходит первый трамвай, когда последний, спал он чутко.
Но странным было даже не то, что девушка в половине четвёртого ночи шла босиком по только что выпавшему снегу. За её спиной виднелись… крылья.
Белые, кажется…
Огромные белые крылья!
Ещё сомневаясь, думая, что это воротник пальто или концы длинного шарфа, заброшены за спину, он привстал, чтобы разглядеть получше, и замер: получилось, значит… когда-нибудь получится и встать?
Она подошла ближе, и он смог увидеть не только крылья – а это были именно они, но и её личико: бледное, с огромными глазами.
Девушка свернула к новой многоэтажке, послышалось слабое эхо её шагов – шлёпанье босых ног по мокрой тротуарной плитке. У подъезда она зацепилась правым крылом за куст, обернулась и вдруг, совершенно буднично, как старому знакомому, с которым только что рассталась, помахала ему рукой.
– Серёжка… Так всю ночь и просидел у окна? – Руки мамы пахли сдобой и валерьянкой.
– Мам, а ты знаешь всех, кто в новом доме живёт.
– Что ты! Он вон какой огромный. Я и в нашем-то доме не всех жильцов знаю, так, только если в лицо. А что?
– Да так. Показалось.
Он снова открыл балкон и теперь уже с балкона смотрел на соседний дом. Снег почти растаял, и на дороге появилась белая линия.
На кусте рядом с подъездом что-то белело. Снег? Пёрышко!?
– Мам, ты когда пойдёшь на работу, подойди вон к тому кусту, видишь, у подъезда? Сними это белое, и что бы это ни было, принеси мне. Пожалуйста…
– Сегодня же выходной, Серёжа. Рождество. Ладно, принесу. Что ты так разволновался-то. Увидел что, а?
– Потом расскажу.
Он видел, как мать подошла к кусту, сняла с ветки что-то, потом повернулась и махнула рукой. И возникло ночное видение: снег, девушка с крыльями оборачивается и машет ему рукой.
Он едва дождался, пока мать вернулась.
– Что там?
Мать молча протянула руку: на раскрытой ладони лежало маленькое белое перышко.
– Птицу увидел какую?
– Я видел ангела, мам. И… я буду жить.
Он держал пёрышко на ладони и боялся дышать. Оно казалось живым, – нежное, тёплое, невесомое.
– Серёжка… – Мать обняла его голову и заплакала. – Ты и раньше жил, сынок.
– Нет. Ты ведь не знаешь. Я после всего, что случилось, жить не хотел. Отец погиб, я – выжил, но остался в инвалидной коляске. Зачем такая жизнь, зачем? И я решил… Ты только не плачь, ма… Я решил, что не буду тебе обузой. Не плачь, пожалуйста. Это прошло. Я и рассказываю тебе потому, что всё изменилось. Я давно уже подпилил перила на балконе. Но побоялся… что не умру, что опять попаду в больницу. А сегодня ночью я увидел Ангела. И привстал с коляски, понимаешь, мам, привстал! Значит, смогу и встать когда-нибудь?
– Сможешь сынок, конечно, сможешь. Вместе мы всё сможем.
Слёзы текли по её измученному, но ещё красивому лицу, и на всё это смотрел человек с портрета в траурной рамке, очень похожий на Серёжку.
...Ника вошла на цыпочках, чтобы не разбудить Юльку, но та уже не спала.
– Ну и видок у тебя. Отогрелась? Может, ещё чайку?
– Клиент попался придурочный, – Юлька зевнула и закуталась в одеяло, – ангела, говорит, хочу. А потом взял и высадил прямо посреди мостовой. Лети, говорит, на то тебе и крылья, чтобы летать. Хорошо, что недалеко от твоего дома, а то бы замёрзла. Босиком ведь высадил, только его рубашка из одежды и осталась. Но заплатил хорошо, как и обещал. Теперь можно будет долги отдать, купить подарки и – домой. Рождество всё-таки.
Она сняла с шеи замшевый чехол для мобильного телефона, вытащила несколько стодолларовых купюр и положила их в карман чёрной кожаной куртки.
На полу лежали сброшенные белые крылья…

Дождь усиливался. Поиски «тряпочки» для абажура в прихожей, похоже, пришлось отложить. Люди, распродающие на стихийном базарчике у подземного перехода всякую всячину, засуетились, начали складывать нехитрый свой товар, и только одна женщина продолжала стоять, несмотря на дождь.
Я подошла ближе. Два маленьких ангела – из тех, что обычно вешают на ёлку, какие-то ленты, овальная рамочка для портрета, несколько бусин-жемчужинок…
В круглой жестяной коробке из-под печенья нужно было долго копаться, чтобы отыскать что-то стоящее. Рядом лежал рулон ткани. Получив молчаливое согласие хозяйки, я развернула свёрток. Два дерева – большое и чуть поменьше, и три белые птицы. Ткань была приятной на ощупь, лёгкой и достаточно плотной.
– Лён?
– Это штапель, – улыбнулась женщина. – Качество хорошее, берите. И рисунок… Деревья и птицы. Сад. Место, где мы были, когда нас не было.
– Где мы были, когда… Что?
Я купила коробку из-под печенья со всем содержимым, и ткань со странным рисунком, не торгуясь.
В коробке ничего интересного не оказалось. Ангелы отправились к другим ёлочным игрушкам ожидать своего часа. Жемчужные бусины и ленты – к пуговицам, в такую же коробку, только чуть поменьше.
А в саму коробку я решила сложить старые фотографии.
Ткань я доставала часто, чуть ли не каждый день, ощущала приятный холодок материи, и разглядывала рисунок: два дерева и три птицы, и уже видела, как проволочный каркас обтянутый этой тканью, превращается в абажур, и я включаю свет, и птицы летят из сада…
И уже совсем скоро за деревьями я стала различать дом. В доме – у окна – женщину. Как она поправляет рукой низку жемчуга на высокой шее, и кому-то – не мне – что-то говорит.
Как она красива: миндалевидный разрез глаз, резко очерчённые скулы…
Я вдруг вспомнила о жемчужинах и уже было собралась достать их, но услышала голос.
Её голос.
«… в саду, под яблоней, в плетёном кресле-качалке, я буду писать в тетради и незаметно усну; карандаш выпадет из рук, открытая тетрадь соскользнёт с колен, последняя строка останется недописанной – я никогда её не допишу, потому что уже не проснусь…
В суете и спешке, которая присуща родственникам умерших, о тетради никто не вспомнит.
Кто-то нечаянно зацепит бусы, нитка оборвётся, и жемчужины упадут в траву.
На это тоже никто не обратит внимания – бусы из самых обычных жемчужинок-стекляшек – одна из моих причуд, но три жемчужины в них были настоящими.
Они достались мне от моей бабушки. Ты не помнишь её?..
Она приехала на нашу свадьбу вся в чёрном – как на похороны – вручила мне коробочку с тремя жемчужинами и уехала, не говоря ни слова.
Я подобрала похожие бусинки, получилось жемчужное ожерелье. От настоящего не отличишь.
Осенью дом продадут – его и терпели-то, как ещё одну из моих причуд: дом в деревне, яблоневый сад, в доме – печи, дощатый некрашеный пол.
Кому нужно всё это старьё …
Я не знаю, сколько пройдёт лет, но однажды весной сойдёт снег, девочка выйдет в сад и найдёт тетрадь на том месте, где росла яблоня. Вздувшаяся обложка, почерневшие страницы в пятнах и разводах от дождей и снегопадов, от талой воды. И три, чудом уцелевшие жемчужины рядом. Те самые, настоящие.
Ни дожди, ни талые воды не уничтожат их, несмотря на то, что жемчуг боится излишней влаги.
Ни дожди, ни талые воды не размоют строчки, – я всегда писала только карандашом.
Не для того, чтоб сохраниться во времени, нет. Шуршание карандаша по бумаге так успокаивает…
Девочка соберёт жемчужины в ладошку и принесёт вместе с тетрадью в свою комнату; положит в коробку, перелистает влажные страницы, высушит и забудет о странной своей находке. А потом вспомнит и перепишет стихи из тетради.
Почерк её будет похож на мой.
Неровный, нервный…
Она отнесёт рукопись в издательство.
Там не поверят в эту историю, и она достанет из пакета тетрадь, бывшую когда-то моей…
И редактор напечатает подборку стихов в толстом журнале.
А через год выпустит маленький сборник стихов в мягкой серой обложке».
Анита выпалила всё это скороговоркой, на выдохе, боясь, что он перебьёт её своим обычным: «Не говори глупости!».
Он посмотрел из-под очков – сочувственно.
– Какая тетрадь, Ниточка… Какая девочка? Ты не забыла принять лекарство?
– Моя тетрадь. Ты же ничего не знаешь обо мне. Не знаешь о том, что я пишу стихи. Что у меня… трое детей. Те дети, которые должны были родиться, но ты запретил им появляться на свет. Они есть. Мы всегда есть. Только не помним этого. Но я знаю, что там две девочки и мальчик. Он самый маленький, все его называют Ванечкой.
– Кто все? Что значит, всегда есть? И где это твоё там?
– Там, где находятся все, когда их ещё нет. Там, откуда ты запретил им приходить.
– Послушай, – он поморщился, – я делал это для тебя. У тебя слабое здоровье. Кто эти люди, которые знают о твоих детях?
– Так всегда говорят в своё оправдание. Но ты меня не дослушал. Бабушка моя знала, когда дарила мне жемчужины. Я и теперь вижу, как дети гуляют в саду. На девочках летние холстинковые платьица, а Ванечка одет в матросский костюмчик. У них в руках сачки для ловли бабочек, но бабочек в саду нет. Есть птицы. Стаи белых птиц. Они садятся на яблони, и кажется, что яблони цветут… Издали птицы кажутся огромными белыми цветами. Меня они боятся и не подлетают близко.
А детей не боятся совсем.
Цветы в саду белые – лилии, розы, ветреница, тюльпаны, крокусы, ирисы.
Странно, правда? Все цветы белые и все цветут одновременно. Просто этот сад – волшебный.
Среди цветов и тот цветок… – я никак не могу запомнить название. Ты выписал его для меня из Праги, помнишь? И он расцвел утром – в день моего ангела.
Я тогда ещё подумала, что может быть, это Ванечка? Душа Ванечки. Ведь именно в этот день ты отвёз меня в больницу.
– Пожалуйста. Я тебя очень прошу… Если ты не прекратишь нести этот вздор, мне снова придётся отвезти тебя в больницу. У нас нет сада. У нас нет дома. У нас нет детей. Мы живём в обычной квартире. Вдвоём. Только ты и я.
– О, так ты ничего не знаешь!? У тебя двое детей, они – победители. Ты назовёшь их именно так. Это не вздор. Они ещё не пришли. Они там – в саду. Просто, я вижу больше. И дальше. И живу дольше. Просто… я помню.
– Как это, дольше? На прошлой неделе – не забыла – мы отмечали твоё сорокалетие.
– Вы отмечали. А я сидела в саду, под старой яблоней, и писала стихи.
– Ты сидела рядом со мной – за праздничным столом в ресторане, и очень веселилась. Пила шампанское, смеялась.
– Рядом с тобой за столом сидела Дина. И потом… Я не пью. Ты же знаешь. А… какое шампанское?
– «Аи», какое же ещё. Хотя…если бы не я…. Кстати, а кто такая Дина?
– Если бы не ты, я спилась бы, или замёрзла бы под забором, как бродяжка. Кожа моя не была бы такой золотисто-розовой, руки не были бы такими холёными, а взгляд… взгляд не был бы таким затравленным. Если бы не ты, я была бы… счастлива!
В том старом доме – на окраине… Молчи, я знаю, что он там есть – светлый, просторный, с садом, а в саду яблони, вишни и кусты жасмина и белой сирени, и … качели. Две комнаты в доме – детские. Моего сына зовут Ванечкой. Отпусти меня туда, пожалуйста.
– Анита… Ниточка моя дорогая.
Она выбежала из комнаты, зная, что сейчас он звонит врачу, и к вечеру приедет машина, и ближайшие полгода ей предстоит провести в клинике. Сны станут чёрно-белыми, а потом и совсем перестанут сниться, голоса детей исчезнут, и белые птицы перестанут прилетать в сад, где не будет ни одного цветка, ни одного белого цветка… но самое страшное то, что она забудет дорогу домой, и дети останутся одни. Совсем одни.
– Вика.
Голос ударялся о металлический поддон на белом столике, дробился на тысячи голосов, и многоголосое эхо повторяло: «викавикавикавика..»
Он стянул перчатки и, не глядя дочери в глаза, бросил на ходу:
– Я в ординаторскую – у меня сегодня ещё приём. Тебя отвезут в палату, поспи. А вечером я заберу тебя домой. Опасности никакой, к счастью.
– Что со мной?..
– Обычный обморок. Обычная беременность.
– Я беременна? Какой срок?
– Не волнуйся, сроки не имеют значения. Во вторник я положу тебя в клинику, и мы всё сделаем.
– Как звали твою первую жену?
– Зачем тебе? – он перехватил насмешливый взгляд медсестры. – Дома поговорим.
Медсестра помогла ей одеться и у самого выхода шепнула: «Не соглашайтесь, ни в коем случае, не соглашайтесь!».
Всю дорогу домой Вика молчала, и он заговорил первый, его тяготило это молчание.
– Голова больше не кружится? Что ты там спрашивала о моей первой жене?
– Я спрашивала, как её звали, – она медленно повернула голову. – Анита?
– Уже донесли, – раздражённо бросил он, – что они тебе ещё наговорили.
– Что она умерла в психиатрической лечебнице… Что на коленях у неё лежала открытая тетрадь, а вокруг летали белые птицы. Много белых птиц.
Он так резко затормозил, что Вика стукнулась лбом о стекло.
– Что за бред! Какая ещё тетрадь – её никто не видел. Никто не видел этой тетради, слышишь… И никто не читал того, что там было.
– Там были стихи, папа. Стихи, написанные простым карандашом.
– Откуда ты знаешь?
– Ты сжёг её уже после того, как я их переписала. Сколько абортов ты сделал своей первой жене? – Вика вытерла кровь с оцарапанного лба. – А сколько абортов ты сделал вообще за всю свою жизнь?
– Это моя работа. Не самая приятная её часть. Аните нельзя было рожать, пойми… Её болезнь прогрессировала и без беременности. А роды убили бы её.
– А так её убил ты, – улыбнулась Вика. – Её и её детей. А теперь и моего ребёнка хочешь убить?
– Вика, у тебя всё ещё будет. И семья, и дети… Дети, зачатые и рождённые в любви. Ты хочешь родить ребёнка от человека, которого ненавидишь? И потом всю жизнь ненавидеть этого ребёнка. Такие дети несчастны.
– Не бывает несчастных детей. Несчастными их делаем мы. Дети приходят сюда, чтобы научить нас любить. Заново. Мы многое забываем, когда становимся взрослыми. Дети – это наш единственный шанс не забыть, не разучиться любить. Но иногда они оказываются ненужными, лишними. Как мы с Виктором. Ведь ты не любил маму. А я… я люблю своего мужа, пускай и предавшего меня. Люблю. Скажи, а тебе не страшно засыпать? К тебе не прилетают белые птицы во сне, а?
На какое-то мгновение ему показалось, что в зеркале заднего вида отражается женский силуэт. Женщина летела вслед за машиной, серые миндалевидные глаза смотрели вопросительно и тревожно, пёстрое платье развевалось на ветру. Потом отражение исчезло, но что-то по-прежнему мелькало в зеркале, яркое и лёгкое.
Он снова притормозил, вышел из машины и увидел, что за багажник зацепился шёлковый пёстрый шарф, который он привёз Дине из Ниццы. Она ещё рассмеялась тогда: «Если бы меня звали Айседорой, я бы закатила истерику – такие провокационные подарки».
Но шарф ей нравился, она надевала его часто, до тех пор, пока не потеряла в одной из поездок.
А теперь шарф нашёлся, да и не терялся он, оказывается. Лежал себе в багажнике. Видимо, выпал из дорожной сумки или многочисленных чемоданов.
– Мамин шарф. Ты всё-таки нашёл его. Ты не ответил на мой вопрос, папа.
– Всё не так. Я только выполняю свою работу. Последнее слово всегда остаётся за матерью. За женщиной. Ведь это ей предстоит вынашивать, рожать, растить, воспитывать… Дина нравилась мне. …хотя, если честно, жениться тогда я не собирался. Ни на ком. Но она уже была беременна Виктором. Постой-ка, а что значит «всё-таки нашёл»? Ты знала, что шарф в багажнике?
– Конечно. И мама знала. Ей Ниточка рассказала, что точно такой же шарф ты когда-то подарил и ей. Она часто снилась маме. Но мама никому не рассказывала об этих снах – боялась, что её сочтут сумасшедшей, как и Аниту.
– Ниточка… Я её так называл.
Виктория протянула тоненькую книжечку.
– «Сломанная ветка». Что это?
– Она была этой веткой, папа. Здесь все стихи посвящены… тебе. Выходит, что сломал эту ветку – ты. Ты и правда не знал о том, что она пишет стихи?
– Я работал.
– На следующей неделе я переезжаю в бабушкин дом. Надеюсь, ты не станешь меня удерживать?
– Нет. Но… тебе будет трудно. Дом старый, и требует ремонта. Да и осень скоро. Там ведь нет отопления – только печи. И воды нет. В саду колодец, который замерзает зимой.
– Ничего. Как-нибудь проживу… Я почему-то уверена, что нам там будет легко.
– Нам?
– Мне и Ванечке. Он появится в октябре, ведь так? А ты можешь приезжать, когда захочешь. Это моё последнее слово.
Он прикрыл глаза на мгновение, и увидел снежно-белые стаи, летящие на восход.
И три птицы в саду, где росло два дерева – одно большое и второе – чуть поменьше.
На следующее утро я пришла на то место, где когда-то купила ткань и коробку.
Женщина стояла на том же месте, что и в прошлый раз, словно никуда не уходила.
На расстеленной газете лежало несколько открыток с видами Парижа, чайная ложечка, старый, бывший когда-то ярким, шёлковый шарф.
– Возьмите, – я протянула ей три жемчужины. – Они настоящие, и наверняка стоят очень дорого. Вы сможете выручить за них приличную сумму.
– Кто вы?
– Это неважно. Важнее, кто вы. Вы ведь Вика?
– Нет. Викой звали мою маму.
– Значит, я всё сделала правильно.
Домой я вернулась поздно. Специально тянула время, ждала, чтобы войти в прихожую, щёлкнуть выключателем и…
Новый абажур осветился изнутри, три птицы взмахнули крыльями и полетели из сада, где росли два дерева: одно большое и второе – чуть поменьше.